- Откуда? - Нагорнов будто слизнул горечь с губ. - Вполне возможная штука! Мало, что ли, ни в чем не повинных людей пересажали? А то вы сами не знаете! - Нагорнов положил тяжелую руку на плечо Ефима. - Разреши, браток, к тебе обращаться на "ты"? А?
- Ради Бога!
- Вот и хорошо. По годам ты мне - сынок, а по грамотности - дядя, это точно. Растолкуй мне, на милость, что у нас происходит и куда наша матушка-Русь путь-дорогу держит?
- Я не совсем понял вас, Савелий Петрович.
- Не хитри, Ефим. Впрочем, могу уточнить вопрос... Сижу я дома третий день безо всякого полезного дела. Голова выходная - думай, мужик, думай! И я думаю за все года: раньше некогда было. Начну издалека... с царского времени. Был я тогда молодым, работал на этом же заводе, у хозяина. Скажу не хвалясь, слесарил - что надо! Начальника цеха у нас тогда не было, вообще начальства до революции было много меньше, чем теперь. Мастер наш недоброго норова был. Но меня, не гляди что я молодой был, за умение уважал: и лишний рубль давал заработать и, поверишь, по имени-отчеству величал, вот так! Работали мы сперва по двенадцать, потом - по десять часов, но никто особо не подгонял, потому уставали мы не шибко. На других фабриках и заводах дело было, видать, похуже: там рабочие бунтовали, даже революция в девятьсот пятом была, ты знаешь. Ну, ту революцию придушили. А большевистские агитаторы среди рабочих орудовали. Они так говорили: "Мы, марксисты, зовем вас, рабочих, отобрать у капиталистов-эксплуататоров все предприятия, то ись, ликвидировать самое страшное зло - частную собственность. И когда вы, рабочие, станете хозяевами, наступит в России царство добра и справедливости... Человек человеку другом и братом будет". Хорошие, скажу тебе, Ефим, те слова были, зажигательные! "Царство добра и справедливости!" В Святом писании таких слов, верно, не найдешь.
Нагорнов встал, подошел к ходикам, подтянул гирьку, вернулся на место, сел, продолжил: - Так... На чем мы остановились, Ефим? Так... Стало быть, на Святом писании... Народ, хорошо помню, поверил большевикам - прогнал царя, произвел Октябрьскую революцию... Вроде бы построил социализм, какой ценой - дело известное. Началась война. С Божьей помощью загнали Гитлера в гроб. Если уж по правде, и тут кровушки народной пролились реки, жертв видимо-невидимо. Почитай, добрая половина зря загублена. Однако же победили... Хорошо... - Савелий Петрович опять покосился на графинчик с настойкой. - Давай допьем для порядка, - он вопросительно посмотрел на Ефима.
- Спасибо, мне достаточно, не надо.
- Не надо, так не надо, - Савелий Петрович отодвинул графинчик. - Слушай дальше. С Октября семнадцатого сколько лет прошло? Без малого тридцать. А где же оно, спрашиваю я тебя, царство добра и справедливости? Сколько зряшных жертв черту в зубы принес народ? Кому, скажи, это надо? Тебе? Мне? Другим, как ты и я? Факт, нет! И еще задаю себе вопрос: а наш человек, нынешний, лучше стал, чем в прошлые времена? Скорей наоборот, вот то-то!.. Такой лютой ненависти одного к другому ручаюсь, раньше не бывало: брат на брата, сосед на соседа доносы пишет. И не то чтоб свою шкуру сберечь, а просто так... Вот тебе и человек человеку друг, вот тебе и царство добра и справедливости... Эх, Ефим! От таких дум идет моя голова кругом, ночи не сплю, ни черта не пойму. - Савелий Петрович снова вдруг побледнел, схватился за сердце, порывисто задышал.
- Давайте прекратим неприятный разговор, Савелий
Петрович. - Ефим встал: - вам нельзя волноваться. Продолжим как-нибудь в другой раз.
- Нет уж, Ефим, поговорим сейчас. Другого раза может не будет... Ничего... Мне полегче. Может ты считаешь, мой конфликт с Крутовым простой, случайный? Не-ет! Таких добрых молодцев, как Мишка, "выходцев из народа", среди начальства у нас хоть пруд пруди. Оно, конечно, и до революции встречались крутовы, но ведь то были капиталисты или их сыночки. На кой же черт мы их тогда в семнадцатом прогнали? Чтобы из своих рабоче-крестьянских сыночков расплодить сволочей-оборотней? Скажи на милость, почему партия берет под свое крыло хама Мишку Крутова, а старого честного рабочего Нагорнова защитить отказывается?.. Дальше. В прежние времена никто и слыхом не слыхал, чтоб к заводу или к фабрике был приставлен жандармский чин, к тому же, который был бы над хозяином голова. А вот теперь к заводу прикрепили полковника из госбезопасности. Он ни за что обзывает меня саботажником, грозится упрятать за решетку... Чего доброго, упрячет. Кто ему здесь указ?.. Загребут меня на старости лет синие фуражки с малиновым околышем, и никто руку помощи не протянет... Разве Андрюха Родионов да ты. А какая у вас сила? Раздавят вас - костей не соберете. Не правда, скажешь?
Ефим, склонив голову, молчал.
- Знаю, нечего тебе ответить. Спрашиваю так, душу отвести. Что же все-таки будет дальше? Куда она катится, наша великомученица матушка-Русь?
От долгого нелегкого монолога Савелий Петрович изрядно утомился, он сразу как-то обмяк, осунулся с лица, глаза потухли. Ефим это заметил.
- Не терзайте себя, Савелий Петрович. Все вы сказали верно. Где уж мне ответить на ваши вопросы?.. Будем считать их открытыми до нашей следующей встречи... Теперь я пойду, а вы прилягте отдохнуть. Посоветуюсь с Андреем Николаевичем, в редакции что-нибудь придумаем.
Нагорнов досадлйво поглядел на него, безнадежно махнул рукой.
- Зря себе нервы надергаете. А за то, что навестил меня, спасибо. Пожалуй, ты прав, прилягу, сердце опять схватило... Ну, прощай, хороший человек! А насчет меня там не очень...
Выйдя на улицу, Ефим ощутил внезапно неодолимую усталость, голова и ноги отяжелели, захотелось сейчас же лечь в постель, укрыться, уснуть. Он повернул к общежитию. С трудом, как после фронтового многокилометрового броска, еле волоча ноги, доплелся до кровати, разделся, глянул на часы - пять пополудни. Как долго пробыл у Нагорнова!.. Какой умный светлый человек Савелий Петрович! А зоркость-то, а мысли!.. Он еще что-то вспомнил о Нагорнове и не заметил, как уснул, будто в бездну провалился.
...Пробудился он так же неожиданно, как и уснул. Осенняя ночь была безлунной. В комнате темно, соседи тихо посапывали на кроватях. Ефим чувствовал себя отдохнувшим, бодрым. Тихо встал, на мгновение зажег свет - три часа. Быть не может! Значит, проспал почти десять часов!
Он лег в постель, вспомнил опять Савелия Петровича, его необычный монолог. Наблюдения и выводы старого рабочего во многом повторяли то, что уже подметил Ефим. И до войны, и после демобилизации из армии, сперва эпизодически, с годами все чаще, искал он ответы на те же вопросы, которые волнуют Нагорнова. Савелий Петрович резко и прямо обозначил пороки нового общества, потребовал ответить: где оно, обещанное большевиками царство добра и справедливости, куда путь держит великомученица матушка-Русь?
Утром Ефим отправился в отдел кадров.
- Разыскали Нагорнова? Беседовали с ним? Какое он на вас произвел впечатление? - засыпал его вопросами Родионов.
Все, вернее, почти все, рассказал Ефим Родионову о свидании с Нагорновым. Заключил так:
- Стойкий человек, Савелий Петрович, настоящий! Но сердце у него, как я заметил, неважное. При такой нервной перегрузке, да в его возрасте...
- Плохо, хуже некуда, - загоревал Родионов, - как же нам действовать дальше? На меня жмут со всех сторон. Сколько я еще могу не подписывать приказ? Максимум два-три дня. Я подумал, не сходить ли вам, Ефим Моисеевич, к нашему новому парторгу ЦК Смирновскому? Кстати, познакомитесь. Личность он, по моему... Воздержусь от оценки. Вы зоркий парень, сами увидите. Со своей стороны я предпринял некоторые меры, по старому знакомству обратился к нашему министру Пока ответа нет. Будет ли?.. Знаю одно: на меня скоро все шишки посыплются... Наплевать. Я собираюсь на пенсию. Об этом никто пока не знает, вам первому сказал. Не подумайте, что сбегаю от неприятностей за сеою позицию в деле Нагорнова. Мне под семьдесят, устал... Так вы сходите к Смирновскому, а? Вы - фронтовик, у него брат погиб на войне. Может быть, он к вам благорасположится? Стоит попытаться, как считаете?
Прежде чем пойти к парторгу ЦК, Ефим счел нужным доложить обо всем редактору, посоветоваться. В общей комнате редакции он застал Алевтину, беседующую с какой-то блондинкой повыше ее ростом. Лицо незнакомки он не видел: она стояла к нему спиной.
- А вот и наш знаменитый журналист Ефим, Фимуля Сегал, - по обыкновению защебетала Крошкина, обращаясь к своей собеседнице. - Я тебе кое-что рассказывала о нем. А это, Фима, наша новенькая сотрудница. Знакомьтесь.
Девушка повернулась к нему. Чуть продолговатое лицо, нос с маленькой горбинкой, небольшой с тонкими губами рот, серо-голубые глаза из-под едва заметных светлых бровей смотрели на него серьезно и будто немного озорно.
- Надя Воронцова.
Ефим без энтузиазма пожал, как ему показалось, суховатую, но чем-то приятную руку. Он на секунду остановился на этом ощущении и тут же забыл его. Надя снова повернулась к Алевтине. Ефим направился к Гапченко.
- Видел нашу новенькую сотрудницу ? - спросил тот.
- Крошкина мне ее представила.
- Ну и как?
- Никак, девушка как девушка.
В кабинет вошла Софья Самойловна, осунувшаяся, побледневшая. Покосилась на Ефима, кивком поздоровалась. Без особого радушия он поздравил ее с выздоровлением.
- Благодарю, Сегал, - ответила она, не скрывая неприязни к нему. - Вы, как я понимаю, продолжаете свою следственно-прокурорскую деятельность?
- Продолжаю, - весело ответил Ефим, - на страх врагам, на радость вам.
Адамович недовольно передернула плечами, поспешно вышла.
- Что вы с ней не поделили? - Гапченко усмехнулся. - Одной вы нации, а враждуете, как кошка с собакой.