Соня подходит, подвигает кресло ближе, садится и кладёт руку ему на плечо.
- Слушайте, милый, вы всё преувеличиваете. Если вы…
Гунявый осторожно освобождает плечо и поворачивается к ней лицом. На нём такое глубокое страдание, что Соня замолкает и что-то больно колет ей в сердце.
- Не надо! Наталья Петровна! Уж поверьте мне. если я это говорю. И простите меня, если можете.
- Голубчик, за что мне прощать вас? Совершенно искренне повторяю: вы глубоко ошибаетесь. И совершенно напрасно мучаетесь: я вовсе не такая "чистая" и "непорочная", как вам кажется. И что такое вообще эта глупая "чистота"? Разве я говорила вам; что у меня не было любовников, что я - "невинная", "чистая" девушка?
Гунявый качает головой.
- Не в том дело.
- А в чём же?
Гунявый смотрит себе на колени и какое-то мгновение молчит.
- В том, что даже самая последняя, "самая грязная" проститутка в тысячу раз чище меня. Понимаете?
И он смотрит прямо в лицо Соне такими измученными глазами, что она вдруг берёт его руку, крепко прижимает к своей груди и тихо говорит:
- Не надо так думать, не надо, милый. Никаких "чистот" и "грязей" нет. "Грязная проститутка"! А мужчины, у которых сотни женщин, чисты? Преступление? Убийство? Жестокость? Ах, знаете… Они не устраивали массовых убийств? Они не насиловали? Они не мучили, не позорили нас?
- Кого "нас"?
Соня, опомнившись, внимательно смотрит на него.
- Ну. тех, что совершают так называемые "преступления". И каким бы вы ни были, вы не могли совершить и сотой доли преступлений, которые творят эти "чистые" во имя своего закона, цивилизации, патриотизма и тому подобного лицемерия. И ни у кого из них нет и сотой доли такого раскаяния, как у вас, голубчик. И вы в тысячу раз лучше их всех… Нет, нет, я говорю вам это абсолютно искренне. Напрасно вы…
Гунявый решительно высвобождает руку и морщится с таким отвращением, что Соня невольно умолкает.
- Хватит обо мне, Наталья Петровна. Я вас умоляю. Вы ничего не знаете и не можете, разумеется, судить. И спасибо вам большое, но больше не нужно. Пойдёмте.
Соня сидит в печальной задумчивости, наклонившись вперёд, и. не мигая, смотрит под шкаф. Не меняя позы, медленно выпускает слово за словом:
- Вы мучаетесь совершенно-совершенно напрасно… Ох, совершенно напрасно…
Гунявый одевается и снова подходит к Соне.
- Пойдёмте, Наталья Петровна.
Она медленно поднимает голову, странно и пристально всматривается в него, тихо берёт за руку, нежно, жалостно гладит её.
Потом прижимается к ней горячими губами и резко встаёт.
- Ну пойдёмте!
Гунявый не успевает выдернуть руки и только с отчаянием трясёт головой.
Соня быстро одевается, хмуро сдвинув к переносице брови и о чём-то сосредоточенно думая.
Гунявый вдруг с натугой обращается к ней:
- А потом ещё вот что, Наталья Петровна. Моё сегодняшнее… поведение - это результат… болезненного, пьяного состояния. Мне страшно, стыдно и больно. Вас я очень уважаю. Но… Если у вас есть хоть капля какой-то симпатии или влечения ко мне, лучше вышвырнуть её из себя. Я очень прошу и даже… ради вас самой советую сделать это.
Соня решительно подходит к нему и, коснувшись груди, поднимает необыкновенно красивое в эту минуту, освещённое изнутри лицо.
- Голубчик вы мой! Стыдиться и мучиться из-за меня вам абсолютно незачем. Я от всей души ненавижу и презираю эту вашу подлую и лицемерную чистоту. Я сама - "грязная" с головы до ног. Люблю и почитаю всех преступников. воюющих против этой чистоты. И с наслаждением, огнём и кровью очистила бы человечество от такой гадости. Говорю вам вполне откровенно. Если бы вы знали обо мне хотя бы десятую долю всего, ни о каком стыде передо мной вы бы просто не думали. Но не во мне дело. А в вас. И если вы мне советуете, то позвольте и вам дать совет. Я симпатизирую вам и, разумеется, расставаться с этим чувством не собираюсь. И потому советую: знаете что, или немедленно уезжайте из Парижа, и уезжайте так, чтоб ни одна душа не знала, куда вы девались. Подождите, подождите. Слушайте дальше. Или же… доводите поскорее до предела это своё состояние… раскаяния или чего-то в этом роде. Подождите, милый. Я не спрашиваю и не хочу спрашивать, что именно вы сделали, кому, как. когда. Но ведь видно же, вами совершено нечто, почитаемое вами преступлением. Так вот, мой вам совет: если вы совершили его против "чистых", нравственных и спокойных, во имя "грязных", изнасилованных, преследуемых. то вам не стыдиться, не мучиться, а гордиться нужно. И стыдиться только потому, что каетесь.
Гунявый снова пробует что-то сказать, но Соня крепко встряхивает его, не давая вставить и слова.
- Подождите, подождите, не говорите ничего. Если же вы натворили что-то против ваших товарищей, ну, против тех, с кем вы жили, работали, кого уважаете, то уж будьте последовательны, то есть придите к ним и раскройте себя перед ними так, как вот сейчас. И я уверяю вас, всё будет хорошо. Советую вам.
Гунявый (поневоле, видимо) горько улыбается.
- Да, да, голубчик! А что касается меня, то я готова помочь вам всей душою.
Гунявый медленно, с той же улыбкой качает головой.
- Не поможете вы мне.
- Кто знает!
- Никто мне помочь не может. И хватит, Наталья Петровна. Спасибо вам большое, очень вы добры. Но… не достоин я ни жалости, ни сочувствия, ни одного из ваших красивых слов. Серьёзно, Наталья Петровна. Ну, простите ещё раз и пойдёмте…
Он мягко, но решительно снимает её руки со своей груди и поворачивается к двери, давая дорогу Соне. Она какое-то время стоит на месте, потом глубоко вздыхает и говорит:
- Ну, ничего. Я всё-таки уверена, что всё будет хорошо. И ваше это состояние - тоже очень хорошо. Увидите, когда-нибудь мы ещё поговорим об этом иначе. Ну. ну хватит! Пойдёмте!
Соня крепко, дружески ласково пожимает его руку выше локтя и направляется к двери.
На улице Гунявый усаживает Соню в автомобиль и даёт адрес шофёру.
- А вы сами не поедете домой?
- Нет. Я не могу спать. Я хочу немного побродить.
Гунявый почтительно целует Соне руку, закрывает дверцу и отступает в сторону. Авто вздрагивает и ползёт мимо Гунявого, унося в себе бледное пятно прильнувшего к окошку Сониного лица.
Теперь по утрам в кафе дю Пантеон и вовсе пусто. Неуютно, одиноко. На весь большой первый зал - только Загайкевич с Соней и две стареющие проститутки в другом углу.
Загайкевич, хмуро шаря глазами по пустым столикам, внимательно слушает Соню и время от времени так же внимательно поглядывает на неё. На удивление, она сегодня не вялая, не пустая, хотя, видимо, кокаина не принимала. В лице, в голосе, в движениях какая-то непривычная мягкость, теплота, умиротворённость. Да и рассказ её не совсем обычен.
- Одним словом, товарищ, моё впечатление, даже, если хотите, твёрдое убеждение, что Гунявый вернётся к нам. И вернётся настоящим товарищем. Поэтому я позволю себе заявить следующее…
Соня на мгновение останавливается, тщательно проводит пальцем по венчику стакана и тихо, но твёрдо продолжает:
- Я могу принимать участие в деле Гунявого только при условии, что мы не станем его карать. И если б он не пришёл к нам сам, если обстоятельства заставили нас схватить его, мы всё равно не должны наказывать его. Конечно, это не ультиматум с моей стороны и даже не условие, а… а… так сказать, уведомление, что я могу быть полезной только в том случае, если буду знать, что моё участие не причинит ему зла.
Загайкевич снова внимательно поглядывает на Соню и отводит глаза и сторону.
- А вы уверены, что это раскаяние касается его поступка против нас, а не… не чего-то другого?
- Не относительно расстрелов белогвардейщины? Не думаю.
Загайкевич задумчиво смотрит в окно и, не поворачиваясь к Соне, будто бы про себя, размышляет вслух:
- А если это касается его деятельности как сотрудника Чека? Это же явное предательство и враждебное к нам отношение. Не говорю уж о том, что этот человек не понимал, не осознавал своей прошлой деятельности с идейной точки зрения. Значит, был простым, своекорыстным убийцей. В таком случае, товарищ, совершенно не понимаю вашего заявления.
Соня резко поднимает голову.
- Он не мог быть простым убийцей. Это - невозможно.
- А откуда вы знаете? Мог же он обокрасть нас и сбежать.
Соня не может ничего ответить и хмуро натягивает брови на глаза.
- Нет, товарищ, заявление ваше следует взять обратно. Психологически я вас в определённой степени понимаю. Но…
Соня морщится.
- Э, при чём тут психология! Думаете, влюблена?
Она не то печально, не то презрительно машет рукой и вздыхает.
- Впечатление у меня такое, что тут что-то не так. Что у него на себе документы, что совершил это преступление, сомнению не подлежит. Что страшно бережёт их, тоже факт. Но разве нельзя предположить, что он раскаивается и хочет возвратить всё, как только найдёт своего сообщника? Может, не решился ещё, но на пути к этому… Ну, ладно. Тогда я меняю заявление: если он раскается, сделает чистосердечное признание - или сам придёт, или не успеет и мы вынудим его, - надо, чтоб он избежал кары.
Загайкевич снова смотрит в окно и медленно, словно бы про себя, отвечает:
- Решать этот вопрос буду же не я. Наше дело - переправить его в Москву или Киев. Как там решат, так и будет. Вы же сами знаете.
- Да. Но если вы примете моё заявление, то сделаете всё, чтоб оно не было бессмысленным.
Загайкевич молчит, потом протягивает Соне руку и смотрит ей прямо в лицо.
- Хорошо. Я принимаю ваше заявление. Но как же вы теперь собираетесь вести дело?