Двуколку подкинуло, и доктор ткнулся головой в бок Владимира; очки поползли с носа. Впервые в жизни доктор забыл извиниться. Он поймал очки и уткнулся лицом в чемодан - это, кстати, предохраняло лицо от комьев грязи и снега, летевших из-под копыт.
Ласточка бежала из последних сил, потому что чувствовала натянутые вожжи: она была приучена бежать по этому сигналу. Как всякая хорошо выезженная, но горячая лошадь, она могла перейти на шаг только тогда, когда отпустят вожжи. Владимир забыл об этом и все туже натягивал вожжи, думая лишь о том, что, если он не успеет привезти доктора, Маша умрет. И Ласточка бежала, хотя ноги ее вязли и колеса врезались глубоко в грязь. Возле хомута, седелки и в тех местах, где шлея прикасалась к шерсти, взбилась пена и клочьями падала на дорогу. Но, как всегда, Ласточка высоко держала голову, почти касаясь дуги кончиками настороженных ушей. Она сама свернула к дому Дегтяревых и с разбегу остановилась у крыльца. Николай Андреевич, стоявший на крыльце, увидел, как тяжело опустилась красивая сухая голова Ласточки, потом медленно подогнулись колени и она грузно рухнула на землю.
Николай Андреевич бросился к ней, трясущимися руками пытался развязать чересседельник и вдруг услышал протяжный стон.
- Ласточка… Вставай, вставай, милая! - проговорил он, дергая за повод, но лошадь лежала неподвижно, вытянув ноги, откинув густой, забрызганный грязью хвост, оскалив желтоватые широкие зубы.
Владимир ничего этого не видел. Спрыгнув с двуколки, он схватил доктора за рукав и втащил его на крыльцо.
- Воды! - сказал доктор, показывая Анне Кузьминичне грязные руки.
Пока доктор мыл руки, потом ужасно медленно вытирал их полотенцем, Владимир смотрел на мать, стараясь узнать, что с Машей. По лицу Анны Кузьминичны катились слезы, она смотрела в окно на неподвижную Ласточку и стоявшего над ней потрясенного Николая Андреевича.
Доктор вошел в комнату, где лежала Маша, и за ним ушла Анна Кузьминична, а Владимир стоял перед закрытой дверью не шевелясь, скованный страхом ожидания. Он не слышал громких голосов за окном: сбежался народ. Прибежал и Тарас Кузьмич.
- Разрыв сердца, - сказал он, осмотрев лошадь. - Нужно вскрыть и составить акт. Дело серьезное. Будет следствие, потом суд… Воленс-ноленс, а придется отвечать по закону.
Тарасу Кузьмичу было жаль лошадь, и в то же время он радовался, что она погибла по вине Владимира, что этому самоуверенному и гордому юноше предстоит много неприятностей.
- Такой лошади кругом на сотни верст нет и не будет! Какой экстерьер! А ума-то сколько! Только что говорить не умела, а все понимала… Как человек! - воскликнул он хриплым от злой радости голосом.
Вскоре приехал следователь Вишняков. Это был худой, с болезненным лицом и угрюмыми глазами человек лет пятидесяти. Он ходил сгорбившись, словно его тянул к земле толстый рыжий портфель.
Вишняков вызвал для допроса Владимира. Записав в опросный лист все необходимые сведения о возрасте, месте жительства и занятиях, он сказал глухим голосом:
- Вы допрашиваетесь в качестве обвиняемого в преступлении, предусмотренном уголовным кодексом. По вашей вине пала племенная лошадь по кличке Ласточка, каковая значится в живом инвентаре данного колхоза и оценивается в сумме двенадцать тысяч пятьсот рублей… Вы погубили животное, являющееся народным достоянием…
- Нужно было спасти человека, - подавленно сказал Владимир.
- В данный момент меня интересуют не ваши заслуги, а ваше преступление. Я следователь, а не литератор, описывающий благородные подвиги, - все тем же равнодушным голосом произнес Вишняков. - Вы видели, что по такой плохой дороге нельзя быстро ехать?
- Я думал только о том, что умирает человек…
- В каких отношениях вы находитесь с Марией Орловой?
- На этот вопрос я не стану отвечать. Это вас не касается.
- Это имеет отношение к делу. Если бы умирал кто-нибудь другой, а не Мария Орлова, ну, например, я… вы тоже гнали бы так лошадь?
- Поехал бы тише… шагом, - со злостью сказал Владимир: его приводил в бешенство равнодушный, скрипучий голос следователя. - Да поймите же, что мне очень тяжело… Я виноват, признаюсь… И готов отвечать перед законом…
- Так, подпишите, - удовлетворенно сказал Вишняков, протягивая ему протокол допроса.
Владимир подписал, не читая, и почти выбежал из комнаты. Ему было и жаль лошади и стыдно перед отцом и всеми колхозниками, он даже не показывался на улицу, и в то же время его душила бессильная ярость при мысли, что все это произошло потому, что Борис отомстил ему за Наташу.
Маша быстро поправлялась. И теперь, когда опасность миновала, Николай Андреевич подумал, что Владимир безрассудно погубил лошадь. Он очень тяжело переживал гибель Ласточки и потому, что колхоз понес убыток в двенадцать с половиной тысяч рублей, и потому, что с этой лошадью у него были связаны самые дорогие воспоминания.
Еще в те дни, когда "Искра" только что зародилась и колхозники выезжали в поле на тощих, облезлых от худобы, куцых лошаденках, Николай Андреевич утешающе говорил людям: "Придет день - и у нас будут рысаки почище, чем у отрадненского барина". Мечта об орловском рысаке была пределом его желаний. Была дорога Ласточка и тем, что выходил он ее своими руками и едва не поплатился жизнью, спасая ее темной осенней ночью.
В тот день, когда Николай Андреевич получил повестку о явке в суд в качестве свидетеля, пришло письмо из Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина; его просили сделать доклад на предстоящей сессии Академии о том, как люди в "Искре" достигли своего счастья. Развернув свежий номер районной газеты, Николай Андреевич увидел большую статью Огурцова под заглавием: "Виновник гибели драгоценной лошади должен понести суровое наказание". Огурцов во всем обвинял Владимира, который "поучает других, а сам бессмысленно загнал лошадь". В статье было много цитат, восклицательных знаков, едких эпитетов, и выходило, что студент Владимир Дегтярев - худший из людей.
Приехал Шугаев.
- Машу навестить заглянул, - сказал он, вглядываясь в хмурое лицо Дегтярева. - Что приуныл, Николай Андреевич?
- Да вот "прославились" на весь свет, - с горькой улыбкой сказал Дегтярев, показывая письмо Академии и статью. - Как теперь ехать туда с докладом?
Сели обедать, но разговор не клеился. Все были подавлены.
- Надо было тебе, Владимир, ехать потише, - вдруг проговорил Николай Андреевич.
Владимир молчал, спрятав глаза под густые, такие, как у матери, ресницы, и Анна Кузьминична, любуясь сыном и страдая за него, тихо проговорила:
- Что теперь говорить об этом?.. Хорошо, что Машу спасли… Евгений Владимирович говорил, что опоздай он на пять-десять минут, могла бы и беда случиться непоправимая… Шок у нее был.
Опять наступило молчание.
- А что же ваш заморский гость поделывает? - спросил Шугаев. - Прижился?
- Уехал домой, - сказал Николай Андреевич. - Все скучал он, а я и говорю ему: "Том, твоя родина - Америка, а человек должен жить на своей родине. Ежели там плохо, надо сделать так, чтобы было хорошо, а не убегать в другие страны… Нам, говорю, тоже было плохо в России, но мы никуда не убежали, а прогнали царя, помещиков, фабрикантов и стали жить, как нам хочется…" Он говорит: "Верно, Ник!" Он меня Ником, по-своему, прозвал… Теперь, мол, я знаю, что надо делать у себя, в Америке. "Спасибо, Ник! Поеду к своему народу"…
- Что же теперь делать, Иван Карпович? - сказала Анна Кузьминична; она с ужасом думала, что Владимир должен стать перед судом.
- Да да… "к своему народу", - задумчиво проговорил Шугаев. - Это правильно во всех случаях жизни - к своему народу. А ну-ка, Николай Андреевич, собирай колхозников. А я сейчас сюда этого беса вызову…
- Какого беса? - спросила Анна Кузьминична.
- Огурцова. Редактора! - сказал Шугаев, снимая телефонную трубку.
Николай Андреевич зачитал на собрании письмо Академии и статью Огурцова.
"Теперь начнут трепать", - подумал он, усаживаясь в уголке, чтобы не глядеть в глаза людям.
Первым выступил Андрей Тихонович:
- Бывало у нас в деревне каждый год кто-нибудь да помирал не своей смертью. Брату моему Никифору кишки выпустили: покосы делили, так косой и полоснули по брюху… Трофима Жучкова в лесу встрели. С ярмарки ехал, при деньгах был… Голову ему топором проломили… Аксинью мужик ее по ревности цепом убил… Молотили, он и ударил, а цеп был дубовый… А то Беляйкины имущество после отца делили. Захар, старший, ножом пырнул Сережку, младшего… И до больницы не довезли… Вот и Ивана Карповича кто-то покалечил за то, что к правильной жизни нас звал… А теперь годов десять не слыхать, чтобы человек на человека руку поднял…
- Да и на себя никто рук не наложил… - вставил Никита Семенович.
- И то верно, Андрей Тихонович, - перебила его Максимовна. - Дед у нас был старый, а я еще девчонкой бегала. Про деда все в доме говорили: чужой, мол, век живет. Есть ему не давали. Кричали бывало: "Скорей бы уж подыхал, что ли!" А невестка Анфиса, злющая такая была, говорит, и при нем же: "Помрешь, поминки надо устраивать, расходы. И гроб заказывать. Одни убытки". А дед одно твердит: "Я и сам рад помереть, да не идет за мной смерть моя, видно, забыли про меня в небесной канцелярии. А гроба мне не делайте, так хороните, в ямке, как турку". Анфиса его в бане запарила, а то и еще годов пять прожил бы… А теперь сколько стариков на деревне - все живут, никому не мешают. Никто меня куском хлеба не попрекает… Вот Николай Андреевич придет, спросит: "Чего тебе надо, бабушка, - скажи, предоставим". Молочка присылает… И мне помирать неохота. Жить любопытно…
К столу, за которым сидели члены правления, Шугаев и Огурцов, подошел Владимир.
Щеки его горели багрянцем смущения.