"Арестованный!.." Веришь, Ефим, слово это стукнуло меня по башке молотком... Привели меня в светлый кабинет. На полу - ковер, шторы на окне шелковые, мебель - какой я отродясь не видал, одно слово - комната нарядная, но какая-то жуткая, а почему - сам не пойму. За столом, в кресле, гляжу, человек в штатском, смотрит на меня пристально, глаза холодные, насквозь просверливают. "Присаживайся, - говорит, - ишь ты какой глазастый, теперь понятно..." "Что, - говорю ему, - понятно, ничего не понятно. По какому такому праву меня сюда привезли?" Он посмеивается: "Все понятно, глазищи у тебя, Михайлов, как фары. Вредно иметь такие, чересчур много видят" - я опять ничего не понимаю. Говорю ему: "При чем здесь мои глазищи? Они по моей работе в самый раз. Я контрольный мастер, товарищ, не знаю, как вас..." Он аж через стол перегнулся, зашипел: "Серый волк тебе товарищ! Для тебя я - следователь! Уяснил? Гражданин следователь!.. И поменьше вопросы задавай. Твое дело отвечать... Был ты вчера в Большом театре на встрече с товарищем Сталиным?" "Был", - отвечаю. "Хорошо ты видел, глазастый, - это он мне, - нашего дорогого вождя?" "Отлично, - отвечаю, - как вас вижу сейчас, я сидел в партере..." Он хитро так, вроде с издевкой, спрашивает: "Может, опишешь словами облик нашего дорогого Иосифа Виссарионовича?"
"Куда он клонит, - думаю, - зачем ему сталинский облик?"
А он опять: "Давай, давай, описывай! Может, позабыл? Может, тебя хорошенько обработать надо, чтоб память освежить?"
Насчет "обработки" я еще тогда, Ефим, никакого понятия не имел и отвечаю ему: мол, память у меня на месте, обрабатывать ее незачем, встречу с товарищем Сталиным век не забуду.
Он прямо-таки зашелся от смеха, аж за живот схватился. "Точно, - говорит, - век не забудешь!.. Ну, давай рисуй облик вождя..."
Я, понимаешь, еще ничего никак в толк не возьму, спрашиваю его: "А вы сами разве не видели товарища Сталина?" Он перестал смеяться: "Видел - не видел - не твое дело, рисуй!" Я обрисовал, так мол и так, и рост, и седину, и лицо с рябинками... "С рябинками, говоришь? - Это он меня переспросил. - С рябинками?" "Точно, - отвечаю - с рябинками", - и ничего не подозреваю. "Ты, - спрашивает, - хорошо видел?" "Отлично", - говорю. Он криво улыбнулся, сквозь зубы процедил: "Хватит!" Взял лист бумаги, быстро стал писать. Потом протянул мне исписанный лист: "На, прочти!" Я прочел. Изобразил он все точь-в-точь, как стенографистка. "Правильно?" - спрашивает. "Все верно", - говорю. "Тогда, - ткнул пальцем, - подпиши вот здесь", - я подписал. Он еще похвалил меня: "Ты молодец, Михайлов, и обрабатывать тебя не пришлось..." "А к чему это?" - допытываюсь я. Он опять смеется: "Ну и дурак, - говорит, -ты, Михайлов, дубина и трепло. Вот получишь за свое зрение по 58-ой на полную катушку, тогда и поймешь..."
Услыхал я такое, Ефимушка, поверишь, голова у меня кругом заходила: что за слова такие - "пятьдесят восьмая", "полная катушка" - не уразумею, хоть убей. Хотел спросить об этом следователя, да не успел рот раскрыть, он вызвал охранника: "Увести!"
Сижу я один, все думаю: "Что-то теперь со мной будет? Дома, наверное, жена, девчонки с ума сходят. Может сказали, что меня арестовали, может и нет!.. Что же это творится, Господи?! За что?!."
Андреич тяжело помолчал.
- Судила меня тройка. Суд был скорый, минут двадцать, не больше. С самого начала судья объявил мне, что я враг народа. Я попробовал защищаться, объясняю: я - передовой мастер, коммунист... куда там! Судья зарычал на меня: "Не смей произносить слово "коммунист", ты - враг народа, да еще ярый враг!.. В каком виде ты осмелился представить народу образ нашего великого вождя?" Я недоумеваю: "В натуральном, - говорю, - как есть..."
Судья весь красный сделался, как рак вареный, заикаться начал: "Выходит, выходит... наш великий вождь маленький, да еще, да еще... какая наглая клевета! - орет. - С рябинками на лице?!"
Эх, Ефим, Ефим! Знать бы мне тогда, что еще глубже себе яму рою, промолчать бы!.. А я возьми да ляпни: "Ну и что? Какая тут клевета? Наверно, товарищ Сталин в детстве оспой болел..."
Переглянулась тройка между собой, лица у них вроде бы позеленели, глаза выкатились, привстали все, того и гляди, кинутся на меня с кулаками, пришибут... Потемнел у меня, Фимушка, в глазах свет божий. Одно понял: ни за что ни про что в большую беду попал... Суд на совещание не уходил, видать, приговор был готов заранее: именем и так далее... за компрометацию великого вождя народов, суд в составе... приговорил Михайлова Ивана Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в лагерях НКВД.
Андреич замолчал. Не вздох - стон вырвался из его груди.
- С двадцатого февраля тридцать девятого по двадцатое февраля сорок четвертого отдежурил я в этих самых лагерях. Теперь мне, Ефим, в ад не страшно попасть... много я встретил там, за колючей проволокой, "врагов народа", таких же, как я... Помню, дуралей, раньше так и думал, что сажают и правда лиходеев народных. Знал же многих с нашего завода, которых брали энкавэдешники, уверен был, что они хорошие, честные люди!.. А вот на тебе! Замутила, загадила агитация-пропаганда башку, посеяла сомнение... Поздно отрезвел, когда ежовская плетка самого поперек хлестнула... Так-то вот!.. Все мы такие, пока дело до своей шкуры не коснется... Как я там выжил, только Богу известно. Одна нога выручила: приспособился в тюремной мастерской сапоги да башмаки тачать. Тем и отделался от каторжных работ...
Андреич низко опустил голову, обхватил ее руками.
- Но, - шумно выдохнул он, - не зря сказано, что человек слабее мухи и крепче железа. Выжил я, стало быть, в той преисподней. Переписки с женой был как враг народа лишен... Вернулся из заключения в Москву - ни жены, ни детей. В комнатах моих чужие люди. "О вашей семье ничего не знаем, вроде выслали в Сибирь, еще в тридцать девятом". - Заплакал я, Ефим, как дите малое: остался одинешенек... Потом заковылял в отдел кадров: может, там что узнаю о жене и девочках своих. Родионов встретил меня душевно: "Ваня, Ваня, как же это ты тогда промашку дал?" Рассказал он мне, что вскоре после моего ареста жену с детьми выслали в Красноярский край. Слышал от кого-то, что жена моя там недолго промаялась - умерла, девочек отправили в детский дом. В какой? Где? Он не знал. Меня пообещал взять обратно на завод, мол, наказание свое ты отбыл, на фронт не годишься, а специалисты нам нужны, мастером вряд ли удастся поставить, а контролером... пожалуй, уговорю первый отдел. Начнешь работать, разыщешь девочек и заживешь. Не горюй, сказал, всякое бывает... Вот я и говорю тебе теперь: он хмурый, но душевный, хорошему человеку поможет.
Начал я работать там, где ты меня застал. Комнат моих мне и не думали вернуть, дали вот эту хоромину. Собрал я кое-какой мебельлом, деньжат поднакопил немножко, взял отпуск и поехал в Красноярский край. Отыскал могилу жены, поклонился ей... Нашел детдом, где мыкались мои сиротки. Привез их сюда. Старшей теперь тринадцать, младшей двенадцать. Голодно, холодно... Отправил я их в деревню, в Пензенскую область к тетке, там посытнее. Пишут, ничего живут, по хозяйству помогают, учатся... Вот так, Ефим. Дорого мне обошлись сталинские оспинки... Только ты про это нигде, никому, ни-ни! Я тебе рассказал одному, по дружбе, доверяю тебе. Смотри же! - Андреич приложил палец к губам. - Молчок! А то, знаешь, и тебе влетит, как пить дать. С этим у нас просто.
- Не беспокойтесь, я - не решето. А за доверие - спасибо.
Ефим глянул на ходики: полночь.
- Поздно, надо идти. Прощайте! - он с чувством пожал руку Андреича. - Крепитесь! Берегите себя для ваших девочек.
- Прощай!.. А ты заходи, не забывай, всегда рад буду... Жаль, горькой маловато было. Раньше я ее, проклятую, в рот не брал. А теперь - сам понимаешь...
* * *
Полночной пустынной улицей брел Ефим в общежитие. Не во хмелю, хмеля-то и не было. Брел под тяжестью только что услышанного от Андреича, сопережитого с ним. "За оспинки, за оспинки!" - звучало в ушах, будто эхом отдавалось со всех сторон. За сталинские оспинки честному простодушному человеку пришлепали ярлык "враг народа", раздавили, повергли во прах-разделались, как с истинным врагом. Ефим был потрясен. Вопиющая нелепость рассказанного Андреичем казалась ему непереносимо тяжкой вдвойне; в его сознании рушилось годами сложившееся иное отношение к действительности. Ефим был ровесником Октября, представителем поколения, выросшего и повзрослевшего при Сталине, поколения, для которого Сталин оставался непогрешим, более того, свят, несмотря ни на что. Как и все, он привык верить Сталину, пусть человеку крутого нрава, но личности выдающейся. И было остро больно оттого, что жуткая повесть Андреича заставляла усомниться в безупречности лучшего друга и отца всех народов, в святости всеобщего идола.
"Неужели Сталин ничего не знает о беззакониях и произволе, чинимых энкавэдэшниками?" - мучительно размышлял Ефим, не смыкая глаз на жесткой общежитской кровати. На фронте ему часто приходилось слышать о зверствах фашистов, немало встречать свидетельств их варварской работы. Но то были чужие, ненавистники, захватчики. А эти?.. Ведь это наши, советские люди! Как же так, мучился Ефим... А Сталин? Видит, знает что творится - и помалкивает?! Это не укладывалось в сознании... Ефим гнал от себя крамольные мысли.
Проснулся он разбитым, с больной головой. Чтобы хоть чуть встряхнуться, облился водой из-под крана. Вспомнил: в десять надо быть в отделе кадров. Вот некстати, подумал он, с таким самочувствием да на неприятное свидание.
У Родионова Ефим застал Яшку и седеющего худощавого человека в добротном костюме.
- Якова Ивановича вы знаете, товарищ Сегал, - сказал Родионов. - А это - заместитель председателя завкома товарищ Званцев.