- Его зовут Лимон, - объявила женщина, помогая мне снять куртку. Голос у нее был зычный, грубовато-назидательный. Поэтому я промолчала, ничем не выдав удивления - Лимон так Лимон, главное, что не лимонка.
- Иди в ванну, - бросила опять женщина, натягивая мокрую куртку на вешалку.
- Зачем? - не поняла я.
- Греться. Вымокла вся. Простыть хочешь?
Я растерялась - похоже, женщина принимает меня за Изабеллу. Может, не так мы с ней и несхожи? А может, женщина подслеповата? Но что спорить и гадать? Нужно воспользоваться предложением, а потом расставлять акценты. Она права - от холода меня уже дрожь пробрала, только заболеть и осталось…
- Сейчас полотенце и халат дам, да чай поставлю.
В ванне я сидела долго и чуть не заснула, расслабившись в теплой воде.
Вышла и первое, что услышала:
- Иди ложись. Я тебе постелила в комнате. Чай туда принесу. Таблетки надо?
- Какие?
- Обезболивающие. Ты контуженная? Доходит, смотрю, через паузы.
- Вы за кого меня принимаете?
- За полумертвую. Давно мне серо-зеленые лица видеть не доводилось.
Я смотрела ей в глаза: она не слепа? Тогда зачем хлопотать? Сочувствие?
- Я не стою ваших хлопот.
- А ты меня еще поучи, девочка, - бросила, поддержав меня за талию, помогла дойти до дивана, уложила, заботливо укрыв теплым одеялом. Я зажмурилась, чтоб скрыть навернувшиеся слезы:
- Вы как моя бабушка.
- Жива?
- Нет. Пять лет, как умерла.
- Давай помянем. Заодно. Сорок дней, как Валентина, сестра моя, умерла. В один момент скрутило. Сердце. Бэлка, дочь ее, племяшка моя, по контракту служить удумала и уехала. А Валя и так слаба сердцем была, а после отъезда вовсе занедужила. Бэлке-то, вертихвостке, что на мать? Ни одного письма ей не написала. А тут Валя звонит, блажит в трубку, мол, почуяла она, что с девочкой ее беда приключилась. Я успокаивать: что с ней случится? Здорова, что твоя лошадь. Хоть мешки вози. Не слушала Валя, разнервничалась. Пока я к ней доехала… Вот как бывает: есть человек и нету… А ты не из-за Изабеллы приехала? Оттуда ведь, правильно я подумала?
- Да.
- И чего? Сама-то она? Неужто к матери на похороны отпустить не могли?
- Служба…
- A-а! Брось! Служба!.. Нечего соваться было, девке на войне не место. Печаль одна. Нет, заработать она хотела. Да не верю я тому, вляпалась, с компанией связалась, Юрку ее посадили, и ее б потянули, вот и помчалась, хвост задрав. Едино ей, что в Афганистан, что на БАМ, лишь бы подальше… да нету БАМа-то. А ты зачем потащилась? Тоже, поди, накуролесила?
- Я долг свой хотела исполнить.
- Бабий?
- Интернациональный.
- И как? Смотрю, сполна. Палочку вона в придачу вместо ордена на грудь заработала.
Я отвернулась, не зная, что сказать.
- Ладно, не смотри, что ворчливая я, не со зла. У меня Валя только и была, да Бэлка непутевая. А здесь, выходит… Как она хоть?
- Погибла, - не стала я тянуть и приготовилась к тому, что меня сейчас громко погонят - палкой, чаем в спину и вызовом милиции. Женщина выпрямилась, превратившись в статую, взгляд ушел в сторону и остекленел. Минута, другая. Женщина встала и вышла из комнаты.
"Всё…" - подумалось мне, но вместо того, чтоб встать и уйти, я лишь закрыла глаза - мне было невыносимо тоскливо. И расстаться с теплым одеялом не хотелось, и идти под дождь на улицу, бродить неприкаянной - даже думать об этом было больно. И я дала себе пять минут, чтоб получше запомнить их тишину, тепло, и себя в эти минуты почти человеком, почти живой.
Я и не заметила, как задремала.
…Проснулась, когда было уже светло. И первое, что увидела - тетку, сидящую каменным истуканом у моей постели. Мы с пару минут молча смотрели друг на друга - она изучающе, я затравленно. Мне чудилось, сейчас за мной придут или женщина придушит, сомкнув крючковатые пальцы на моей шее. Она качнулась ко мне, а я в тот же миг приподнялась и отстранилась.
- Выспалась, племяшка? - прошептала тетка, сверля меня взглядом. Ее рука протянула мне синенький служебный паспорт. - Сильно же ты изменилась, девочка моя, Бэллочка…
Я села. Что скажешь? Приехали, только и всего. Тетка Изабеллы оказалась старой чекисткой, разведчицей. Не поленилась, не постеснялась покопаться в чужих вещах. И хорошо, и очень даже правильно. Прекрасно!
- Спасибо, что не выгнали сразу - дали поспать. И за то, что объясняться не надо? - тоже спасибо.
- Э-э, нет, объяснять ты мне будешь все от начала и до конца, - тетка вздохнула. - Но сначала покушай да чай попей.
- Что? - Я нахмурилась, испытывающе посмотрела в глаза женщины и на всякий случай напомнила: - Я не Изабелла.
- Ну, это уж я поняла, маразмом не страдаю. Не такая я уж старая, девонька. Пятьдесят один годочек всего-навсего. Меня Полина Елисеевна зовут, а тебя?
- Олеся, - после минуты раздумий ответила я.
Женщина вздохнула и встала, чтоб разлить чай по пузатым чашкам. Они уже стояли на столе, застеленном белой вышитой скатертью.
- Поднимайся, пойдем завтракать, да поговорим заодно. На преступницу ты не похожа, так что мысли дурные из головы выкинь, я милицию не вызывала. Да и незачем нам ее вмешивать, чай, сами с умом. Ну, что смотришь? Пироги вона стынут, пошли. Худа-то, как узница Бухенвальда, да лицом зеленая, петрушке моей вона на подоконнике на зависть. Только ее в суп кладут, а тебя, чую, из гроба вынули.
Я, робея, села за стол. Мне было неудобно есть, пить в доме человека, который уже знает, кто я, а значит, понимает, что я…
- Одно скажи, только честно: Бэлку ты убила? - нависла надо мной тетка с чашкой горячего чая в руке.
- Нет, - дернулась я, заподозрив, что получу сейчас кипятком в лицо.
- Так и думала, - кивнула Полина Елисеевна и поставила передо мной чашку. - Родители-то у тебя где? Откуда сама-то?
Я долго смотрела на чаинки, плавающие в чашке, на дымок, что вился из нее, и нехотя разжала губы:
- Нет у меня никого. И меня - нет.
- Вот тут поспорю. Выглядишь ты, спору нет, привидением, однако голова работает, говорить, худо-бедно, сподабливаешься, значит, не совсем еще нет тебя, осталось что-то, цепляется за жизнь. Глядишь, и росток даст, наладится.
- Почему вы так говорите?
- Как?
- Как с родной. С близкой.
Тетка подвинула мне тарелку с золотистыми пирожками, бухнула себе в чашку два кубика рафинада и только тогда сказала:
- Осудить да во враги записать я тебя всегда успею, только видела я таких, как ты, измолотых, что тряпка на балконе сохнущая. Была б ты нелюдью, подлюкой какой, сюда б не пришла. Ты ведь знать не знаешь, что Изабелла у меня только прописана, чтоб, ежели помру, было кому квартиру передать, а сама да мать ее на другом конце города жили. Сюда сроду не захаживала, дурой меня старой считала… Как хоть погибла?
- Не знаю. Вроде при обстреле, случайно.
- Откуда ж документы ее у тебя?
- Подруга поменяла.
- Зачем?
Я могла наврать, но не хотела. Отчего-то мне казалось, что этой женщине можно рассказать все, даже нужно. После немой реакции ребят на мой близкий к истине рассказ мне было очень плохо. Их молчание, принятое мной как однозначное осуждение и даже презрение? разом вычеркнуло меня из списков своих, кинуло в ряды отверженных - тех, кого презирали по делу из века в век, в любом строю, любом обществе. Мне было тошно жить Иудой, но жить без Павлика - невозможно. Эти два факта сплетались в уме и мутили его, смущали душу. Я путалась, плавала в мути переживания и пыталась то забыть произошедшее, то оправдать себя, то наоборот - очернить, убить воспоминаниями.
Мне было не разобраться одной - не хватало сил и желания дойти до конца, как йог, ступая по углям памяти. Но просить помощи я не имела морального права. Робкая попытка ее получить обернулась потерей последнего ориентира - ребят. Своим поступком я отрезала все нити, что незримо связывали прошедших горячую точку и не осквернивших себя, не предавших товарища. Я сломалась на финише и теперь не имела права даже мысленно причислять себя к военному братству. Я не имела права даже на самое сокровенное - воспоминания о Павлике. Ведь он был чистым, искренним, он был частью незапятнанного отрезка моей жизни, он любил, а я…
Я потеряла все и всех. Мне ничего не осталось - не было прошлого, потому что оно было не моим, а Олесиным. Пусть она была недалекой, трусливой, но не плохой, а еще она любила и была любима - у нее был Павел. У меня же не было никого, потому что я была Изабеллой.
И поэтому у меня не было настоящего. Я уже не была Олесей Казаковой, которую, казалось, знала. Но не могла быть и Изабеллой Томас, потому что совсем не знала ее. И - как следствие - у меня не было будущего.
Вот такое безликое, отупевшее от переживаний существо и сидело в уютной квартирке перед острым взором темных глаз вроде и родственницы, а вроде и чужого человека, и думало о покаянии, и понимало, что отпущение грехов ему все равно не получить. Но рискнуло и медленно, с трудом подбирая слова, вымучивая из себя фразы, глотая комки в горле, пыталось внятно изложить цепь произошедших событий. Получилось, видимо, так же скверно, как и с ребятами. Тетка выдохнула точь-в-точь, как Володя:
- Н-да-а.
Я молчала, разглядывая пирожок и не смея поднять голову, взглянуть прямо в лицо пожилой женщины, что была так добра ко мне, когда должна была попросту выкинуть вон.
Полина Елисеевна долго молчала, а потом начала говорить то, что я и в бреду не могла предположить услышать.