– Что же, – возражаю я ему в свою очередь, – денежные средства? По-моему, ваши денежные средства вовсе недурны: жалованья вы получаете около трехсот рублей серебром, именье… хоть вы и расстроили его, но поустрой-те немного, и одной оброчной суммы будете получать около шестисот серебром; из этих денег я бы на вашем месте триста рублей оставил матери: вам грех и стыдно допускать жить ее в такой нужде, как жила она эти два года. Извините, я говорю прямо.
– Все это, дяденька, я очень хорошо сам знаю, но в таком случае, – говорит, – я не могу служить.
– Отчего же не можете? У вас будет шестьсот рублей годового дохода: на эти деньги очень, кажется, можно жить молодому офицеру.
Он вдруг засмеялся.
– Шестьсот рублей, – говорит, – для кавалерийского офицера! Нет, – говорит, – дядюшка, видно, вы совершенно не знаете службы.
– А когда, – говорю, – мало вам в кавалерии, переходите в пехоту, служба везде все равна.
– Если бы и так, – отвечает он мне на это, – так и в таком случае мне нечем будет жить.
– Да что же такое? – вспылил уж, знаете, я. – Все вам мало да мало, а спросили бы вы: как служил ваш отец и я? Жалованья мы получали вдвое меньше вашего, из дома ни копейки, кроме разве матушка тихонько от отца пришлет белья, а мы, однако, прослужили: я двенадцать лет, а брат пятнадцать.
– Если так рассуждать, так вы, конечно, – говорит, – дядюшка, правы, но вы забыли, что нынче не те уж времена и не такое мы с детства получаем воспитание. Кто говорит! Если б я вырос в деревне, ничему бы не учился…
(Он-то, изволите видеть, многому учился, думаю я; однако ж слушаю.)
– Роскоши бы, – продолжает, – не видал, в обществе не был принят, это другое дело, я бы стоял там где-нибудь в деревне, ел бы кашу да говядину с картофелем, пил бы водку – и прекрасно! Но это для меня уж невозможно. Там у нас неделя не проходит без бала.
– Эх, – говорю, – Дмитрий Никитич, танцуя, целый век не проживешь.
– Кто ж, – говорит, – дядюшка, с этим спорит? Неужели вы думаете, что я в этих балах вижу цель моей жизни? Вовсе нет! Я хочу только жить между людьми, равными мне, и в обществе, хоть сколько-нибудь образованном; но предположим, что я поступлю буквально по вашему совету, то есть ничего не буду предпринимать и смиренно удовольствуюсь доходами с именья; в таком случае, как я и прежде вам объяснил, службу я должен оставить и, следовательно, поселиться в деревне, в нашей прекрасной Бычихе; но что ж потом я стану делать? В чем и какого рода могут быть у меня развлечения? Ездить по деревням на беседы да в села на базары!
– Кто вас, – говорю, – заставляет ездить по беседам? Занятия можно найти: хозяйничайте; а если захотите развлечься, зимой поезжайте в губернский город; у нас здесь веселятся больше по городам.
– Благодарю вас, дядюшка, покорно на ваших городских удовольствиях, – говорит он и кланяется мне в пояс. – Бывал я прежде, – продолжает, – был и теперь проездом в вашем губернском собрании. Что это такое, помилуйте, только что не горят сальные свечки да не подают квасу: скука, натянутость во всем, как на купеческой вечеринке, и что всего милее: я, например, в маскараде ангажирую одну девушку, она мне вдруг прямо говорит: "Pardon, monsieur , я с незнакомыми не танцую". Я отвернулся и не стал больше говорить. Это черт знает что такое! Она видела, что я в мундире. Как, тетушка, скажете вы, оправдаете поступок этой девицы или нет? – обращается он к жене моей; а та, знаете, чтоб немного побесить его:
– Что ж? – говорит. – Она, верно, не хотела с вами танцевать.
Он только на это приосанился и ничего не сказал.
– Ну как, – говорю, – не хотела; она просто глупо поступила.
– Не глупо, – говорит, – дядюшка, а это дичь какая-то. Но там, боже ты мой, что это за женщины! Знакомы вы или не знакомы: она сейчас вас оприветствует, пойдет с вами одна под руку в сад, в поле; сама вызовет вас на интересный разговор – и все это свободно, умно, ловко! Вы, дядюшка, улыбаетесь; вам, как человеку пожилых лет, может быть, смешны мои слова, но я говорю справедливо.
– Нет-с, – говорю, – я не тому, а очень уж вы хвалите тамошние места; видно, там зазнобушка есть, так и кажется все в ином свете.
– Ну, дядюшка, – говорит, – что это за слово: зазнобушка, очень уж оно неблагозвучно, – и потом, подумавши, прибавляет: – Действительно, – говорит, – я имею там виды на одну девушку.
– Что ж, и жениться думаете?
– Конечно-с, тем более что это такая партия, о которой я не смел бы подумать, если бы не случай.
– Дай бог, – говорю, – Дмитрий Никитич, только смотри, есть поговорочка, которую твой покойный отец часто говаривал: "Девушки хороши, красные пригожи; ах, откуда же берутся злые жены?"
– Эта поговорка, – говорит, – дядюшка, никоим образом не может отнестись ко мне!
– Не хвастай, – говорю, – понравится сатана лучше ясного сокола; в тех местах женщины на это преловкие, часто вашу братью, молоденьких офицеров, надувают; а если ты думаешь жениться, так выбери-ка лучше здесь, на родине, невесту; в здешней палестине мы о каждой девушке знаем – и семейство ее, и род-то весь, и состояние, и характер, пожалуй.
– Очень вам благодарен, – говорит, – дядюшка, за ваш совет и вполне уверен, что вами руководствует мне желание добра, но вы меня совсем не поняли. Обмануться я не могу, потому что я женюсь с расчетцем. Нынче уж, – говорит, – дядюшка, над любовью смеются, а всем надобно злата, злата и злата. Точно так и я. У меня все предусмотрено: кроме ее прекрасного воспитания, ума, доброты ангельской, кроме, наконец, обыкновенного приданого, у ней миллионное наследство – в деле. Много ли у вас таких невест?
– В делах-то, пожалуй, – смеюсь я ему, – и у наших лежат миллионы, да дела-то – вещь темная…
– А вот какая, – говорит, – дядюшка, темная вещь, это мне говорил один тамошний стряпчий-законник, который на этих делах зубы приел. Он говорил, что на охотника за это дело сейчас можно дать двести тысяч.
– Хорошо, – говорю, – значит, дело. Только когда и скоро ли оно кончится?
– В этом-то, – говорит, – и фортель весь заключается: старик засиделся в деревне, обленился; ему страшно подумать тронуться в Петербург, и дело таким образом стоит, не двигается, но если оно попадет в руки человека с энергией, так ему будет недурно. Вот видите, – говорит, – дядюшка, как у меня далеко все рассчитано… Стало быть, я не слепой обожатель!
– Вижу, – говорю, – что у вас в голове все рассчитано, а на деле-то, мне кажется, так вас либо надувают, либо дурачат.
– Время-с, – говорит, – все это покажет.
– Конечно, – говорю, – время покажет…
И уж мне, знаете, стал надоедать этот спор.
– Кончим, – говорю, – мой милый Дмитрий Никитич, наши прения, которые ни к чему не поведут. Мне тебя не убедить, да и ты меня тоже не переуверишь; останемся каждый при своем.
Так мы с ним и поспорили; вижу, что мои замечания ему не очень понутру: нахмурился, ушел и с полчаса ходил молча по залу. Вечером, однако, приехала одна дама с дочерьми, он сейчас с ними познакомился и стал любезничать с барышнями, сел потом за фортепьяно, очень недурно им сыграл, спел, словом, опять развеселился. После ужина, впрочем, стал прощаться, чтоб ехать домой. Я останавливаю его ночевать.
– Нет уж, – говорит, – дядюшка, отпустите меня; я приехал на такое короткое время, надо с матушкой побыть.
– А в таком случае, – говорю, – не смею останавливать, поезжайте.
– У меня, впрочем, – говорит, – дядюшка, до вас просьба есть.
Согрешил! Думаю, верно, хочет денег просить.
– Какая же это просьба? – говорю не совсем уж этаким приятным голосом.
– Я, – говорит, – дядюшка, желаю остальную свободную часть имения заложить, и как это зависит от здешних судов, так нельзя ли вам похлопотать, чтоб мне скорее это сделали?
– Это, – говорю, – Дмитрий Никитич, ты таким-то манером думаешь устраивать именье?
– Невозможно, – говорит, – дядюшка, при таком случае, как женитьба, о которой я вам говорил; не могу же я быть совершенно без денег.
– Послушай, – говорю, – Дмитрий Никитич, исполни ты хоть один раз в жизни мою просьбу и поверь, что сам за то после будешь благодарить: не закладывай ты именья, а лучше перевернись как-нибудь. Залог для хозяев, которые на занятые деньги покупают именья, благодетелен; но заложить и деньги прожить – это хомут, в котором, рано ли, поздно ли, ты затянешься. О тебе я не говорю: ты мужчина, проживешь как-нибудь; но я боюсь за мать твою, ты оставишь ее без куска хлеба.
– Помилуйте, дядюшка, неужели, – говорит, – я не понимаю священной обязанности сына!
– Верю, – говорю, – друг мой, что понимаешь, но скажу тебе откровенно, потому что желаю тебе добра и вижу в тебе сына моего родного брата, что ты еще молод, мотоват и ветрен.
– Очень грустно, дядюшка, слышать, что вы меня так понимаете, – возражает он мне.
– Ну, мой милый, – говорю, – хоть сердись на меня, хоть нет; а я говорю, что думаю, и не буду тебе содействовать в залоге именья: делай помимо меня, а я умываю руки.
На эти слова мои он расшаркался и уехал. Впрочем, я, рассчитав, знаете, что скоро ему к отъезду, и как бы вроде того, чтоб заплатить визит, еду к ним. Подъезжаю и вижу, что дорожная повозка у крыльца уж стоит: укладываются; спрашиваю:
– Где барыня?
– В спальне у себя, не так здорова.
– А молодой барин?
– У них сидят-с.
Вхожу. Она сидит на постели, а он у окошка. Я чуть не вскрикнул: представьте себе, в какие-нибудь эти полтора года, которые я ее не видал, из этакой полной и крепкой еще женщины вижу худую, сморщенную, беззубую старушонку.