Лесе не по себе. Она вся съёживается внутри, как от порыва холодного, неожиданно налетевшего сырого ветра. Но Свистун с таким чистосердечием и покровительством оглядывает небо, парк, старый дворец и людей, что она поневоле улыбается. Ну и что же, что Свистун. И Свистун - человек, и он нуждается в ласке солнца и человеческой ласке. И в нём, наверное, есть немало хорошего. Нет ничего проще, чем обнаружить хорошее в хороших. А ты научись находить жемчужинки на свалке! Вот будешь богатым!
И уступая неодолимой нежности, как цветок мимозы, что на мгновение сжался от прикосновения, но разворачивается снова, источая аромат, Леси тепло и чуть насмешливо поглядывает на Свистуна. Действительно, откуда у этого человечка такое самодовольство и чувство превосходства? Голубчик, бедненький, он же страх как несимпатичен, а горд, словно Бог знает какой герой.
- Господин Свистун, вам сегодняшнее утро не напоминает детство или юношество?
Господин Свистун от удивления даже увязает жёлтыми туфельками в сырой дресве аллеи.
- Как это поистине странно! Я как раз сам хотел о том спросить у вас! Просто необыкновенно!
Леся улыбается: ему кажется необыкновенной не схожесть мыслей, а го, что его мысль могла возникнуть у кого-то другого.
- А вы когда-нибудь ранней-ранней весной бегали босиком по дорожкам, протоптанным в болоте?
Свистун аж подпрыгивает.
- О! О! Ещё и как! Я же сам из села! Мой отец - поп, клерикал. Ещё и теперь где-то шамкает свои молитвы и читает политграмоту комсомольцам. Ого, ещё бы не бегал! А на выгоне? Помните? На бугорках, знаете ли, лысинки такие. Тёплые! А травка страшно зелёная, нежная! А вы пампушки с чесноком любите? В большой макитре, накрытой рушником?
- Мама ваша ещё жива?
Свистун как-то сразу гаснет и тоскливо морщится.
- Нет. Померла. Желаете присесть?
Они садятся на железные стулья, лицом к солнцу. Свистун какое-то время молчит, всё так же тоскливо гримасничая носиком и губами.
- Моя мать была необыкновенным человеком. Отец - ерунда, ничтожество. К сожалению, я пошёл в него, а не в мать.
После этого неожиданного признания Леся взглядывает на Свистуна. На лице его всё та же горькая гримаска.
- Когда хоронили мать, всё село рыдало. Тут революция, "бей панов и попов!", а вся околица рыдает. Ей бы императрицей быть, а не попадьёй. Или игуменьей монастыря. Удивительно, знаете ли, добрая была. Но и строгая до справедливости настолько, что её боялось всё начальство в округе.
Солнце с головою ныряет в белые перины облаков. Ветер сердито нагибает к самой воде паруса корабликов и срывает шляпку с какой-то дамы. Но Свистун уже ничего не замечает. Гримаска его понемногу тает, как ледок на стекле. Глазки снова потеплели, заблестели детскими лукавыми искорками. Что за чудесное было у него детство! А что он с братьями выделывал в селе и у себя дома! Например, однажды…
Леся слушает с искренним интересом, забыв о своём задании.
То же самое она выделывала со своими братьями! И воробьёв драла по ригам, и яйца воровала у матери, меняя в лавочке на конфеты и ленты, хотя и было это не на селе, а в Полтаве. Но разве Полтава - это не большое, чудесное село?
Когда Финкель, напряжённо вонзая в каждую женщину свои птичьи, близорукие глаза и мелко перебирая ногами, натыкается на Лесю и Свистуна, он от удивления только молча снимает перед Лесей шляпу: оба разговаривают о чём-то с таким восторгом, с таким звонким смехом, словно неожиданно встретились двое старых, старых друзей. Леся даже слегка смущается.
И то ли от смущения, то ли от чего-то другого весело хватает Финкеля за рукав и тянет к соседнему стулу.
- Какой прекрасный день! Правда, Наум Абрамович? Зажмурьте глаза на солнце, увидите "золотые веники". Вы любили в детстве смотреть на "золотые веники"?
Наум Абрамович, коротко и подозрительно глядя на взволнованного всеми своими прыщами Свистуна, садится рядом.
- Что такое "золотые веники", я этого не знаю. Но что в детстве я не любил ни чувствовать, ни даже видеть берёзовые веники, об этом я могу сказать вам с уверенностью.
Леся звонко, по-детски смеётся и смотрит на Свистуна. А Свистун - на неё. Финкель же на обоих, но удивлённо и хмуро. Что за интимность такая с этим сопляком? Ничего себе!
- Ольга Ивановна, я, собственно, хотел поговорить с вами не о берёзовых вениках, а о наших делах.
Кажется, яснее намёка быть не может. И всякий средний нахал в таком случае понял бы и убрался восвояси. Но сопливый Свистун сидит себе, развалившись на стуле, и блаженно жмурится с таким видом, будто он только что признался Лесе в любви и она приняла это признание с восторгом.
Леся охотно соглашается говорить о делах. Пожалуйста, она вся к услугам Наума Абрамовича. Только с одним условием: ни в какое кафе не идти, а тут, на солнце.
Наум Абрамович сердито смотрит на Свистуна.
- С превеликою охотою, но мне хотелось бы говорить о наших делах без свидетелей.
Нет, Свистун продолжает сидеть, вытянув ножки в жёлтых туфлях, и ни гу-гу. И вдруг вспоминает:
- Ольга Ивановна, а на ледянках у вас спускались?
Та даже садится ровнее. Но, увидев беззвучно-весёлый смех фиолетовых глаз. Свистун непонимающе смотрит на Финкеля, который сурово расстёгивает свой солидный портфель, и снова вопросительно глядит на Лесю.
- Мы, господин Свистун, должны немножко поговорить о моих делах.
- Ах, простите! Ах, пожалуйста!
И Свистун с непривычным, виноватым оживлением вскакивает и быстро прощается, крепко-крепко, подчёркнуто крепко пожав Лесе руку.
А Наум Абрамович довольно прикусывает улыбку: ага, сила воздействия его портфеля ещё раз проявилась с такой очевидной наглядностью: и нахальный Свистунчик сник и устыдился.
Но особенных дел, собственно, нет. Просто очередные взаимные информации о чекисте. Чёрт его знает, когда это всё наконец выяснится. Что-то и парижская полиция молчит - не может, видимо, найти Петренко. А может, он уехал в Америку или в Австралию? Трудно ему? Разменял бриллианты, и хоть аэропланом гони.
А Леся всё ещё играет и искрится поистине детским брожением, как налитый бокал дорогого шампанского. Нежность ещё перекатывается в душе тёплыми волнами.
- Эх, что там, Наум Абрамович? Что-нибудь да будет? Как ваши дела?
- Мои дела? Вы спросите лучше, как мои болячки.
Леся, однако, лукаво подмигивает.
- Ага, болячки! Не всё же время болячки! А та прекрасная, белокурая головка, которую я позавчера видела с вами в "Rotonde", тоже болячка? Кто она?
Наум Абрамович с подкупающей наивностью заметно светлеет. Хотя тут же изо всех сил старается изобразить скромность, но так, чтобы всё же дать понять, кто она ему. эта "белокурая головка".
- А это, знаете ли, одна моя знакомая.
Леся, собственно, знает, кто эта "знакомая". Это та самая "Фенька-вампир", которая снова присосалась к Финкелю, его "пассия", истинно болячка его и всей семьи.
- Ну, знаете, знакомая так нежно посматривала на вас и так прижималась, что… Гм!
Тут Наум Абрамович уже не в силах сохранить конспирацию.
- Вот беда, понимаете ли, ни в Фастове, ни в Париже ничего от людей не спрячешь!
- Да и тяжело спрятать такую красивую головку. Каждый мужчина должен завидовать вам. Не всякому удасться вызвать у этой головки такую улыбку и такой взгляд.
Леся, разумеется, знает, что все заработки Финкеля идут на эти улыбки и взгляды и что, если бы не служба Нины у Крука, семья просто голодала бы. Знает, что все знакомые жалеют семью, осуждают Финкеля и смеются над ним. ибо "Фенька-вампир" терпит его только за деньги и помыкает им. как рабом. Но сегодня Лесе известна ещё какая-то другая, более глубокая правда, правда этого солнца, нежности, ночных мыслей. Кто знает, кто может знать, как там у Финкеля на самом деле. А может, Фенька стала для этого немолодого человека той пружиной, которая поддерживает во всей машине деятельное движение? А может, Фенька его действительно любит? А если и не любит, то "разве важно. что любят тебя"? Если у него благодаря Феньке есть что-то. способное так осветить его, то разве одно это не ценность?
Какое тепло, какая мечтательность застыли на усталом цыганском лице!
- Эх, знаете, дорогая моя, если б нам только удалось это дело! Ах. если б, если б! На него надежда всей жизни. Не в золоте, не в миллионах суть. Будь они трижды прокляты вообще! Что я, буржуй какой-нибудь? Я честный пролетарий. Но мне как раз теперь нужны большие деньги. До зарезу нужны! А какому идиоту не нужны? Так я вам скажу, какому: такому, как вы!
И Финкель с необычной грустью осматривает Лесю.
Где-то слышен ровный, медленный бой часов. Леся вскакивает:
- Ох! Уже двенадцать! Домой! Опоздаем на завтрак. Вы завтракаете в пансионе?
Наум Абрамович быстренько берёт с соседнего стула свой импозантный портфель.
- Да, если позволите, с удовольствием. Надо посмотреть на нашего паскудника Гунявого. Просто чирей какой-то. я вам скажу. Никак не прорвётся!
Леся на мгновение хмуро сводит брови.
- Ну, пойдёмте, пойдёмте быстрее! А то хозяйка будет сердиться. Мы наверняка опоздаем.
Но, хотя Леся и Финкель приходят на четверть часа позже, они не опоздали. Никто даже не садился за стол. Все толпятся в прихожей, шумной гурьбой, со странными улыбками на лицах. Посреди толпы видна фигура Гунявого рядом с хозяйкой пансиона. Все почему-то заглядывают под ноги Гунявому и поднимают глаза с выражением то ли удивления, то ли явного отвращения.