А Полонская? Вот уж кто в самых буйных моих фантазиях не тянул на экстремалку-оригиналку!
Мир, точно, сошел с ума и катится к чертям.
- Какой Афган? И с чего мне выживать? Я не умираю, если, конечно, ты не поможешь.
- Я помогу тебе жить.
Как-то зловеще это звучит - слишком самоуверенно. А еще мне до нервного тика надоели намеки и хождения вокруг да около.
- У меня такое чувство, что ты знаешь обо мне то, чего не знаю я.
- Так и есть. Ты до сих пор живешь в прошлом, былыми событиями, а тело в настоящем. Психику в итоге клинит, что, естественно, и случилось не только с тобой. Опасность, стресс - ты в норме, чувствуешь себя живой, тишина, покой - теряешься, чего-то не хватает, начинаешь депрессировать, тосковать, как безрукий о потерянной руке, как пилот, списанный на землю, о небе.
- Ничего ты не понимаешь, не знаешь, - упрямо заявила я и отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Нечего мне в душу лезть. - Психолог!
Мужчина улыбнулся и посмотрел на меня так, будто я сказала чушь.
Но это-то понятно, не понятно другое - откуда он взялся и кто такой? Меня очень нервировало его сходство с Павлом, заставляло мучиться в догадках и плавать в бесплодных иллюзиях: а если это, правда, Павлик? Чудом выживший, нашедший меня? От этих мыслей и больно, и сладко, но боль слишком сильная, а сладость с горчинкой несбыточных надежд.
Конечно, чудеса случаются, но не со мной, не в моей жизни.
"Жаль…" - не сдержала вздоха.
И почувствовала, как рука мужчины накрыла мою, чуть сжала ладонь:
- Самое плохое позади, теперь все будет хорошо, поверь.
Интересно, о чем он? Что вообще думает?
И отчего так хочется ему поверить? Первому после Павлика, единственному за прошедшие шестнадцать лет. Насколько же меня покалечило, если могу симпатизировать лишь такому же искалеченному, ненормальному с нормальной точки зрения?
ГЛАВА 7
Павел, Олеся, Кандагар
Он ругал сержанта - забурели братья-славяне, распоясались, салабонов "строят", как падишахи евнухов. А те только из учебки, пороха не нюхали, зеленые - и по сути, и по цвету лиц…
Чендряков щурился, кривил губы, выслушивая старлея, и было видно, что не впрок нотация. Влетело сержанту в одно ухо, в другое вылетело.
- Хорош подчиненных строить, Паша, глянь лучше туда, - толкнул в плечо друга Женя Левитин, кивнул в сторону бетонной площадки, а там…
Шлыков забыл о чем говорил. Он вообще все забыл. Бывает же такое! - удивлялся потом сам себе, а тогда ничего не думал, только смотрел: две девочки-малышки волосы поправляют, что ветер от поднявшейся вверх "вертушки" разметал. Одна руки на груди сложила, настороженно на столпившихся бойцов поглядывая. И видно, грозной хочет выглядеть, да в глазах испуг, неуверенность и на щеках румянец. А вторая по головам обалдевших мужчин пробежала и в небо уставилась огромными синими глазами. От этих глаз у Павла что-то внутри дрогнуло и сухо в горле стало. И понимал: надо бы отвернуться, а то стоит дурень дурнем, на девчонку таращится, а вроде офицер, вроде не мальчик озабоченный, а не мог - как прилип насмерть. Женька спас, толкнул опять в плечо:
- Пошли знакомиться.
Шлыков бы с радостью, но как прикинул, что говорить что-то надо будет, а он, как сейчас, дар речи потеряет, только синеглазку увидит, и будет, как дебил последний, мычать да смотреть, рот разинув, так головой мотнул:
- Нет, дел много.
- Ну, смотри, мое дело предложить… сержанта дашь? Шустрый он у тебя, сгодится.
- Бери, - буркнул.
- Чендряков, слышал? Девушкам в модуле помочь и на стол что организовать. Приказ ясен?
- Так точно, товарищ старший лейтенант, - ухмыльнулся тот. Поняли они друг друга с Левитиным:
- Свободен.
Чендряков развернулся и потопал, руки в брюки:
- Разгильдяй! - отчего-то разозлился Павел.
Весь вечер он шатался по комнате. Он уже жалел, что не пошел с Голубкиным и Левитиным, но опять же, что там делать? Бухать? Здесь напиться не проблема. На новеньких девчонок смотреть? Так синеглазая до сих пор перед глазами маячит. И тлеет в сердце огонек надежды, что чистая она и глубокая, как глаза ее. И ошибиться так не хочется, потому и идти на пирушку, смотреть, как окручивают дурочек пацаны, а те верят той пурге, что Женька метет, и млеют, сдаются. А потом по стопам Галки, лишь бы у желающих шмоток да денег хватило.
Нет, не будет он ни вторым, ни десятым в очереди.
Павел пнул табурет и лег на кровать, прикрыл рукой глаза.
Какого ляда она сюда приехала? В дерьмо, грязь, кровь, смерть. Под пули или под начальство? За подвигами, мужем, великой идеей, стопкой чеков и афганок? Кому она на радость достанется? Как долго продержится чистота в синих глазах, наивность и трогательное детское любопытство?
Да ему-то какая разница?! Заняться нечем?!
Как ни ругал он себя за глупость, в голову втемяшившуюся, а справиться с собой не мог. Понесли его ноги к женскому модулю, да не вовремя - синеглазка-то с Чендряковым сидела, о любви да дружбе разговаривала. Павел развернулся, к себе ушел. Всю ночь промучился, пытаясь заснуть, да без толку - маяло его, как будто лихорадку подцепил.
А с утра Чендрякова за шиворот словил, оглядел припухшую губу с засохшей точкой крови и, усмехнувшись, пошел к Женьке. Отлегло с души.
- …Галка не вовремя приперлась. Обломала круто. А Голубкин, похоже, втрескался в комсомолочку, повезло Михе, - разглагольствовал Женька, пуская дым в потолок. Папироса тлела, наполняя запахом табака и без того прокуренное помещение.
Павел молчал, внимательно слушая. Знал, прерви дружка, и тот уйдет в сторону, переключится на опостылевший пейзаж, "духов", начальство, гребаных салабонов и батю своего, что мечтал сына в офицерском мундире увидеть.
- Барышню Викой зовут. Хохотушка. А формы… ножки стройные, грудь высокая, глазки хитрые. Газель. Вторая, конечно, лучше. Параметры, закачаешься: стройняшечка, гибкая, талия, грудь… блин, конфетка! Но, похоже, облом, Иваныч. Но временный!. Ничего, потихоньку, полегоньку можно и приручить. Плохо, блин, не пьет. Ха! Чендрякову губу прокусила, слышал? Целоваться полез. Во, выдала девка?! Ты как думаешь, долго ломаться будет?
Павел, довольный услышанным, прищурился в потолок, разлегшись на койке Голубкина:
- Посмотрим.
- Ты смотри, Паш, я первый, - предупредил, приподнявшись.
- Посмотрим.
- Ну, ты!.. - качнул головой, возмутившись, и тут же передумал обижаться, рукой махнул. - А хрен с тобой, знаю тебя, упертого, не свернешь. Только смотри, я подвинуть могу.
- Угу. Зовут-то как недотрогу?
- О-о, - раздвинул губы в улыбке Левитин и почти пропел, смакуя имя. - О-оле-еся.
- Олеся, - повторил Шлыков. Почему-то он так и думал, что имя у девушки особенное, как и она сама. - "Живет в белорусском Полесье кудесница леса Олеся, считает года по кукушке, встречает меня на опушке"…
День, два, десять… Не выходит из ума Олеся. Павел уже и так и сяк, а она никуда - и глаза ее сами ищут, и ноги в ту сторону, где она может быть, несут. И на боевых - Леся, и в столовке - Леся, и на дегустации нового сорта самогона - Леся. И, как ни уверял себя, что она быстренько роман с кем-нибудь закрутит - ничего подобного. Пацаны ее "сестрой" величают, а это многое значит. Выходит, правильная девочка. Но такой защита нужна крепкая. Чендряков с компанией своей за нее горой. Снесло голову сержанту напрочь. Только слово о ней похабное услышит - в зубы без разговоров. Парни притихли, шуточки свои при себе оставили и только глаза о девчонку мозолят. И Шлыков с ними. Дурак дураком - смотрит на нее и дышать боиться, и только вздыхает. И все думает, как бы он ее обнял, прикрыл от чужих глаз, в Союз увез. Женился! И какая же она хрупкая, и какая же она маленькая, девочка глупенькая, ребенок совсем… Разве место таким на войне, в грубом обществе осатаневших от боли и грязи мужиков? Ведь обидеть могут и не желая и не думая - изломают, погасят искорки в глазах. И как помочь, как уберечь?
"Паранойя", - решил Шлыков. И сдался. Познакомиться? Страшно. Слухи ходят - бойкая она, идеалистка наивная. И как он к ней подойдет? Что скажет? Что ни придумает - все глупым кажется. Обрежет его Фея на первом же слове и пошлет, как остальных, в дальний путь, причем так, что и сам не поймешь, а уже пойдешь…
Месяц маялся, ждал, смотрел, не решаясь приблизиться. За сомнения еще цеплялся - может, не та она, что ему показалась? Но как ни посмотри, кого ни послушай - даже коричневый песок под ее ногами - золото.
Минометный обстрел все решил. Кто-то сдуру бросил: Фею зацепило. Павел рванул в медчасть, не чуя ног. Распахнул дверь, и Олеся ему на руки и рухнула. В первую минуту Шлыков думал, что умрет вместе с ней, а потом дошло - не ранена она. И он чуть не засмеялся, сообразив, что девочка крови боится. А как она стыдилась этого… Глупенькая, глупенькая… Всю жизнь бы он с ней просидел рядом, за руку держал, да в глаза смотрел. В глазах ее утонуть можно, а рука махонькая, хрупкая…
Сутки Павел, о ней вспоминая, вздыхал и сжимал свою, словно до сих пор Олесина ладонь в ней. И понял в тот миг - влюбился. И славно, потому что стоит Олесенька и любви, и счастья, и жизни. И еще одно понял: не отдаст ее никому, костьми ляжет, а сохранит вот такой чистой, глупенькой девочкой и живой, живой во что бы то ни стало. Теперь ему было понятно, отчего Свир бухает и Кузнецов. И страшно стало от мысли, что погибнет Олеся вот так же, как их любимые, от шальной пули.