2
Вылет откладывался со дня на день.
Низкие тучи загромоздили небо и, недвижные, застыли на нем. Уже пятые сутки метеорологи тщетно искали брешь, которой можно было бы воспользоваться для выброски десанта. Метеорологические сводки были неутешительны. "Вот и сиди в казарме. Жди…" - нервничал Кирилл. Что для десантника может быть хуже отмены полета! Каждый раз, когда наступало утро и было видно, что полет не состоится, Кирилл надеялся: завтра сводка будет наконец благоприятной.
Кирилл толкнул дверь, вошел в комнату с широким окном, перечеркнутым белыми бумажными полосами. С недобрым предчувствием приходил он сюда. За столом, придвинутым к стене, долговязый дежурный с землистыми, будто немытыми, щеками заполнял бюллетени погоды. Он даже не взглянул на Кирилла.
- И сегодня, конечно, дрянь дело? - с недовольной уверенностью сказал Кирилл. - А?
- А-а! - невозмутимо подтвердил дежурный, не поднимая головы, и левой, свободной рукой протянул через плечо листок с голубой полоской в верхнем углу. - На божьем фронте без перемен.
Кирилл пробежал взглядом бюллетень погоды, досадливо вернул листок с голубой полоской в верхнем углу.
- Что это у тебя, в самом деле, одна сводка на вечные времена?
- А-а!.. Бывает и похуже. Загорай, загорай. Корявая погода. - Дежурный оторвался наконец от работы и вскинул глаза, усталые, мутные, тоже будто невымытые. - Облака ж ну по земле ходят. Горизонта же никакого! - Он смотрел на Кирилла так, точно не был уверен, понял ли тот ясный смысл его слов.
"Конечно, солдаты не бомбы, их не сбросишь гитлеровцам на голову, - рассуждал Кирилл, шагая по улице. - Все это так, но ждать становится невыносимо. Право же, неопределенность - самая мерзкая вещь на свете".
Утро стояло сырое и темное, похожее на вечер. Глядя на небо, закиданное грязными комьями туч, трудно было представить себе, что погода когда-нибудь прояснится. Всю длинную дорогу, о чем бы ни думал, Кирилл возвращался к мысли о погоде.
"Бывает и похуже", - усмехнулся он. Почему-то показалось странным, что такие, совсем обыкновенные вещи, как ненастье, имеют столь существенное значение на войне.
Кирилл вышел на площадь Дзержинского и остановился у массивного здания, с которым связаны годы и годы его жизни. "А ведь не сюда шел, - спохватился. - Да ладно!"
Он решил заглянуть в партком.
Поднимаясь к потолку, плавали по кабинету, голубоватые на свету и сизые в тени, космы табачного дыма. Догадался: только что кончилось какое-то совещание. Иван Петрович, секретарь парткома, давний друг Кирилла, держал телефонную трубку. Склонив бритую голову, говорил с кем-то. Голос хриплый, густой. "Желтый какой стал, - разглядывал Кирилл Ивана Петровича. - Желтый и старый". Другой был у него вид с месяц, что ли, назад, когда в последний раз они сидели тут вдвоем. День, прожитый теперь, - что год.
- С чем хорошим? - Кончив разговор, Иван Петрович положил трубку, взял Кирилла за плечи и повел к дивану. У валика лежала небольшая примятая подушка. - Так с чем хорошим пришел? - повторил он, улыбнувшись. Присели на диван. Иван Петрович оперся локтем о валик дивана и слегка привалился, уронив голову на ладонь. - Учти, плохого у меня и без тебя хватает, - жестом показал повыше горла.
- А все равно ничего хорошего. Погода гнусная.
- Ну? - поддразнил Иван Петрович. - Сам удивляюсь: в середине октября, и вдруг - дожди… А в январе, чего доброго, и снег посыплет! Говорят, отъезд при дожде - добрая примета.
- Если б отъезд! Похоже, в казарме и провоюю всю войну. Прямо позавидовать можно…
- Ты что, пришел сюда хандрить? - с деланной строгостью скосил Иван Петрович глаза. - Тогда катись. Партком для такого дела не приспособлен. Знать должен.
- Что верно, то верно, - откликнулся Кирилл Ивану Петровичу в тон.
Иван Петрович подошел к круглому столику в углу, на котором закипал электрический чайник. Крышка на чайнике позвякивала, из-под нее выбивался крутой пар. Иван Петрович выдернул шнур из розетки.
- Как раз сто градусов…
- Предпочитаю, братец, меньше: сорок…
- Ишь ты!.. - дружелюбно проворчал Иван Петрович. - "Сорок"… Я уж и забыл, какие они там, эти сорок…
Налил в стаканы темно-красный чай, придвинул Кириллу раскрытую пачку сахару.
Прихлебывая, рассуждали о военных действиях, о все еще тяжелой обстановке на фронте, а уж осень сорок второго… Ждали перелома на войне. Собственно, встречаясь, они теперь ни о чем другом и не говорили, только об этом. Вспомнили своих товарищей, находившихся с заданиями в тылу противника. Кирилл вздохнул:
- И надо же, такая напасть: непогода. Видно, посидеть мне тут с отрядом. Э, братец, - посмотрел на часы. - Мне пора. - Поднялся. - На минуту заскочил, а засиделся.
В казарму возвращался вечером.
Он свернул за казарменный плац - в армейскую столовую: очень хотелось есть. В столовой горела одна лампочка, остальные были выключены; у буфетной стойки увидел знакомую подавальщицу. Девушка собирала посуду. Даже полумрак не мог скрыть на ее лице следов крайнего утомления.
- Поздно как! - не удивилась она приходу Кирилла, это значило только, что ему придется довольствоваться немногим.
- Ладно. - Он сел за столик, с которого уже сняли клеенку.
Девушка принесла холодную сосиску с капустой и ломтик хлеба: ничего больше не осталось, - огорченно и почти виновато смотрела на Кирилла.
- Ладно, - махнул он рукой. Он быстро съел то, что девушка принесла, и был еще голоден.
Девушка взяла со столика тарелку, кончиком полотенца смела хлебную крошку и мелкими шагами пошла к стойке, там на подносе белела горка немытой посуды. Ноги едва несут ее, заметил Кирилл.
Он знал, девушка уберет посуду, снимет передник и, кутаясь в осеннее пальтецо, побредет домой, бережно неся в судочке свой ужин. Она съедала ломтик хлеба, один из двух, полагавшихся к ужину. Второй ломтик вместе с ужином относила домой матери. Мать больна, рассказывали Кириллу.
Кирилл поднялся.
- Спасибо. Покормила. Хорошего тебе жениха. После войны, конечно… Спасибо.
Девушка кивнула.
Кирилл вышел на застроенный корпусами и обсаженный деревьями казарменный двор. Темнота сделала двор пустым. Кирилл двигался не спеша, припоминая, где повернуть за невидимое сейчас здание, где обойти спрятавшиеся деревья. Отыскал подъезд, открыл дверь и прижмурил глаза: после угольной тьмы двора даже кроткий свет казармы казался слишком ярким.
Он не сразу увидел Ивашкевича, когда тот окликнул его. По высокой стене, почти падая, плыла наклоненная вперед большая тень, достигавшая потолка, а за ней, как бы продолжая ее, спокойно ступал по коридору Ивашкевич.
- А, Гриша, - обрадовался Кирилл.
- Можно подумать, что это ты меня нашел, а не я тебя, - полушутя-полусерьезно сказал Ивашкевич. - Целый же день ты пропадал…
Кирилл промолчал.
По его лицу Ивашкевич, комиссар отряда, понял, что ничего нового, и ни о чем не стал спрашивать. Они поднялись по лестнице.
3
Лейтенант Левенцов перечитывал письмо от бабушки, жившей в Сибири. Бабушка поздравляла его с днем рождения. Он как-то выпустил из виду, что позавчера ему исполнилось двадцать два года. Никого, кроме нее, у Левенцова не осталось - отец, командир полка, и мать, военврач, погибли в первые месяцы войны. "Много это или мало - двадцать два?.. - усмехнулся. Много, много…" В прошлом уже столько трудного, горестного, и оно давит, и никуда от него не уйти. Иногда кажется, что ничего, собственно, еще и не начиналось, и сразу вот это… Повестка из райвоенкомата. Он запирает комнату, сдает управдому ключ. Спускается вниз, по Покровке выходит на Ильинку и попадает на Красную площадь. А потом - казарма. И вот ожидание вылета… Конечно, многое у него еще впереди. Но и позади уже много.
Левенцов был рад письму. Только сейчас заметил он, что пришло оно через шестнадцать дней после того, как на конверт лег почтовый штемпель. Улыбнулся, подумав о маленькой, толстенькой старушке с добрыми, большими, как у матери, глазами. "Сегодня же напишу ей. Долго теперь не придется писать писем. И получать тоже".
Размышления его прервал шум - смешливый голос Паши, бранчливые выкрики Тюлькина. Шум доносился сюда, в самый конец длинного помещения. "Опять Паша. - Левенцов сунул письмо в карман. - Ох, этот задира, доведет он Тюлькина".
Нехотя поднялся с койки. Плечистый, высокий, с бравой выправкой, недавний студент педагогического института, Левенцов выглядел настоящим военным. Глаза, темные, под длинными - вразлет - бровями, смотрели открыто и прямо. Давний шрамик, будто прилипшая ниточка, над левым виском делал чуть суровым его улыбчивое лицо. Он направился к столу, где бойцы чистили оружие. Под руками, перепачканными ружейным маслом, жирно поблескивали ствольные коробки, возвратно-боевые пружины, рожки магазинов, подаватели… Справа сидели Паша, Толя Дуник, Хусто Лопес, слева - Михась, Якубовский и Петрушко. Сбоку на табурете, рядом с Пашей, примостился Тюлькин. По выражению лиц видно было, что здесь уже давно весело.
- Послушай. - Паша, широкоскулый, смуглый крепыш, опустил свою тяжелую руку на плечо Тюлькина. - Послушай…
- Брысь лапу, - презрительно дернул Тюлькин плечом. - С такими кулачищами тебе, пень-колода, на танк бы переть. А ко мне не лезь. Брысь, говорю, лапу!..
- Я и на черта, не то что на танк, попру, если будет надо… - мотнул Паша черным, как деготь, чубом. Чуб, спутанный, свалился на лоб и скрыл левый глаз, но правый смотрел лихо и с достоинством. Небрежным движением вернул волосы наверх, и озорное лицо Паши снова открылось все. - Послушай, - настаивал он, - что это у тебя сегодня такой северный вид?
- Почему - северный?
- Похож на хрена моржового…