С того момента, когда он увидел движущиеся на него танки, Протасов думал только об одном: как бы остаться в живых. Правда, он стрелял, бросал гранаты, но делал это механически, лишь бы поскорей выполнить свои обязанности. Бросив последнюю гранату, он опустился на дно окопа и просидел на корточках до тех пор, пока не ушли танки. Он видел, как профессор Незнамов поправил очки, слышал, как он сказал самому себе: "Да, Викентий Иванович прав". Потом Незнамов взял гранату, вылез из окопа и пошел ровным, неторопливым шагом навстречу танку. Руки у него дрожали, и он боялся, что граната сорвется и не долетит. И тогда внезапно ему пришла мысль, что танк непременно подорвется, если лечь на его пути с гранатой, и он лег на траву: так было совсем не страшно. Он вытянул вперед руку с гранатой и подсунул ее под гремящую гусеницу…
И когда к могиле пронесли на носилках куски окровавленного тела - все, что осталось от профессора истории, - Протасов подумал, что нужно что-то сделать, чтобы уйти от смерти. Но, стремясь сохранить свою жизнь, Протасов, сам не сознавая того, ускорял свою смерть. Он уже умирал той страшной и неотвратимой смертью, которая поражает всякого, кто решил жить только для себя и ради себя. Сосредоточившись на одной мысли, которую он не мог никому открыть, Протасов обрек себя на мучительное одиночество: оно и было началом смерти. И хотя всем было тяжело, вернее, именно потому, что было тяжело, все доверяли друг другу свои сокровенные мысли, читали другим письма из дому, не стесняясь мелочей жизни и интимных признаний, которыми были полны эти письма; люди тянулись друг к другу инстинктивно, чтобы объединение противостоять беде и страданиям; они смеялись и шутили - и это была жизнь. Все с восторгом рассказывали о том, как Владимир Дегтярев подбил танк, и все единодушно называли бессмертным подвиг профессора Незнамова; хохотали, вспоминая, как вытаскивали из танка ошалевшего от страха немца.
А Протасов молчал, не принимая участия в этой взволнованной жизни. Он умирал, выключив себя из окружающего мира, порвав все связи с людьми, ничем не интересуясь, кроме своей судьбы. Он ел, двигался, дышал, но это не была жизнь, а лишь ожидание чего-то страшного. Он перестал умываться, чистить зубы, бриться - для чего? Обросший бородой, со спутанными, нерасчесанными волосами, с пустыми глазами, он производил впечатление человека, лишенного разума, и все сторонились его.
Академик заставлял его умываться, чистить обмундирование, оружие, - Протасов вяло исполнял приказание, а на другой день все начиналось снова. Политрук Гаранский не раз старался вызвать Протасова на откровенный разговор, но Протасов отмалчивался.
"Да он мертвый", - подумал Гаранский, вглядываясь в его изжелта-серое лицо.
Маша пришла в Спас-Подмошье к генералу Михаилу Андреевичу Дегтяреву, но не застала его.
- Уехал встревоженный, - сказала Анна Кузьминична.
Она была обрадована приходом Маши и умоляла ее поподробнее рассказать о встрече с Владимиром. Ее интересовало и то, как одет он, не похудел ли, как питается, и то, что он делает, не назначен ли в разведку, и то, получил ли он посылочку, которую она посылала ему с академиком. Но Маша знала так мало о Владимире, так коротка была их встреча, что она ничего не могла рассказать Анне Кузьминичне. Она промолчала и о том, что Владимир ранен. Но об одном она не могла не сказать - о женщине, которая омрачила ее счастье.
- Лишь бы он остался жить! - шептала Анна Кузьминична.
Она жила в непрестанной тревоге, ей казалось, что вот-вот кто-то войдет в дом и скажет, что Володи больше нет на свете. От этой мысли она вся цепенела, и тогда из рук ее валилась посуда, пригорало что-то на сковородах.
Они просидели с Машей всю ночь и говорили только о Владимире. На рассвете совсем близко разорвался снаряд, и вдруг загрохотало, завыло, заухало. Анна Кузьминична и Маша выбежали на улицу. Люди растерянно смотрели на запад, откуда доносился грохот сражения. Кто-то сказал, что немцы внезапно прорвали нашу оборону и заняли Шемякино.
Вскоре прискакал верхом Николай Андреевич и подтвердил эту весть. Он спешно отправлял в лес людей, туда же погнали и скот. Коровы мычали, встревоженные взрывами. Анна Кузьминична должна была отправиться в лес поварихой партизанского отряда. Николай Андреевич торопил ее. Она со слезами на глазах попрощалась с Машей, повторяя:
- Лишь бы был жив!.. Если его не станет, зачем мне жить? Лишь бы был жив!..
Маша осталась одна в доме. Когда генерал приехал, усталый, запыленный, с красными от бессонной ночи глазами, она не решилась сказать ему о своей просьбе и спросила:
- Михаил Андреевич, вы будете пить чай или обедать? Теперь я здесь за хозяйку.
Генерал попросил чаю, но когда Маша принесла самовар, молоденький адъютант Ваня сказал, что генерал уснул. От адъютанта Маша узнала, что немцы, занявшие Шемякино, остановлены дивизией и она прочно удерживает рубеж вдоль речки Косьмы.
- Я там рыла окопы, - сказала Маша.
- Если бы не эти окопы, они заняли бы и Спас-Подмошье. Наша дивизия встретила их хорошо… Перед окопами груды трупов.
- А у нас много раненых, убитых? - с тревогой спросила Маша.
Адъютант улыбнулся.
- Тот, кто вас интересует, жив и здоров. Я видел Дегтярева час тому назад. Он просил генерала принять вас в дивизию. Михаил Андреевич обещал.
Проснувшись, генерал попросил чаю. Маша принесла.
- А что же вы можете делать у нас в дивизии? Воевать? - спросил он.
- Все, что прикажете, буду делать. Стрелять, готовить обед, стирать белье… Я знаю немецкий язык, могу переводить.
- Вы знаете немецкий язык? Вот это важно… Очень важно, - сказал генерал, глядя в окно. - А местность вокруг тоже знаете?
- Да. На десять километров кругом я знаю каждую тропинку, знаю все деревни, многих людей.
- Это очень важно, очень, - повторил генерал и вдруг, резко повернувшись к Маше, глядя на нее в упор, спросил: - Смерти боитесь? Только говорите прямо, честно.
- Думаю, что не испугаюсь.
- А если вас будут мучить, истязать, пытать? Сумеете выдержать?
- Выдержу, - тихо, но твердо произнесла Маша.
- Нам нужно разведать силы врага в Шемякине. Вы согласны пойти туда?
- В Шемякино? - спросила Маша, ощущая неясную тревогу. - Да, согласна, - ответила она подумав.
- Ваня свяжет вас с человеком, от которого получите подробные инструкции, - сказал генерал и, выждав с минуту, добавил: - Но вы еще можете подумать. Я не хочу подвергать вас опасности… Вы так молоды.
- Я твердо решила, Михаил Андреевич, - сказала Маша, испугавшись, что он подметил ее минутное колебание и теперь не решится послать. - Я верю, что все будет хорошо.
- Ну, желаю успеха, - генерал поклонился, проследил, как Маша твердой походкой вышла из комнаты, и протяжно вздохнул. - Карту! - сказал он.
И Ваня быстро развернул на столе карту.
Знакомые названия замелькали перед глазами генерала. Он видел деревни, рощи, где он собирал грибы, речки, где ловил раков, поля, по которым ходил в лаптях из лык, надранных тайком в барском лесу. И вот теперь он - генерал, командир дивизии, которая на этих же полях сражается против немцев… Немцы на смоленской родной земле. В пяти километрах от Спас-Подмошья… Отсюда около трехсот километров до Москвы… А в дивизии - художники, литераторы, скульпторы, астрономы, математики, историки, актеры. Справа и слева действуют регулярные дивизии, но они утомлены непрерывными боями, а немцы все наседают, и нужно затормозить их движение во что бы то ни стало.
Вчера дивизия потеряла четверть своего состава. Но она не пропустила врага. Теперь нужно закрепиться на этом рубеже и стоять до тех пор, пока…
Скрипнула дверь, и через порог медленно переступил Андрей Тихонович. Генерал изумленно посмотрел на отца:
- А я думал, что и ты ушел в лес со всеми, отец.
Андрей Тихонович снял картуз, поправил руками волосы, остриженные в кружок, и сел на скамью.
- А мне уходить некуда, Михаил, - сказал он спокойно. - Я свой век прожил.
- А если нам придется отсюда уходить?
- Запалю дом, скотный двор… Все запалю, чтоб ничего немцу поганому не досталось, - тихо проговорил старик.
- Тебя для этого и оставили?
- Сам я остался. У Николая рука не запалит: жалко. А я сказал: беру грех на себя, мне все равно помирать. А уходить - совестно… Уж на что грач - птица смирная, а попробуй - тронь гнездо, глаза по выклюет. Ты вот приказы от начальства своего выполняешь, и мне надо приказ выполнить.
- Чей приказ? - с улыбкой спросил Михаил Андреевич.
- Сталина. Он чего сказал? Все запалить. Ничего врагу не давать: ни зернышка, ни клочка сена. Пущай идет по голой земле, - Андрей Тихонович усмехнулся, видимо, представив себе, как вражеские войска бредут по совершенно голой земле. - Это в ту еще войну бывало как немца в плен возьмешь, то первым делом ему на портках все пуговицы обрежешь. Вот он держится за портки руками, а бежать не может… Так и теперь обрезать ему все пуговицы…
- Сжечь недолго, а как потом жить будем? - сказал адъютант Ваня.
- Живы будем, опять всего понастроим, - убежденно ответил старик. - А жалко, верно. Так вить терпеть надо… Наш народ терпением силен. Приходит это раз к доктору француз, криком кричит: зуб болит, скорей, мол, рвать надо, помираю. Ну, вырвал ему доктор больной зуб, полегчало. Приходит тем разом и наш мужичок. И у мужичка зуб разболелся. Ну, доктор посадил его, рванул. А мужичок выплюнул зуб, да и говорит: "Эх, ты, доктор, рви уж и тот, который рядом". - "А зачем?" - спрашивает доктор. "А затем, - смеется мужичок, - что ты мне здоровый зуб выдернул. А теперь уж тащи больной…"