Принесли таз с водой, поставили возле кровати, и Николай Андреевич погрузил в воду руку. И тотчас же ему вспомнился жаркий июльский полдень: с косой на плече он идет между густыми валами травы, и все тело его горит от безмерной усталости, а ноги еле движутся, будто на ногах налипла пудами грязь. Вот как и сейчас: нечем дышать, рубашка мокрая от липкого пота, все высохло во рту, и в ушах звенит, словно кузнечики завели свою песню. А впереди сверкает днепровская голубая вода, и Николай Андреевич на ходу расстегивает ворот, жадно вдыхая прохладу реки. Он бросается в воду, плывет… Какое блаженство! Освеженный, помолодевший, он сидит на горячем песке и любуется ивами, опустившими в воду свои длинные гибкие ветви…
- Вы улыбаетесь, - удивленно сказал доктор. - Вероятно, хорошие воспоминания принесла вам эта вода?
Николай Андреевич сказал, что вот он искупался в речке и ему стало легче.
- Принесите сена, - прошептал он, плеская рукой в воде.
- Сена? - изумленно переспросил врач.
- Только чтоб свежего… днепровского.
В палату принесли охапку душистого сена.
Николай Андреевич сжал в руке горсточку сухих былинок, поднес к лицу, жадно вдыхая запах луговых цветов, и перед глазами его вставали огромные стога на широкой днепровской пойме, и ему слышались скрип коростеля в густой некоей и тревожный крик матери-утки в старице, заросшей камышом, и песни, и ржанье коней в ночном…
Дегтярев лежал с горсточкой сена в руке и улыбался, а доктор все смотрел на него, и ему это уже не казалось капризом: он почувствовал в запахе сена какую-то могучую силу, воскрешающую к жизни человека, которого он приговорил к смерти.
Потом Дегтярев попросил, чтобы ему привезли из колхоза молока от черной коровы Милки. Он пил только это молоко, отказавшись от всякой другой пищи, и стал быстро поправляться.
В это утро доктор Евгений Владимирович только что вернулся от Шугаева, который вызывал его для доклада о состоянии здоровья Дегтярева.
- Смотри, доктор, ты мне головой отвечаешь за Дегтярева.
- Мне не нужно напоминать об этом, Иван Карпович, - обиженно проговорил доктор.
- Нет, нужно, дорогой. Сорокин-то умер?
- Сорокин - это особый разговор… Видите ли, Иван Карпович…
- Да какой может быть особый разговор? И у того и у другого болезнь-то одна - воспаление легких…
- Болезнь может быть и одна у двух, но один непременно умрет, а другой выздоровеет… Тут дело в субъекте… в особенностях физической структуры организма, главное, нервной системы человека… Даже больше того: в моральном превосходстве одного перед другим, в целеустремленности человека к большому делу, я бы сказал, в одержимости высокой идеей…
- Ну, дорогой, ты уж того… в мою область заехал, в политику, - с усмешкой сказал Шугаев. - Ты скажи прямо: какого лекарства тебе нехватает? Если надо, самолет пошлем в Москву за каким-нибудь профессором.
- Если вы не надеетесь на меня, то можете посылать в Москву за каким-нибудь профессором, - обиженно сказал Евгений Владимирович. - Я говорю не о том, что я не знаю, что и как делать, а о том, что Сорокину ничем помочь нельзя было…
- Почему?
- Потому что у него не было вот этого самого главного лекарства - вкуса к жизни… Он сам себя добил. Как-то осенью вызывают меня к нему срочно. Лежит. Парализована левая рука. Потеряна речь… Думаю, что-то странное. Если бы был поврежден центр речи, то отнялась бы правая рука. Значит, тут просто истерия. Говорю: "К вечеру все будет в порядке. Выпейте вот этот порошок". Дал ему порошок от головной боли. К вечеру он заговорил, и рука стала действовать… А все потому, что вы вызывали его на райком для отчета…
- Испугался?
- У Сорокина не было веры ни в себя, ни в людей своего колхоза. Он морально был разоружен и поэтому не выдержал и воспаления легких.
- Твоя теория любопытна, Евгений Владимирович. Очень любопытна, - с загоревшимся взглядом сказал Шугаев. - Значит, Дегтяреву теоретически не угрожает смерть?
- Да, я убежден в этом.
- Это чья же теория?
- Моя, Иван Карпович. Я уже десять лет работаю над ней. И у меня накопился кое-какой материал для научных выводов… Как это ни странно на первый взгляд, но это факт: больные из "Искры" быстрее выздоравливают, чем шемякинцы. И процент смертности за десять лет по этим двум колхозам очень показателен.
- Ну ладно. Ты потом мне эти проценты покажешь, когда Дегтярева поднимешь на ноги. А если не поднимешь… - Шугаев умолк и отвернулся к окну. - Сам понимаешь…
Да, Евгений Владимирович понимал, что если рухнет теория, которую он вынашивал десять лет, тогда вообще придется уехать отсюда, расстаться с Лидией Сергеевной, которую он любил, скрывая это чувство от всех, потому что она была женой его друга - Шугаева.
Лидия Сергеевна сидела у окна с книгой, но доктор видел, что ее глаза глядят поверх страницы. Он любовался ее тревожно-задумчивым лицом, чувствуя, что она напряженно вслушивается в его разговор с Шугаевым. Но, взглянув на Лидию Сергеевну, Евгений Владимирович тотчас же отвел глаза в сторону, опасаясь, что Шугаев может догадаться о его чувствах к жене.
Но Шугаев уже давно знал, что доктор безнадежно влюблен в его жену.
- Когда мы слушали доклад Дегтярева о жизни в "Искре", его сын-студент сказал, что искровцы не могут чувствовать себя счастливыми, - сказал Шугаев, глядя в окно.
- Почему? - спросила Лидия Сергеевна.
- Потому, что соседи их, шемякинцы, живут еще плохо. А если мне хорошо, но другому плохо, то как я могу быть счастливым? - сказал Шугаев, взглянув на доктора.
И тот быстро отвел глаза, подумав: "Все знает… Да, я не могу быть счастливым, если Шугаеву плохо. Но что же мне делать? Ведь не могу же забыть ее и уехать!"
- Да, я понимаю, Иван Карпович, - сказал он поднимаясь. - Если что-нибудь случится с Дегтяревым, я уеду.
Лидия Сергеевна вздрогнула.
- Дегтярев поправится, - сказала она уверенно.
- Ты тоже разделяешь теорию доктора? - с улыбкой спросил Шугаев.
- Да, разделяю, - твердо сказала Лидия Сергеевна, и по лицу ее пошли багровые пятна.
И вот все это вдруг вспомнилось Евгению Владимировичу, когда он сидел в своем кабинете, понуро опустив голову.
Дверь медленно распахнулась, и в кабинет вошел Дегтярев. Появление его было столь неожиданно для доктора, что он испуганно вскочил и отпрянул к окну. А Дегтярев двигался к нему молча, с улыбкой, бесшумно, как привидение.
- Как же это вы… дошли? - проговорил наконец Евгений Владимирович, вытирая платком мокрый лоб.
Дегтярев опустился в кресло, перевел дыхание.
- Лекарства твои не помогают, доктор… Так я решил сам за себя постоять. Вот и встал… Поеду домой. Пить молоко от черной коровы.
- Почему же от черной?
- Молоко от черной коровы - самое полезное… - с веселой усмешкой сказал Дегтярев.
Через несколько дней Шугаев, Лидия Сергеевна и доктор приехали навестить Дегтярева. Он еще лежал, но уже вел деловой разговор с завхозом Александром Степановичем Орловым.
- Выходит, помогла черная корова? - с веселой улыбкой спросил доктор.
- Помогла, доктор.
- Какая черная корова? - удивился Шугаев.
Доктор рассказал, как Дегтярев решил лечить сам себя.
- Черная корова тут, конечно, ни при чем. Это уж Николай Андреевич посмеивается над бессилием медицины. Ему помогло то, что весь его организм, вся нервная система были мобилизованы для жизни. И эта целеустремленность развязала какие-то скрытые силы в организме, не известные еще науке.
- А Сорокин вот умер от воспаления легких, - сказал Шугаев.
- Тесу я дал, - вдруг сказал завхоз, - раз такое дело.
- Подожди ты с тесом, - раздраженно проговорил, Дегтярев, морщась от внутренней боли.
- Значит, ваша теория оправдалась! - сказала Лидия Сергеевна, радостно взглянув на доктора.
- Да, поздравляю, - тихо проговорил Шугаев. - Надо заслушать твой доклад на райкоме. Это очень любопытная теория…
- Черной коровы, - вставила Лидия Сергеевна и громко расхохоталась.
Рассмеялись и доктор и Дегтярев, один Шугаев был мрачен, как будто не радовался тому, что теория доктора оправдалась.
Приближался Новый год, а Дегтярев все еще лежал. Он, может быть, встал бы со скуки, если бы не книга, которую ему дал Шугаев. Он прочитал и теперь снова перечитывал четвертую главу. Читал он медленно, потому что впервые в жизни он прикоснулся к тому, что всегда звучало для него непостижимой мудростью, - т е о р и я. Ум его привык иметь дело с конкретным, физически ощутимым миром, где все занимало свое, раз и навсегда определенное место, где все было ясно, укладывалось в простой закон жизни: "Трудись честно!" Теперь он узнал, что к этой простой истине люди пришли через горы ошибок и предрассудков, через страдания и муки, через тысячелетия поисков правильной жизни, и пришли к истине, движимые законами общественного развития, которые действуют так же неотвратимо, как неотвратимо зима сменяется весной, а весна - летом.
Прочитанное Дегтярев проверял на опыте собственной жизни, и все удивительно верно и точно совпадало с тем, что было написано в книге. И мысль, что он, вчерашний мужик, сделал первый шаг из царства необходимости в царство свободы, наполнила его взволнованной радостью. Так вот оно, то большое счастье, о котором говорил Владимир… Но тут вспомнились последние минуты жизни Сорокина. "А вот я не поддержал его угасающий дух своей верой, своим опытом и советом. Стало быть, Владимир правильно сказал: не всякое счастье есть счастье". Отложив книгу, он смотрел в окно, заплетенное кружевом мороза, и думал о сыне, который путешествовал где-то по заморским странам.
Уезжая, Владимир сказал: