С огорчением и радостью Маша вглядывалась в свое лицо, и ей хотелось, чтобы в этом наряде ее увидел Владимир. Но это было невозможно, хотя Владимир и находился недалеко: последние дни шли непрерывные бои. Доносился слитный гул орудий, и землю встряхивало от взрыва тяжелых бомб.
- Куда это так нарядилась? - спросил Александр Степанович, войдя в комнату и испуганно посмотрев на дочь: она была очень похожа на свою мать.
- Так просто… захотелось посмотреть, какая была в молодости мама, - ответила Маша, повязывая голову ситцевым платком.
- Опять собралась куда-нибудь… Уходишь, а отцу ни слова, будто я тебе чужой, - с обидой проговорил Александр Степанович, садясь на скамью. - Я ведь вижу… Все вижу, Маша. Я не из любопытства спрашиваю. Может все случиться с тобой. Так вот чтоб знать мне, где ты и что… Может, и я чем-нибудь помог бы тебе… Ты скажи… Дай знать, ежели что…
Маша промолчала и потому, что не могла ничего сказать отцу, и потому, что была растрогана его заботой и тревогой.
Переходить линию фронта она решила не возле Шемякина, как раньше, а левей Смоленского большака, по лесным тропам и болотам. Она вышла в сумерки из дому и пошла по деревне, среди дымящихся пепелищ, опираясь на палочку, сгорбившись, с мешком за плечами, похожая на нищенку. Вскоре у нее заболела спина от неудобной позы, Маше захотелось выпрямиться и итти, как она привыкла ходить, - высоко подняв голову, развернув плечи. Но нужно было тренироваться, привыкать к новой роли, и она заставила себя итти по-старушечьи, медленно, волоча ноги, согнувшись, словно мешок был наполнен камнями.
Шел дождь, и Маша боялась, что листовки под повойником промокнут. Она укутала голову шалью и, войдя в лес, быстро зашагала по знакомой тропе, хотя вокруг стало еще темней и лишь вверху смутно белела полоска неба. Маша не испытывала ни тревоги, ни страха. Здесь, в лесу, ей ничего не угрожало. Дорогу она знала хорошо, но было неудобно шагать в лаптях, и она часто спотыкалась на корнях, пересекавших узкую лесную тропу. В лесу стояла тишина, лишь издалека доносился порой тревожный звон пулемета да что-то ухало, как гигантская выпь, на болоте. Когда Маша прошла километра три, звуки редких выстрелов переместились правей; она вышла на линию окопов, где-то совсем близко, на поле, примыкавшем к лесу, был Владимир, и в той стороне часто вспыхивали белые огни ракет. Но Маша шла лесной чащей все дальше на запад, в обход линии фронта, которая обрывалась у кромки леса. Она увидела лесную сторожку, где прежде жил Тимофей, и воспоминания о зимней облаве нахлынули с потрясающей силой.
Да, вот здесь, на этой тропе, стояла она с Владимиром в ожидании сигнала к облаве, и он улыбался ей, махал руками, делая ей какие-то таинственные знаки, писал что-то палкой на сверкающей снежной пелене… И это был день счастья, того огромного, всепоглощающего чувства радости и восторга, перед которым меркнет весь мир. И в тот день Маша забыла о том, что существует злая, черная сила, распростершая над миром свои зловещие крылья, угрожающая ее счастью.
Счастье… Его можно было бы унести куда-нибудь далеко на восток, где сейчас тишина, где горят огни в окнах, затаиться и ждать, пока не утихнет грохот войны. Но как же можно пройти мимо горящего дома, где гибнут дети и старики?
Маша вспомнила, как накануне везли с передовых позиций раненых и машина застряла в грязи, а тут налетели вражеские истребители и стали стрелять из пулеметов. Маша схватила топор и, не раздумывая, срубила молодую березку, которую она пять лет назад сама посадила возле дома. Срубила деревцо и бросила его под колеса машины, и они, получив опору, стронулись с места, и машина ушла, а, раненые долго махали пилотками, благодарно улыбаясь.
"Ну, что ж, - подумала Маша, - теперь и я должна пострадать ради них, как они пострадали ради меня".
В предрассветном сумраке она перешла мелкое болотце и очутилась на огородах колхоза "Свободный труд". Она осторожно постучала в окно небольшого, но аккуратного домика под зеленой железной крышей, и когда пожилой мужчина с темными строгими глазами открыл дверь, Маша тихо сказала:
- С Востока свет!
Мужчина вздрогнул, лицо на мгновение озарила радостная улыбка, и он прошептал:
- Входите скорее, товарищ!
Так шла Маша из селения в селение, и всюду, где она произносила слова Сталина, перед ней открывались двери и люди принимали ее с сердечной лаской, как родного человека. Люди читали воззвания райкома партии и узнавали, что советская власть и коммунистическая партия существуют в районе, как и раньше, что Красная Армия уже полтора месяца сдерживает натиск врага на Смоленской земле, не давая ему двинуться к Москве, что немецких фашистов можно победить, если все советские люди выполнят сталинский наказ бить врага беспощадно везде, всеми средствами, не щадя своих сил. Люди узнавали о подвиге Тимофея Дегтярева, Тани Барсуковой, о мужестве поэта Шапкина, и в этот тяжелый час испытания никто не хотел отстать от спасподмошинцев и шемякинцев.
Маша обошла четырнадцать селений и на пятый день уже подходила к околице села Отрадного. Еще издали она услышала выстрелы в деревне и остановилась, не решаясь входить в ворота, возле которых стояли немецкие солдаты. Она почувствовала, что в Отрадном творится что-то нехорошее, и хотела свернуть в кусты, чтобы обойти село, но солдаты заметили ее и закричали:
- Хальт! Здесь ходить!
Маша, сгорбившись, волоча ноги, пошла к ним, прикрыв лицо платком. Солдаты ощупали ее мешок, и, толкнув в спину прикладом, старший из немцев приказал ей итти за ним. Ее привели в дом, где раньше помещалось правление колхоза, а теперь, видимо, был какой-то штаб. Машу еще раз обыскали, грубо шаря руками по телу, и она, брезгливо вздрагивая, думала лишь о том, чтобы немцы не сняли с головы ее повойник, под которым лежала последняя листовка.
На допросе она поняла, что ищут какую-то женщину, убившую помещика Куличкова и что именно ее и подозревают в совершении убийства. Маша сказала, что она в Отрадном первый раз, а идет из Смоленска, где лежала в больнице, к себе домой, в Дорогобуж, что зовут ее Таней. Назвала она себя так потому, что это имя она часто повторяла, вспоминая свою верную подругу.
Машу втолкнули в какой-то амбар и закрыли дверь на засов. Оглядевшись, она увидела в полумраке нескольких женщин, сидевших на полу, прислонившись спиной к стене.
- И тебя за Кешку? - спросила женщина, возле которой присела Маша.
- За какого Кешку? - удивленно переспросила Маша.
- За барина, который с немцами приехал… Вот и нас схватили, заперли сюда, а мы ни душой, ни телом. - Женщина помолчала, тяжко вздохнула, и другие женщины вздохнули с глухим, подавленным стоном. - А ты сама откуда будешь, милая? Как звать-то?
Маша сказала то, что говорила на допросе. Но, рассказывая о себе, она уже не чувствовала уверенности, что поступила правильно, выдав себя за какую-то Таню. Она не раз бывала в Отрадном, выступала здесь на собрании колхозников, когда "Искра" соревновалась с ними. Конечно, ее узнают.
А женщина, начавшая с ней разговор и, судя по напевному голосу, любившая поговорить, сказала:
- Хорошее имя - Таня… Слыхать, ходит по деревням девушка, тоже Таня. Листочки раздает, а в тех листочках все сказано, чего надо делать людям… Немцы ее все ловят, а поймать никак не могут. Прямо на глазах скрозь землю проваливается, и нет ее, а там опять слыхать: в другой деревне появилась. В Шемякино приходила, все разглядела, что у немцев, где какое оружие, а потом как ударили по немцу наши пушки, все начисто разбили… И проходит она невредимо скрозь огонь и железо, скрозь стены каменные. Закрыли раз ее немцы в подвал каменный, а наутро пришли - замок висит на дверях, а ее и след простыл…
Маша с улыбкой слушала рассказ, удивляясь, как быстро узнают обо всем люди. Действительность переплеталась с вымыслом - складывали легенду о чудесной девушке, - и Маше было приятно, что сказочная Таня и есть она, Маша, но живет своей, независимой от нее жизнью и будет жить, потому что людям нужна вера в сильного человека, презирающего смерть.
- Ее, Таню, немцы уже и казнили в Шемякине… А она опять ходит по деревням невредимая, - рассказывала женщина, и голос ее замирал от восхищения перед неуловимой девушкой. - И Кешку… это она… Таня, - прошептала женщина, пораженная своей внезапной догадкой. - Задремал Кешка пьяный в саду, а она его и полоснула серпом по шее. Так напрочь голову и отхватила… Силища-то какая!
Всю ночь женщина рассказывала необыкновенные истории, и все слушали, только Маша спала, положив голову на колени и обхватив их руками.
На восходе солнечный луч проник в амбар через крохотное оконце и позолотил длинные ресницы Маши. Женщина-рассказчица пристально вгляделась в лицо Маши и таинственно прошептала:
- Бабоньки! Она… Таня!
Вскоре загрохотал засов, дверь с визгом распахнулась, и на пороге появился немец с черепом и скрещенными костями на рукаве, за ним вошел Яшка. Он повел красными от пьянства глазами по лицам женщин, сидевших у стены, и вдруг порывисто шагнул вперед, вглядываясь в женскую фигуру в простом крестьянском платье и лаптях.
Яшка узнал Машу. Он злорадно усмехнулся и, сделав еще шаг к ней, вынул из карманов руки, как бы намереваясь ударить.
- Она! - сказал он и, не выдержав пристального взгляда Маши, опустил голову.
Немец ударил Машу ногой и крикнул, чтобы она шла впереди. Маша поднялась и, гордо вскинув голову, пошла из полутемного амбара на улицу, где сияло скупое осеннее солнце. На пороге остановилась и, обернувшись к женщинам, низко поклонилась им.
- Прощайте! И не забудьте этого злодея, - тихо сказала она, указывая на Яшку. - И вот это мне теперь не нужно, - она сняла повойник и бросила к ногам женщин.