С утра я неспеша собрался в путь-дорогу. Уложив все необходимое в вещевой мешок, я взял еще четыре томика книг: поэмы Пушкина, Тарле - о 1812 годе, "Избранное" Вольтера и томик Плеханова об искусстве.
Жена пересмотрела взятые мною книги, пожала плечами, удивившись такому причудливому подбору и, обращаясь к сыну, сказала:
- Феликс, ну-ка выбери папе на свой вкус книжку в дорогу на фронт, чтоб он читал и тебя вспоминал.
- Это я могу! - бойко! отозвался сын и, подставив к шкафу табуретку, достал с верхней полки "Чапаева" в красном коленкоровом переплете.
Близкие проводили меня.
Мы расстались на Двине у кромки льда. Тяжелый ледокол шел по фарватеру реки.
По доскам, наскоро переброшенным через ледяные глыбы, я перешел на противоположную кромку льда, обернулся, помахал шапкой жене и сыну.
Через четыре часа я доехал до станции Обозерской. Там пересел в мурманский поезд и залег спать.
Утром я проснулся. Поезд шел по железнодорожной ветке Обозерская - Беломорск, построенной незадолго до войны.
После оставления нами Петрозаводска эта ветка была единственным путем, соединявшим фронт с центрами страны.
Северная весна началась. Деревья стряхивали с себя остатки снега, на березах, ивах и ольшаннике набухали и слезились почки. Неугомонно бурлили ручьи, на озерах, в серых водяных закраинах, дыбился приподнятый половодьем лед. Тянулись на север в арктические широты, на дальние острова и побережья первые караваны гусей, лебедей, уток.
В купе со мной ехало несколько бойцов. Голос одного из них показался мне знакомым, я стал внимательней всматриваться в черты его лица. И вдруг припомнил:
- А вот ведь это кто! Ефимыч! Здорово, дружище, помните в Вытегре я видел вас в госпитале.
- Как же, прекрасно помню. Вы тогда старшим лейтенантом были.
- Значит выздоровели?
- Давно, еще в декабре выписался. Да четыре месяца в запасном полку околачивался, военного разума набирался, а теперь снова - воевать.
- В родную Карелию?
- Да, к Карелии мне не привыкать, - отозвался Ефимыч, - сначала-то думал, как и в ту германскую войну, доведется в разных местностях побывать, города разные повидать, а выходит - нет. В своей-то Карелии сподручней. Только вот годы мои не те, ловкости бывалошной нет.
Поезд остановился.
- "Станция Нюхча" - прочел я на вывеске новенького бревенчатого вокзала. - Ну, как, Ефимыч, далеко еще до Беломорска? Что это за Нюхча?
- Далеконько, товарищ капитан. Часов шесть-восемь еще протолкаемся. Здесь станция, а там, левей и подальше отсюда, над речкой, стоит старинное сельцо, тоже Нюхчей называется. Очень старинное. До Петра Первого еще существовало… Сам Петр наезжал сюда… И будто даже два раза бывал. Впервой, когда в Соловки ездил молиться Зосиме и Савватию, так привертывал сюда, а сам себе заметинку в ум брал, что здесь за местность и куда отсель прямиком попасть можно. Тогда еще нюхченские мужики украли у Петра кафтан, больно он им понравился. И не знали, что царя обокрали, вот как!.. А потом как дознались, что он своего кафтана хватился, тут и вструхнули. Собрались все, померяли одежду с царского плеча, вроде бы для круговой поруки - всем обществом ответ держать, - и понесли кафтан Петру:
- "Так и так, ваше царское величество, извините, ошибочка вышла, не подумавши на вас, сперли, будьте добры принять кафтанчик и просим прощенья!" - да сами бух всей деревней царю в ноги. Царь кофей пил, смеется, глядя на них, и говорит: "Носили кафтан? Ну, как, ладен он вам?"
- "Носили, батюшка-царь, всей деревней носили, кому ладен, а кому и повелик".
- "Ну, ладно, - говорит царь Петр, - носили, так теперь донашивайте до полного износу, а я до Архангельска в чем-нибудь доберусь"… - И с той поры, товарищ капитан, нюхченских мужиков по всей округе до сего дня "царями" прозывают в насмешку…
- Откуда ты, Ефимыч, знаешь такие вещи?
- А как же не знать, товарищ капитан, передается от отца к сыну. А я к тому любопытство имею. Вот так. В другой раз Петр Первый побывал тут не по молебной части, а по военному делу. С этих мест в наступление на шведов своих преображенцев повел. Привез он сюда их морем с Архангельска. Целую тысячу, а то и больше. Надо итти, а податься невозможно. Кругом лес да горы, озеры да болота. И вот нашелся тогда в бомбардирской роте у Петра сержант Михайло Щепотьев, он-то и взялся проложить мостовую дорогу на сто шестьдесят верст в длину до самого Онежского озера. По той дороге петровские войска двинулись с артиллерией и две яхты на колесах проволокли за собой. А Михайло Щепотьев потом еще под Выборгом отличился: в семьсот шестом году. Тогда он по приказу Петра на пяти рыбачьих лодках с полусотком преображенцев бросился в погоню за шведскими торговыми судами. Суда ушли в туман, а преображенцы на лодках двинулись на шведский адмиралтейский бот, а на нем сто десять матросов и четыре пушки. Преображенцам некогда разбираться, что это за судно и чем оно вооружено. Они часть команды перебили, часть заперли в трюм. Подоспел шведам на выручку второй корабль, а преображенцы опять не сплоховали: зарядили пушки на захваченном судне и отогнали неприятеля. Петр сказал тогда, что это был "преудивительный и чудный бой". И всех рядовых участников произвел в офицеры, а погибшего сержанта Щепотьева похоронил с великими почестями…
- А это, Ефимыч, откуда ты узнал?
- Вот, опять, право, товарищ капитан, - где же все упомнить. Где-то вычитал, давно еще. Может дозволите, товарищ капитан, котелочка, я за кипятком схожу?
- А не отстанешь от поезда?
- Не извольте беспокоиться; здесь поезд с полчаса стоит.
К вечеру поезд прибыл в Беломорск, единственный в своем роде городок на Севере. Его деревянные домики беспорядочно, как попало и куда пришлось, разбросаны на большом количестве речных островков, соединенных мостами и узкими переходами. Непрерывно, несмолкаемо шумели водопады реки, в устье которой расположился город.
Я получил назначение на Кестенгское направление, на север. Туда же поехал в числе небольшого пополнения и мой знакомый Ефимыч.
Ехали мы в теплушках "первой скорости", но скорость была условным понятием. Дорога была сплошь забита эшелонами с военными грузами. Предпочтение отдавалось санитарным "летучкам" и сверхсрочным поездам спецназначения; остальные подолгу задерживались около разрушенных бомбежкой станций и полустанков. По сторонам железнодорожного полотна там и тут зияли внушительные, круглые, как чаши, воронки от авиабомб. Земля была изрыта, словно поражена черной оспой, даже каркасы пролетов на мостах были пробиты осколками.
Станция Лоухи, когда-то благоустроенная, с новыми двухэтажными домами, складами, мастерскими и депо, теперь выглядела неприглядно: большинство домов было разрушено. Неподалеку от разбитых зданий валялись скаты вагонных колес, изогнутые дьявольской силой взрывов рельсы. С наклонившихся и расщепленных столбов свисали порванные провода.
Отсюда до переднего края было всего сорок километров, - так близко подобрался враг к Кировской дороге.
Ефимыч снова подошел ко мне.
- Я, товарищ капитан, бывал здесь до войны. А теперь подивитесь, что натворено! Ох, и обойдется немцу все это в копеечку. Ведь за все, за все немцам и финнам придется раскошеливаться. Пойдемте-ка, товарищ капитан, я вам покажу "чудо" немецкой техники. Тут рядом в переулке я приметил.
- Посмотрим, что за чудо? - Я свернул за Ефимычем в один из переулков. В куче железного лома, собранного отовсюду, лежала верхняя часть неразорвавшейся, обезвреженной немецкой авиабомбы. На ней черным по серому обозначено "С-1000". Это значило, что она весит одну тонну. Лежащая часть бомбы имела сходство с громадной посудиной на манер церковной купели.
- Я из нее сделал бы лохань, - рассудил Ефимыч, - поставил бы на треногу и пусть бы в нее добрые люди плевали кому не лень…
Молча разглядывая эту деталь и озираясь вокруг на разрушения и пепелища, я думал о неумолимых, страшных двойниках этой случайно невзорвавшейся "тонки".
- Сволочи, что они затеяли. Сколько горя людского от этих чудовищных штуковин! Сколько крови и слез!
Между тем к шлагбауму, что на окраине станции, подходили одна за другой автомашины, грузовики, крытые фургоны, закрашенные автобусы, некоторые еще с сохранившимися надписями мирного времени: "Нарвская застава - Урицк", "Финляндский вокзал - Удельное - Парголово". Ленинград уступил часть своего транспорта Карельскому фронту.
- Товарищи! Кому на передний край, занимайте места в машинах! - оповестил пограничник с красной повязкой на рукаве.
Я забрался в сильно потрепанный, изрешеченный пулями и осколками автобус.
Взмах красного флажка в руке регулировщика, и колонна автомашин двинулась туда, откуда доносился глухой рокот артиллерийской канонады.