Снопы осторожно укладывались на телегу. Пастушки, оставив костер, порхнули табунком на поле Ивана Тимофеевича.
- Накладывают! - вырвалось удивленное восклицание.
- Какое он имеет право на чужих волов грузить?
- Ну, это же Горицвет!
- Впредь ему дядя Яков шиш даст, а не волов, - выступил вперед низкорослый, широкогрудый Явдоким, сын Данила Заятчука. - Хлюст какой! - снизил голос, чтобы не услышал Дмитрий.
- Теперь, парень, тебе во веки веков не видеть волов от Данько, - положил тяжелую руку Свирид Яковлевич на плечо Дмитрия.
- А что он мне сделает? Если родимец не ухватит, полается, полается, но без моих рук едва ли обойдется: кто ему столярную работу поделает?
- Ну, спасибо, Дмитрий. Не просил бы тебя, так боюсь, что этот выводок может сжечь добро Бондаря. Это тоже может отуманить созевцев.
- Не так созевцев, как их жен.
- Верно. Приходи вечером в сельсовет: будет совещание с середняками.
Воз тихо закачался, и стерня зашипела под отяжелевшими колесами.
- Таки молодец Дмитрий - не побоялся! - Восторженно провел Самийло глазами рослую фигуру парня, который, приноравливаясь к поступи волов, помаленьку рассевал на мокрой земле гнезда следов.
- Этот не побоится. Справедливый, горделивый, но, к сожалению, с единоличным норовом - замкнутости много. Правда, его страшно подсекла смерть Тимофея. Помню, будто каменным стал. Как возле больного, ходил я вокруг него… - Припомнил минувшие годы. И глаза Тимофея, и глаза родных детей бессмертными цветами взглянули на него… И до сих пор верилось и не верилось, что их пригасила земля.
…А в это время по кулаческим дворам задиристо звонили голоса исполнителей:
- Гражданин Данько, вас требуют в сельсовет.
- Какого там черта надо?
- Разговаривать с вами будут.
- От этих разговоров у нас шкура трещит.
- Долго она у вас трещит. Крепкая, видать, как у вола.
- Чего зубы скалить! Снова какое-то ограничение или что-то давай.
- Нет, вам товар будут раздавать. Бесплатно.
- Да ладно вам…
- Берите и тетку - пусть помогает таскать. Сами надорветесь.
- Чтоб вас, чертей, лихая година надорвала.
- И вам того же, на здоровьице…
- Сафрон Андреевич, немедленно в сельсовет.
- Что там, пожар?
- Ну, если бы пожар был, вы бы давно на нем руки грели.
- Ну-ка, выметайтесь со двора.
- Скоро и вас выметут, не сокрушайтесь… Это у вас лес не краденный?
- Где?
- Под соломой.
- Какой там краденный!
- Чего же под соломой? Проверим.
- Только и вынюхиваете все носом.
- А вы лапами гребете. Прогоните собак, а то подумаем, что специально на начальство науськали.
- Тоже начальство…
Первым пришел в сельсовет буйноволосый, скуластый Яков Данько. Широкая, на всю грудь, манишка рябела невероятными черными цветами, а тугой ворот обручем въедался в мягкую, загоревшую шею. Прикрывая веками глаза, с подчеркнутым уважением подошел к секретарю сельсовета Захару Побережному, убежденному комбедовцу, которого уже однажды кулаки старались подстрелить.
"Это за то, что я с ними всякие суесловия умею культурно вести, начиная с продналога и кончая самогоном. Скоро прямо на дипломатическую работу можно будет посылать", - беспрекословно объяснял Побережный.
- Звали меня зачем-то? - тень деланной улыбки искривила губы.
- Звали. Садитесь, Яков Филиппович, - быстрым ястребиным взглядом смерил Данько.
- Я и постою. Времени нет рассиживаться. Чего звали?
- Да садитесь. Правды, говорят, нет в ногах.
- Ее теперь, надейся, нигде нет.
- Что вы этим хотите сказать? - прищурился Побережный. - Кем недовольны?
- Жизнью своей.
- Я тоже не завидую вам, - согласился Побережный. - Пакостно живете, нутром кулаческим разит от вас.
- А от вас одеколоном пахнет? - вспыхнул Данько и сразу же изменил тон. - Что там от нас требуется?
- Завтра что собираетесь делать?
- Я не знаю, доживу ли до завтра.
- Доживете, - пообещал Побережный так, будто это полностью зависело от него. - Долго ли жить будете - не знаю, но завтрашний день обеспечиваю.
- Это тоже по циркуляру?
- Нет, без него. Хлеб завтра вывозите?
- Да где там тот хлеб! Молотишь, молотишь, а намолоту никакого - сама полова кружит.
- Мы знаем, что кружит. Так вот, завтра вам надо обеими подводами выехать на дорогу - будете отбывать трудгужповинность.
- В такую горячую пору! Протестую!
- Протестуете? - прицелившись, мягко спросил Захар и через миг резко отрезал: - Мы за этот протест таким штрафом огреем кое-кого из хитрых, что придется с места за печкой выковыривать деньги… Торговаться пришли! - обратился уже ко всем богачам, которые кучкой жались у двери. - Граждане кулаки, завтра все мне на дорогу. До единого! А то своими волами все дороги раздолбили. И не скрипите о всяких ограничениях - вымащивать дорогу не ограничиваем. Вопросов нет и не надо. Так как все понятно. Дебаты - завтра на дороге.
Выйдя из сельсовета, Варчук, как петух, запрыгал по дороге, наклоняясь над бурым лопуховым листом - ухом Данько.
- Мирошниченко, Мирошниченко работа, - зашипел быстро и злостно. - Тот оратор, Захар, сам так не прижал бы. Кишка тонка. Мирошниченко за своих голодранцев насел на нас. Не помешало бы его проучить с Бондарем вместе. Очень умные сделались.
- Эге, очень умные.
- Но все равно созовцам пашни не свезем. Пусть увечится, преет, гниет в снопах. Мы их здорово прижали.
- Оно-то здорово, но на дорогу сейчас ехать. Не нас ли они больше приперли? - усомнился Данько.
- Может, раскаиваешься? - вспыхнул Сафрон.
- Чего ты со своим раскаянием привязался? - раздраженно ответил Данько. - Скотину нищим во веки веков не дадим, а проучить не помешало бы…
Вечером в своем небольшом, опрятном, с цветами на столе кабинете Свирид Яковлевич проводил беседу с середняками. Подавляющее большинство их вышло из бедноты: революция наделила им землю, некоторым перепало что-то от господского скота или инвентаря. На этой основе крепкие неутомимые руки выбивались из нищеты, как выбивается из грунта упрямая прорость.
Голос Мирошниченко тихо и задушевно пробирался к обремененным ежедневными хлопотами крестьянским сердцам. Умелое веское слово отодвигало груз нелегких забот, волнующе поднимались давние события, вплетались в поток сегодняшнего дня.
Свирида Яковлевича любило село и за трезвый ум, и за слово, иногда грубоватое, но всегда справедливое, и за твердую решительность характера. Он ни явно, ни скрыто не приноравливался, как некоторые сельские руководители, к тем или иным вкусам, не задабривался к тем или другим, иногда стихийно созданным, группам. Поэтому и разбивал их наголову, исходя из одного принципа: "Хорошо ли это государству? А если хорошо государству, то хорошо и нам".
Каждое село, как дорогами и стежками, переплетено родственными связями. И сначала кое-кто из родственников затаил на Свирида Яковлевича глубокую досаду: начальником стал, сами обеими руками голосовали за него, а он ни в чем не уважит. Какая же это родня? Однажды у двоюродного брата даже вырвалось:
- Загордился, загордился, Свирид, забывать нас стал. А я не забыл, как мне петлюровцы за тебя шомполами грамоту выписывали. И до сих пор перебитые жилы стручками шевелятся. За это, думаю, мне чем-то воздать можно.
- Брат, помолчи. Не на ту сторону дерево гнешь.
- Может, не на ту, но кое-что мне могло бы незаметно капнуть.
Свирид Яковлевич побелел:
- Я тебе что! Самогонный аппарат, чтобы капать! И у тебя хватило ума великие дела с грязными каплями перемешать? Гляди, чтобы не подавился таким тестом - из него кулаческие ости насквозь торчат. А чтобы ты больше не объедался мелкими делами, запомни одно: никогда, ни перед кем, ни за что я не пригну свою совесть. Не на то я землю кровью поливал. Ошибиться могу. Тогда и перед народом, краснея, скажу - ошибся, простите. А на нечестное дело никто меня не подобьет.
И люди поняли Свирида Яковлевича быстрее, чем родня.
За окнами изредка расцветала синяя ветвь молнии, наклоненные ветром деревья отряхивали росу и шумы.
Свирид Яковлевич неспешно ведет разговор, переговаривается с крестьянами, не спуская с них пристального взгляда. Вот поступила минута, когда его речь всколыхнула и объединила всех слушателей. Это заметно и по глазам, и по усиленному вниманию, и по количеству реплик.
- А чего же, я привезу снопы Дарине Опанасенко, - первым выскочил хитрющий Корней Волошин, пожилой мужичонка с медными, замысловато закрученными, как походные трубы, усами. Он быстро сообразил, что у Дарины только одна полукопна: не тяжело между делом прихватить ее.
- Да это вам, Корней Данилович, не с руки, - разгадывает Мирошниченко поспешность Волошина.
- Ничего. Для сельсовета постараемся. Я не из каких-нибудь элементов, - великодушничает тот и горделиво озирается вокруг.
- Тогда, Корней Данилович, поможете Ефросинье Коваль.
- Так для нее же надо дважды обернуться, - с головой выдает себя Волошин.
Вокруг светлеют лица. И теперь Мирошниченко говорит про созевцев.
- Из вас кое-кто перепугался кулаческой накипи и хвастовства. В двадцатом году, когда распределяли землю, я, например, у Александра Петровича Пидипригоры не видел страха, а вот разжился Александр Петрович на жеребят и спасовал перед врагами.
- Долги, долги, Свирид Яковлевич, заставили, - закрутился на месте мужчина и смущенным взглядом осмотрел крестьян. Те сейчас молчали, как суровые судьи.