- А-а, Николай Андреич, - успокоенно проговорил хозяин и, впустив гостей, снова закрыл дверь на завалку.
Это был человек небольшого роста, с острыми, маленькими, беспокойными глазами, которые быстро обежали вошедших и остановились на бобровом воротнике академика.
- В гости к тебе, Александр Степанович, - сказал Дегтярев. - Член правительства… А это академик, ученый - Викентий Иванович.
Орлов испуганно попятился к стене, поклонился низко-низко, почти переломившись пополам, и, заискивающе улыбаясь, быстро заговорил:
- Вот она честь-то какая: самая высшая власть к мужику в гости… Самоваришко сейчас вздую; пожалуйста, в чистую половину, а здесь у нас кухня… не спал, не спал - все размышления одолевают в разрезе жизни…
Он рукой смахнул со стульев невидимые пылинки, ногой, обутой в валенок, поправил сбившийся половичок на чистом полу, снял с академика шубу и, сдувая с воротника снежинки, восторженно проговорил:
- Бобер! Самый умный зверь на земле! Он себе дом под водой строит и зубами даже большие дерева перегрызать может. Ему бы царем-правительством над зверями быть, а не ильвам. Ильвы что? У них одна сила, а размышления нет. Правильно я мыслю в разрезе жизни? - спросил он, обращаясь к Белозерову.
- Это уж так, - сказал Белозеров, с любопытством вглядываясь в Орлова и одобрительно кивая головой.
- Вот! - торжествующе воскликнул Орлов. - Он, бобер, у человека, видать, научился: человек ведь тоже - чуть что - и нырь в воду, в свой домишко.
- Он свой домишко на замки не закрывает, - с усмешкой сказал Николай Андреевич.
- У него вместо замка вода, он водой закрывается, - упорно твердил Орлов, - а то их, бобров, давно бы и на свете не стало, и воротники не с чего бы шить богатым людям.
- Говорят, вы самый счастливый человек в селе? - спросил академик.
- Мало что говорят, - хмуро глянув куда-то в сторону, сказал Орлов. - Выиграл я большие деньги, верно. Да только вот беспокойства с ними много… Все в размышлении нахожусь в разрезе жизни. Гусей думал завести, а на что они мне, гуси? И ходить за ними некогда. Мне вот в Киргизию надо ехать…
- В Киргизию? Зачем? - удивленно спросил академик.
- Фрукту сухую заготовлять. Я завхозом служу в колхозе. Ну, а для лета нам много надо сухой фрукты. Квасу на покосе попить, компоту сварить… А там, в Киргизии, фрукта дешевая, она там прямо в лесу родится. И яблоки, и орехи, и вишня, и груша… В библии про рай написано, вот он, рай этот, и был там, в Киргизии. Оттуда Адама-то бог выгнал за грехи, а киргизов населил, вот теперь и покупай у них сухую фрукту.
Казалось, этот человек все видел на земле, все понял и теперь не знает, что делать с этим богатством, как не знает, куда девать сто тысяч.
- А вы бы отдали свой выигрыш на приданое дочери. Ей пора скоро и замуж, - сказал Шугаев.
- Не принимает. "Мне, - говорит, - приданого никакого не нужно, у меня побольше вашего богатства: честь от людей". Я говорю ей: "Честь хороша, да с нее не сошьешь платья". А она отвечает: "Ради платья жить не хочу, а век буду помнить ту пятерку, которую потеряла мама…"
Орлов умолк, как будто бежал-бежал и наткнулся на глухую стену.
- Мой отец перед смертью пожертвовал большие деньги на постройку храма, - вдруг проговорил академик. - Он тоже все мучился сознанием своих грехов.
- Хороший храм, высокий, - одобрительно сказал Николай Андреевич.
- А вы что же… верующий? - спросил академик.
- Да нет, я к тому, что там, в храме этом, колхозники решили подвесить маятник Фуко…
- Маятник Фуко? - широко раскрыв глаза от удивления, спросил академик. - Чья же это идея?
- Ольга, дочь моя, там учительницей. Она.
- Большая просьба к вам, Викентий Иванович, - сказал Шугаев. - Помогите нам установить этот маятник…
- Пожалуйста… я очень рад… Это замечательно! Маятник Фуко в церкви, которую строил мой папаша! Удивительная эпоха!
- Фуко? - недоуменно переспросил Александр Степанович. - А что оно такое, фуко?
Академик стал объяснять.
- Стало быть, видно, что земля вертится? - взволнованно спросил Александр Степанович и, чувствуя, что это дело прославит его и тогда он возвысится в своей славе над Машей, торопливо сказал: - Даю деньги за эту фуко!
Вышли на улицу. Звонкий девичий голос выкрикивал под гармонь:
Ой, да ты страданье, ты мое страданье,
Ой, да заложило грудь - мое дыханье!
Ой, да хорошо страдать мне летом,
Ой, да под ракитовым под цветом,
Ой, да хорошо страдать весною,
Ой, да под зеленою сосною!
И это "ой" звучало то задорно и громко, то тихо и томно, то с веселым озорством:
Ой, да хорошо страдать зимою,
Ой, да когда милый мой со мною!
Ой, да мне не страшна злая вьюга,
Ой, как обниму я мила друга!
- Вот они… времена года, - с грустью сказал академик.
- Куда теперь пойдем? - спросил Дегтярев. - Домой?
- Зайдемте к этому, который деньги в лесу нашел, - предложил академик.
- К Никите Семеновичу? А вот его дом с мачтой, - сказал Дегтярев. - Это он завел радио после того, как из Москвы передали про его подвиг. А он тогда не слышал и очень огорчился, что не пришлось услышать про себя.
- Славу, значит, любит? - спросил академик.
- А вот вы уж сами увидите, какой он.
Никита Семенович сидел возле радиоприемника и слушал новогодний концерт, передававшийся из Москвы. Было что-то трогательное в любви, с какой чьи-то руки выточили ножки столика, на котором стоял приемник, и вышили красных петухов на полотенце, которым был покрыт столик. И весь передний - красный - угол избы, где в прежние времена обычно теплилась лампадка перед иконами, своим торжественным убранством выделялся, как уголок радости людей, живущих в этом доме: они украсили его золотисто-желтыми листьями клена, поставили овсяный сноп, положили светлооранжевую тыкву такой величины, что одному человеку трудно было бы ее поднять. На стене висел портрет Сталина, а под ним, в рамке, диплом Сельскохозяйственной выставки о присуждении серебряной медали Никите Семеновичу Сухареву за овощи, выращенные им на колхозном огороде. Здесь же к стене была прибита срезанная верхушка молодой елочки с двумя сухими веточками, расходящимися в противоположные стороны, как усики у таракана.
- Что это у вас? - спросил Белозеров.
- А это мой барометр. Ежели погода сухая, то усики расходятся в стороны, а ежели сырость, то сходятся, - сказал Никита Семенович. - Вот по радио про погоду говорят, случается, и наврут, а мой барометр не обманет.
- Значит, не всему верите, что по радио говорят? - спросил академик.
- Как можно? - с искренним возмущением воскликнул Никита Семенович. - Чего не наговорят на белом свете!
- А вы что же - иностранные языки знаете? - спросил академик.
- Мне дочь поясняет, Таня. Учительница она у меня. Английскому языку ребят учит. Сидим как-то раз, слушаем… В ладоши захлопали где-то, закричали. Таня тоже захлопала. "Это, - поясняет, - наши студенты в Америке на митинге говорят". И верно: слышу голос знакомый. Володя, вот Николая Андреевича, нашего председателя, сынок… "Мы, - говорит, - благодарим за привет, но только привет этот заслужили не мы, а наши отцы. Они дали нам высокое образование. Я, - говорит, - крестьянский сын из Спас-Подмошья…" И опять ему захлопали… И пошел он про нашу жизнь говорить, все по порядку. Слышу: "У нас, мол, есть колхозник Никита Семенович Сухарев…" Я так и обомлел. На весь мир про меня слух пойдет. И мне не то чтобы радостно, а боязно, как бы чего плохого про меня не сказали… А Володя и давай рассказывать, как я мешок с деньгами в лесу нашел и Орлову возвернул все до копеечки… И опять тут захлопали… А Володя и говорит: "Никита Семенович наш есть международный фактор…" Тут у меня и слезы потекли. Вот, думаю, до чего дожил Никита Сухарев… "Тысячи лет, - говорит, - люди из-за денег горло рвут друг дружке. И у вас, в Америке, из-за этого мешка сколько бы крови натекло…" Опять хлопают, свищут, стало быть, по-ихнему, хорошо, справедливо сказал Володя. "А у нас, - говорит, - в Советской России мы живем по коммунизму. Таких людей, как наш Никита Семенович, не было на земле от самого сотворения мира… А не будь коммунизма, тот же Никита Семенович Орлову, а не то Орлов Никите Семеновичу горло бы перегрыз из-за этого мешка с деньгами…"
Никита Семенович умолк, и все молчали, с уважением разглядывая хозяина.
- И верно, загрыз бы, - сказал он тихо, покаянным голосом. - Бытие определяет сознание…
- Как? Что вы сказали? - академик даже привскочил с места.
- Это я к тому, что в книге сказано правильно…
- В какой книге?
- Вот у Николая Андреевича есть эта книга. Сталин ее написал…
- Теперь зайдем к человеку, который один в нашем колхозе еще не имеет ни дома, ни семьи, - сказал Дегтярев, поднимаясь на крыльцо небольшого домика.
Они вошли в дом, и на них пахнуло жаром от большой русской печи, занимавшей почти половину комнаты.
- Спишь, Максимовна? - спросил Дегтярев, взглянув на печь.
- Какое там, Николай Андреевич! Все лежу да все думаю, - ответил старчески дребезжащий голос с печи, потом показалась седая голова старухи.
- О чем же ты думаешь, Максимовна? Уж, верно, все за свою долгую жизнь передумала, - сказал Дегтярев.