"Хозяин", "хозяин". Ефим старался вспомнить, где и когда он уже слышал это слово в похожей ситуации? И вдруг вспомнил: в сорок втором, на армейском пересыльном пункте. Тогда парторг части именно так назвал самодура майора Спиркина.
- А партком тоже у директора в кармане? - полюбопытствовал Ефим.
- Можно сказать и так. Сама Горина на заводе недавно. Члены парткома?.. Одни по инертности не хотят хлопот, другие - куском и должностью директору обязаны. Посмей они только пикнуть! Ефим задумался. Бывший рабочий, сын рабочего, член партии с большим стажем, Козырь, на самом деле - пьяница и растратчик. Как же этот факт вписывается в теорию о социальном происхождении и о кристальной чистоте члена ленинской партии? Нетипичный, единичный случай? В семье не без урода? Хорошо бы так! Но сколько раз уже Ефим натыкался на таких козырей в иных обличьях! И у тех были идеальные анкетные данные, а суть?..
- Что Ефим Моисеевич, нос повесили? Иль раздумали заниматься персоной Козыря? - Родионов смотрел на Ефима хитро, выжидающе.
Ефим молчал.
- Если раздумали - хорошо, одобряю. Воевать с Козырем - значит схватиться с самим Семеном Михайловичем Мошкаровым. А у того ой какие могучие заступники найдутся!.. Разгонитесь - и лбом об стенку... Подумайте, не торопитесь, таран здесь не пройдет. Повремените, присмотритесь... Тогда, может быть.
- Пожалуй, вы правы, Андрей Николаевич, - сказал, наконец, Ефим. - Спасибо вам за добрый совет, за подсказку. Я пока оставлю его в покое.
* * *
В редакции Ефим попробовал работать - не вышло, мысленно все время возвращался к разговору с Родионовым. "Рожденный ползать..", - с горечью сказал он о себе. Лицо его, не очень подвижное, выражало в этот момент и боль, и стыд, и бессилие. Вспоминая эту картину, Ефим старался понять: почему такой недюжинный человек как Родионов, сам, почти безропотно, относит себя к "рожденным ползать"... "Хозяин, - сказал он о директоре завода, -у кого еще такая сила, одно слово - хозяин". Такое, думал Ефим, естественно было услышать задолго до революции из уст работного человека, крепостного крестьянина - людей подневольных, зависимых, по положению - холопов-рабов. Октябрьский стобальный ураган должен был смести с лица страны "хозяина-барина", навсегда вытравить из рядового труженика страх перед властью, дабы перестал чувствовать себя скотом, который робко ежится от щелканья кнута, трусливо прячется поглубже в стадо себе подобных.
Как понимал Ефим, как привык он считать, создание нового, гордого, свободного гражданина и есть главная историческая миссия Октябрьской революции, ее назначение, смысл, наконец. И что же, продолжал он подавленно размышлять, прошло больше четверти века с Октября семнадцатого, а ой как редко встречал он людей, убивших в себе раба бесповоротно. По-прежнему душу человека, теперь советского, сковывает страх, и опять перед силой подавления - перед властью. Перед советской властью.
Прогнали бывших хозяев - угнетателей, притеснителей, появились новые, поднявшиеся из своей же рабоче-крестьянской среды, только менее образованные, плохо или вовсе невоспитанные, но властью облеченные еще большей, почти безграничной. И стали новые владыки на земле русской гнуть своего ближнего куда сильнее, куда безжалостнее прежних. Не утратило прежнего смысла и значения слово "хозяин". Прав был великий Достоевский, сказав: "Низкая душа, выйдя из под гнета, сама гнетет".
А народ? Что народ? После вознесения его на крутой Октябрьской волне, он словно бы куда-то рухнул, вроде поднялся, да так, видно, и не выпрямился, так и не очистился от засевшей в душу и плоть вековой рабской скверны. Стоит ли поэтому удивляться, что и на двадцать восьмом году революции ответственный работник, член ВКП(б), с болью и стыдом признается, что "рожден ползать"...
Получается, резюмировал Ефим, своего предназначения Октябрьская революция не осуществила и на малую толику. К чему же она тогда была нужна, эта самая революция, за которую народ заплатил океаном крови?!
Впервые перед Ефимом за все годы его сознательной жизни с пугающей остротой встал вопрос такой гигантской величины и такой жизненной для него важности. И какими бы разумными не казались ему его рассуждения и наблюдения, какими убедительными не представлялись факты, подтверждающие потрясающий вывод, Ефим не хотел, не мог разувериться в святая святых - в Октябрьской революции. Ведь это она дала возможность ему, провинциальному еврейскому мальчугану, приехать в Москву, стать журналистом, мечтать, нет, не просто мечтать, но реально надеяться на покорение еще больших высот... Поэтому и не торопился он ставить окончательный диагноз, уж очень он был страшен - этот диагноз, вроде запущенной раковой опухоли...
"Рожденный ползать - летать не может". Мысли Ефима снова вернулись к Родионову. Кто сказал, что человек - носитель светлого разума - должен ползать?! Какая сила в состоянии заставить его унижаться перед себе подобным?
За свою не такую уж долгую жизнь приходилось Ефиму и голодать, и холодать, и получать оплеухи да подзатыльники, но ни разу, сколько себя помнил, не согнулся, не склонил ни перед кем головы. "Рожденный летать - ползать не должен", - так еще в юности переиначил он применительно к себе знаменитое изречение. Что же, думал он, мешает людям духовно раскрепоститься, взлететь хотя бы в меру недоразвитых крыльев?
Его размышления прервала вошедшая в редакцию женщина.
- Мне бы редактора, - сказала она дрожащим, глухим, будто простуженным голосом.
- Редактора сейчас, к сожалению, нет. Я ответственный секретарь. Может быть, могу его заменить? Садитесь, пожалуйста, я вас слушаю.
Женщина вопросительно посмотрела на машинистку. Ефим понял: не хочет говорить при всех. Он пригласил посетительницу в читальный зал парткабинета. Они уселись в дальнем углу огромной, по обыкновению безлюдной комнаты. Женщина расстегнула пальто, развязала узелок черного платка, покрывавшего ее русую голову, тяжело вздохнула.
- Я позавчера мужа похоронила, - сказала, глядя себе под ноги, - тридцать семь годков ему было... - Она тихо зарыдала. - Как мы теперь жить будем, двое сирот осталось... Убили!.. Убили, проклятые!.. Ох, убили! - вдруг истерично вскрикнула она.
Ефим испуганно вскочил, поскорее налил стакан воды из графина.
- Выпейте, пожалуйста, успокойтесь!..
Она отхлебнула несколько глотков. Он не задавал пока вопросов, ждал.
- Извините меня, товарищ, не знаю вашу фамилию...
- Сегал, - сказал Ефим.
- Простите. Тяжко мне очень. Горе у меня - просто разум мутится. Сейчас расскажу все по порядку. Муж мой, Саша Кондаков, слесарем в пятнадцатом работал, почти двадцать лет. Он и до войны себя не жалел, а теперь мы его, считай, и не видели: в цеху и дневал, и ночевал. Меня, говорил, от фронта на заводе оставили не для того, чтобы я у жены под боком обогревался. Сладкая жизнь, Нюрка, - это он мне, - у нас будет после победы. Солдатам на передовой еще хуже... Мужик он был здоровый, роста высокого, ничего его не брало: ни плохонькие харчи, ни работа по две смены... А вот недели две назад пришел домой не вовремя, лицо красное, глаза осовелые, еле на ногах держится. Говорит не своим голосом. Приказал: разбери постель, лягу, заболел. Провалялся в горячке дня четыре, потом температура маленького понизилась. На восьмой день стала нормальная. Будто совсем выздоровел. Только за сердце держался, жаловался: жмет сильно, сроду так не бывало. Позвонила я в нашу санчасть. Попросила прислать врача на дом. Девушка из регистратуры спрашивает: "Какая у больного температура?" Отвечаю: "Нормальная..." Она на меня набросилась: "Раз нормальная, нечего голову морочить". Я ей говорю: "Погоди кричать, у мужа сердце сильно болит, бюллетень у него сегодня кончается, а ехать он к вам не может". А она: "Пусть не едет!" - и повесила трубку.
Посоветовались мы с Сашей, что делать? Он говорит: "Сроду прогульщиком не был. Поеду, чай, не развалюсь". Я бы его проводила, а тут, как на грех, самой на смену...
Как он приехал в санчасть, сразу измерил температуру. С бумажкой пошел в кабинет к врачу. На бумажке написали - тридцать шесть и семь. Богатикова, это врач, спросила, как он себя чувствует. А он такой - жаловаться не привык, говорит, вроде ничего, только сердце сильно жмет...
Врачиха его успокоила: "Это после высокой температуры. Сейчас она нормальная, и сердце скоро пройдет".
Саша еще сказал ей: "Хорошо бы! А то очень жмет..."
Богатикова его послушала, рецепт дала на какие-то капли от сердца и на работу выписала на другой день. Это все Саша мне рассказал вечером, когда я со смены пришла. Утром насилу встал. Опять сердце... все рукой держался. Я ему говорю: ты на работу не ходи, я попробую врача вызвать. Он махнул рукой: ну их! И пошел на завод.
Я в тот день в ночную работала... Часа через четыре, как он ушел, прибежала ко мне девчонка, дух не переведет, говорит, тетенька, меня начальник послал из пятнадцатого цеха, с Александром Ивановичем нехорошо было, его увезли на скорой помощи...
Кондакова внезапно прервала рассказ, выпила несколько глотков воды и, вобрав воздух открытым ртом, выдохнула:
- Помер Саша в больнице вечером, от сердца... Убила его Богатикова, убила!..
Еще до критической точки, поставленной в рассказе вдовой, Ефим догадался, зачем она явилась в редакцию. И все же спросил:
- Чем же редакция может помочь вашей беде?
- Как чем?! Пропечатайте в вашей газете эту убийцу Богатикову, пусть люди узнают, какие бывают у нас врачи, пусть! - И она снова разрыдалась.
- Успокойтесь, товарищ Кондакова, редакция просто так этого дела не оставит. Виновные будут наказаны, - добавил он тихо, не очень уверенно.