Она закурила очередную сигарету и продефилировала в ванную комнату. Я закрыл глаза и понял, что ни о чем не думаю. Еще несколько секунд - и засну. Обычно я погружаюсь в сон сразу после того, как кончаю. Мозг бездействует, и хочется лишь одного - расслабиться. И я заснул, повторяя мысленно: "Ничего не имеет значения, не имеет значения".
Но разумеется, мне еще только предстояло узнать, насколько справедливы эти слова.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Грисельда разбудила меня часа через два. Было почти половина третьего утра, однако прохладнее не стало. Даже кондиционер не смог побороть липкую духоту.
Я быстро принял душ. Выйдя из ванной комнаты, я обнаружил, что она стоит перед зеркалом и любуется своим отражением. Она надела короткое желтое цветастое платье в форме колокольчика снизу и с большим декольте сверху. Она обожала этот наряд, и не только потому, что я его привез специально для нее из Соединенных Штатов, но и потому, что он отвечал целому ряду требований: во-первых, шел ей, во-вторых, был легок и удобен и, в-третьих, подчеркивал красоту как ног, так и груди.
- Вау… - восхитился я. - Сеньора, вы доведете меня до инфаркта.
- После этой ночи тебе никакой инфаркт не грозит. - Она открыла дверь и остановилась, освещенная фонарем, вдыхая плотный и теплый воздух, который спускался с ближайшей горы.
Я удивился. Прежде мы старались устроить так, чтобы ее в мотеле никто не увидел. Перед выходом из номера я гасил лампочку. По дороге к машине изучал окрестную темноту, сев в салон, отключал внутреннее освещение и только тогда открывал дверцу. Она бежала к автомобилю, прикрывая голову либо моей сумкой, либо своей блузкой. Теперь ее, похоже, не заботили случайные свидетели.
Когда мы сели в машину, я сказал Грис, что подобное поведение мне кажется вызывающим.
- Кому это я бросаю вызов? - сухо ответила она, словно была не в духе. - Комарам и другим ночным тварям? Этим говнюкам?
Я промолчал, дав понять, что разговор в таком тоне неуместен. В ожидании дальнейшего я закурил и пустил машину на малой скорости.
Она закурила и продолжила:
- Знаешь, до меня вдруг дошло: всю жизнь… не только с тех пор, как сошлась с тобой, всю жизнь я провела под маской, была вынуждена считаться с остальными, я никогда не делала того, что хотелось, никогда не поступала просто ради собственного удовольствия. Меня угнетали родители, монахини из монастыря Девы Марии, муж, дети, общество, весь этот дерьмовый мир… Сорок два года я стараюсь, чтобы все вокруг меня было в ажуре: семья, дом, друзья… Я пыталась всех осчастливить. Это я-то, беспечная, опрометчивая, не знающая, что такое настоящее счастье.
Она выбросила окурок за окно, грубо пошутив, как утомленный дорогой путник, и взяла новую сигарету; куря, она с силой выдувала дым.
- Однажды монахиня, которая мне очень нравилась и была фактически моей подругой, сестра Эрминия, молодая и писклявая, призналась мне, что тоже не знает, что такое счастье, и поэтому стала Христовой невестой. "По крайней мере это меня успокаивает", - говорила она. И я с тех пор все время думала, почему бы мне, черт побери, не успокоиться подобным образом. Многие годы я чувствовала себя виноватой в том, что моя вера слаба, ни на что не годна. Потом, когда вышла замуж за Антонио, я поняла: он лучший из всех мужчин, которых я знала. Я поклялась быть ему верной и заботливой женой. Думаю, такой я и была. Кроме того, я хорошая мать и отзывчивый человек. По крайней мере была. Никто вокруг меня не остался без моей поддержки, понимания и любви. Можно сказать, я провела жизнь в самоотречении. Но теперь дочери в Росарио, и я знаю: им там хорошо. А мои старики умерли. Пока они были живы, я заботилась о них, как подобает хорошей дочери. Я до сих пор каждое лето посещаю свою сестру в Сан-Луисе, или она приезжает ко мне со всем семейством. Я никогда не отказывалась ехать с Антонио, куда он хотел, я честно выполняла свой долг. Ты это понимаешь? Я состояла в разных комиссиях, ходила в церковь на мессу, занималась кооперативными делами, теперь являюсь членом совета колледжа Девы Марии, жертвую в Фонд босоногих кармелитов. Я всегда была примерной женой, образцовой матерью, идеальной дочерью, безупречной сеньорой. Никогда не допускала никаких погрешностей, если не считать таких глупостей, как опоздание домой на полчаса, за что всегда просила у семьи прощения. Мой единственный, тайный грех - ты. Это случилось впервые; не знаю, наверное, я созрела для адюльтера. Нет, это не умаляет твоих достоинств, понимаешь, я просто оказалась готова нарушить общепринятые правила поведения. Не будь тебя, появился бы кто-нибудь другой, Альфредо. Конечно, я рада, что встретился именно ты. Я влюбилась в тебя с первого взгляда. Ты сумел соблазнить меня, ты - непревзойденный мастер в интимных делах. Антонио меня трахал. Ты научил меня получать удовольствие от секса, ты превратил меня в самку, суку, свинью, не знаю еще в кого. Я, как животное, наслаждаюсь половым актом. Теперь ты, без всякого умысла, показал мне, что забава иного рода - нарушение закона. Может быть, поначалу, да, было некоторое затмение, ты-то знаешь. Но я досрочно выполнила все обязанности, которые наложила на меня жизнь, и я пока еще молода. Наступила пора заняться самой собой, вернее, сумасбродством. Я чувствую себя красивой, привлекательной, я вижу, насколько нравлюсь мужчинам. И я хочу развлекаться, хочу совершить миллион поступков, на которые раньше не решалась из опасения, что либо потерплю неудачу, либо кто-то помешает. Мне надоели до чертиков запреты, отмены, надоело просить позволения, быть правильной. Все это невыносимо действует мне на нервы. Поэтому - после того как прошло помутнение рассудка от страсти - я поняла: все гораздо сложнее. Ты действительно предложил мне иное - иной путь, иную жизнь, то, что каждая женщина может и имеет право получить, потому что она, подобно мне угнетаемая и примерная, всегда этого хочет. Всегда, понял?
Мне показалось, что она плачет. Поскольку я не имел ни малейшего представления о том, куда нам направиться, я вел машину медленно. Мы выехали на дорогу, ведущую в аэропорт. Я намеревался обогнуть городок. В какой-то момент подумалось: "Полиция, наверное, уже ищет нас. Сколько времени ей потребуется на то, чтобы обнаружить трупы? Не пошел ли кто-нибудь из родственников толстушки Барриос глянуть, почему она так долго не возвращается от соседей?"
"Наплевать", - тут же ответил я себе. Именно так оно и было - все, что не относилось к словам Грисельды, в данный момент не стоило ни гроша.
Она провела платком по верхней губе и шмыгнула носом.
- Я возмущена, Альфредо… Я в бешенстве. И почему я все время так пренебрежительно относилась к себе? Меня трясет от негодования, по сравнению с ним любые переживания - пустяки. Чувствую, сегодня я способна на все, понимаешь? Я теперь и пифия, и проститутка, и гарпия, и василиск.
- Грис, мне жаль тебя прерывать, - сказал я, различив на пересечении улицы Соберании и шоссе номер 11 фонари дорожной полиции. - Но посмотри вперед.
- Вижу, - сказала она. - Не останавливайся.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Патруль подал световой сигнал, и я вопреки протестам Грисельды предпочел затормозить. Грисельда осталась в машине, я вышел: понял, что легавых в машине только двое. С ними легко справиться. Я презирал этих взяточников, как ни на что не годных придурков. Ненавижу полицейских, мне всегда хотелось иметь танк, чтобы раздавить их, стереть в порошок. Я не анархист и не считаю, что нужно покончить с любой властью. Наоборот, я ярый поборник любой власти, любой иерархии и не верю, будто все на свете друг другу равны. Более того, я согласился бы с существованием безупречной полицейской системы, с полицейскими, университетски образованными, оснащенными современным вооружением и технологией, с настоящими рыцарями - защитниками интересов общества. Но эти бездельники, эти вконец испорченные твари в мундирах, всесильные и невежественные, умеющие лишь выколачивать мзду с хозяев игорных заведений и бить по яйцам куриных воров, вызывают у меня отвращение.
Я медленно приблизился к патрульной машине и, прежде чем легавые успели разинуть рты, заявил, что являюсь личным другом губернатора и работаю советником в Министерстве здравоохранения.
- Я буду вам весьма благодарен, - сказал я, - если вы поможете мне решить проблему с багажником.
Эти идиоты сразу забыли о причине, по которой остановили меня, посоветовались, и один вылез из машины. У кривоногого толстяка была странная походка, казалось, он набил мозоли на обеих ногах или получил от казны обувь на размер меньше, чем полагается.
На брюхе у него виднелось жирное пятно, словно он выплеснул на себя подливку к пицце. Я почувствовал омерзение и жалость к той женщине, которой приходится выдерживать вес этой свиньи.
Я пошел назад, к своей машине, открыл багажник и вынул крестовой ключ для замены колеса. Держа монтировку сбоку так, чтобы толстяк не заметил, я попросил его заглянуть в багажник. Идиот наклонился, и я ударил ключом по голове.
Полицейский осел, как мешок расплавленного жира, чем и являлся на самом деле. Я забрал у него пистолет, "Бальестер Молина" калибра сорок пять сотых дюйма, точно с таким я ходил в наряд во время службы в армии. Я сунул пистолет за спину и взял револьвер калибра тридцать восемь сотых дюйма, принадлежавший Антонио. Мне очень нравился глушитель. Звук выстрела - это нечто фантастическое, едва слышный щелчок, похожий на плевок ламы. "Чик" или "чвык" - и стоящее перед тобой дерьмо отправляется к праотцам.
Я позвал второго полицейского тревожным голосом и сказал, что его товарищ потерял сознание. Легавый, низкорослый и худой в отличие от напарника, побежал ко мне с весьма озабоченным видом, повторяя:
- Что случилось? Что случилось?