Часть первая
I
Отдаленным журавлиным переливом заскрипели петли, звякнуло кольцо, и фура неторопливо вплыла в раскрытые ворота. Стайка воробьев с фуркотом вылетела из овина; в полутьме густо колыхнулся настой лесного сена, непересохших снопов и улежавшихся яблок.
Дмитрий, вплетя десницу в тугой сноп, нашел ногой раздвоение вийя и соскочил на ток. Большой крепкой рукой потянул к себе конец заднего каната, рубель подскочил вверх, и снопы усатой пшеницы зашевелились, запрыгали, покрывая фуру желтым кучерявящимся навесом.
- Скоро воротился, сынок, - приставила Евдокия к перекладине стремянку и полезла на засторонок .
- Стройдор как раз мост достроил. Не надо теперь круг набрасывать. - И, помолчав, прибавил: - Прямо не мост, а радуга - легкий, красивый, аж смеется. Техника! - Перекинул на помост сноп, легко и наискось, чтобы ни колос, ни гузир не зацепили матери.
"Вишь… весь в Тимофея пошел".
Подпрыгнул вверх второй сноп, открывая продолговатое, сосредоточенное лицо сына с нависшими, как темно-золотистые колосья, бровями. На красную окантовку волглой майки наклонился коричневый упругий подбородок, в растрепанных волосах нашли приют ости и округлые зерна пшеницы.
Вдыхая хмельной солод прогретого овина, Евдокия туго и осторожно укладывала снопы, будто запеленатых детей.
Душно наверху, млеют распаренные сосновые стропила, дышат необветренным лесом и на тонкие восковые прожилки высыпают мелкий янтарь живицы из сокровенных тайников… Приклониться бы в тени к зеленой земле, и она бы начала жадно выбирать из тела всю тяжесть, скопившуюся за трудную неделю жатвы. Вот завтра воскресенье, значит, и отдохнуть можно, - укладывает спать дородный сноп и краешком глаза замечает драбиняк , застеленный дерюгами, на которых золотыми колокольчиками лучится колос.
"Тяпку надо бы наточить - бьешь, бьешь пересохшую землю, аж в груди тебе бьет. Но сегодня уже не буду беспокоить, - пусть своим делом занимается", - ставит ноги на верхнюю перекладину, проворно, по-девичьи, спускается на ток.
Лакомка, вытягивая шею, роскошной рогатой головой доверчиво тянется к вдове; шершавым языком прикасается к ее руке. Евдокия провела пальцами по обвислому подгрудку животного и невольно вздохнула.
Дмитрий, прищурив глаза, с едва заметной улыбкой посмотрел на мать, прикусил потрескавшуюся выгнутую кромку нижней губы.
- И сегодня мне, Дмитрий, снилось…
- Знаю, знаю, мам. Уже скоро полгода минет, как вам это именно каждую ночь снится: наш гнедой.
- Что же, такой был конь. Как к человеку привыкла.
- Да пусть бы он из серебра и золота был вылит - не побивался бы так. Ну, погиб - погиб. Жаль, конечно, но жалостью не поможешь. Кое-как после молотьбы на другого начнем копить. Может, как Данько одолжит денег, то и стригунков приобретем… Овес у нас хорошо уродил.
- Вынуждены тянуться, - призадумалась Евдокия. - Без своего скота и хлеба из нашей земли не наешься… Уже и так тебе отработки за одну пахоту и перевозки в печенках сидят. Будешь за этих волов всю зиму на Данько столярничать… А гнедой до сих пор у меня в глазах стоит. Такой был умный конь, ну прямо как человек, только говорить не мог.
- Побыл бы у нас еще немного - вы бы его и говорить научили.
- Такое ты скажешь… - и насмешливые слова сына воспринимает с тем добрым женским высокомерием, которое присуще спокойной, крепкой натуре.
- О, Дмитрий, я и забыла: снова приходили покупатели, аж из Майданов. Один как увидел твой сундук, так руками уцепился и грудью налег на него. "Я уже, побей тебя гром, ни за что на свете не отступлюсь от него, - говорит. - Неужели это ваш сын смастерил? Ну и руки же у парня. Вот вам задаток, и никого, побей тебя гром, не допускайте до него…" Таких громов напустил в дом и сам, как гром, перекатывается: грозный, здоровый - до матицы головой достает. Говорит: председателем машинотракторного хозяйства работает. И ничего дело идет - бедняки начали хлеб есть. Так не лучше ли отпустить сундук ему, чем какому-то богачу? Пусть и его дочь порадуется твоим рукам. Взяла я задаток.
- И напрасно.
- Почему? - удивилась и взглянула на сына, который неловко отводил глаза от нее.
- Да, мам, - начал подбирать слова помягче, - сундук наш ореховый, в большой двор поехавший, - и улыбнулся вопросительно.
- Вот тебе и на! Держался, держался с ним, а то сразу кому-то продал, - услышала непривычные нотки в голосе Дмитрия.
- Да не продал…
- А что же, так отдал? Такое мелешь.
- Как вам сказать? Помните, в прошлое воскресенье к нам приходил Свирид Яковлевич…
- Еще бы не помнить. С партийным товарищем зашел.
- Это был представитель из райпарткома.
- Известный человек. Тоже сундуком твоим залюбовался. Так к чему ты это клонишь? - недоверчиво взглянула.
- Тогда мы вместе пошли на общее собрание села. Товарищ из райпарткома о международном положении говорил…
- Тот Чемберлен, или как там его, еще не утихомирился?
- Эге! Он вам утихомирится. Целую эскадру в Балтийское море послал. И в Финляндии, и в Польше военные корабли стоят. Думаете, для того, чтобы рыбку, ловить?
- Да чего тут думать. Гляди, не маленькая, - печально покачала головой, призадумалась и по-женски подперла рукой щеку. "Война дымит", - эта мысль, как черная ночь, повеяла перед нею, и где-то под самым грозовым горизонтом Евдокия увидела своего Тимофея.
- Вот на этом собрании и начался сбор средств на эскадрилью "Наш ответ Чемберлену".
- На самолеты значит?
- Эге, - обрадовался Дмитрий, что мать так близко приняла к сердцу его слова. - Кто какой-то рубль вносит. Кто - пашню, а Захар Побережный, секретарь сельсовета, возьми и скажи: "Даю подсвинка, чтобы всякие свиньи не налезали на нас". Что здесь смеху было - и не спрашивайте. А Свирид Яковлевич уже мне слово предоставляет. Вы же сами знаете, как мне на людях тяжело выкорчевывать из себя это слово. Взглянул как сквозь туман на всех и уже сам не помню, как сказал: "А у меня хороший сундук. Сам сделал. На эскадрилью отдаю его; хотел бы, чтобы он для Чемберлена гробом стал".
- Так и сказал? - забыла Евдокия, что надо бы попенять Дмитрию, чтобы не разбрасывался сундуками.
- Так и сказал. И снова все люди хохотали. А потом кто-то из кулачья из уголка отозвался: "и не пожалел, чертов выродок".
- А ты что? Смолчал?
- В сундуке, говорю, и для вас место найдется. Не пожалею. Целуйтесь себе с Чемберленом. Все аж захлопали в ладони… Так-то, мам, - ясно посмотрел и примирительно прибавил: - Чего с языка не сорвется, когда толком не умеешь говорить.
- Значит, ты сундук отдал потому, что говорить не умеешь? - затвердел голос Евдокии.
- Только потому, - с готовностью согласился.
- И зачем бы вот врать? Что же, я с тобой драться буду? Отдал - значит отдал. Мы, кажется, не хуже людей. Только скорее новый делай, так как сейчас нам и копейка, как сердце, нужна. - Снова нырнула в будничные заботы.
- Сделаю, мам, - чуть заметно улыбнулся.
Правя хворостиной, Дмитрий отводит волов назад, и телега выкатывается на небольшой, заросший муравой и ромашкой двор. Припавшие пылью, поморщенные ботинки приминают кудрявую землю, и парень размашисто открывает настежь певучие ворота.
- Ты куда? А обедать?
- Привезу еще копу - тогда.
- Разве так можно? Ты же только вечером прибудешь.
- Ну и что, вкуснее будет еда! - Сел на телегу. Волы звонко цокнули рогами, за колесами закрутилась косматая пыль.
- Дмитрий, долго того времени поесть?
- Успею еще.
- И так всегда. Готовь, готовь, а ему хоть бы что, - закрывая ворота, проводит глазами Дмитрия.
Просоленная потом майка туго облегала широкий, с бороздкой вдоль спины, молодецкий стан; сбитый на затылок картуз и небольшой вырез безрукавки выделяли опаленную ветрами и солнцем шею.
"Хозяин мой", - улыбается и вздыхает, берет из сарая тяпку, поглощенная заботами, спешит через сад на притихший от жары огород.
В саду дремлют настороженные тени, краснобокие яблоки, как снегири, вгнездились в густой листве, как гнезда ремеза, свисали желто-зеленые груши.
И кажется Евдокии, что, разводя над тропинкой подсолнухи, выйдет ее молчаливый Тимофей. Сядет у перелаза, отделяющего сад от огорода, положит тяжелые натруженные руки на колени, встретит ее темными невеселыми глазами.
Шевельнулась шершавая листва подсолнухов, и сердце, сжимаясь, сильнее забилось в груди вдовы.
И вместе с тем она скорее ощущает всем телом, чем видит, как над простоволосыми людьми плывет тяжелый гроб, и брызгают на дорогу густые слезы плача…