- Это хорошо, что у вас люди живут в своих небольших домиках, - сказал академик. - Люди любят свое, пусть маленькое, не очень удобное, но свое… Вы их к коммунизму тащите, а они вот в своих избушках хотят жить. Давайте зайдем в такую семью, где много детей, - вдруг предложил он, и в голосе его послышалось плохо скрытое торжество.
- Можно зайти к Дарье Михайловне, у нее много ребятишек, - сказал Николай Андреевич.
- Вот, вот! К Дарье Михайловне, - академик подхватил под руку Шугаева.
- Дети, вероятно, спят уже, - нерешительно сказал Шугаев, - поздно ведь…
Но академик силой потащил его к дому.
- Нет уж, пойдемте, не отвертитесь.
В доме было шумно: еще в сенях слышны были детские возбужденные голоса, смех, топот. Посредине комнаты стояла высокая - до потолка - елка, украшенная золотыми и серебряными нитями, звездами, стеклянными шариками, крохотными электрическими лампочками, а вокруг елки толпились дети.
- А мы встречали Новый год, - сказала женщина лет пятидесяти с усталым лицом, но веселыми глазами. - Я за день так замоталась со своими ребятами, что на ногах еле держусь.
- Как же вы одна управляетесь с такой большой семьей? - спросил академик, разглядывая ребятишек.
Все они были чисто одеты, и лица у всех были веселые. Ребята о чем-то спорили. Здесь были и малыши, и школьники, и юноши с комсомольскими значками, и девочки-подростки.
- Трое сейчас в Москве учатся. Один в армии, а старшая девочка уже учительницей в соседнем селе, - объясняла Дарья Михайловна. - Дома осталось шестеро.
- А я не хочу поднимать руку за Павлика! - запальчиво крикнул подросток с красным галстуком. - Куклу надо отдать Карменке. Вот! Потому что она сирота…
- Карменка? - спросил академик. - Почему у нее испанское имя?
- Карменка, поди сюда, милая! - позвала Дарья Михайловна.
И девочка подбежала к ней и прижалась к коленям.
- Она действительно похожа на испанку, - сказал академик, любуясь темными глубокими глазами девочки.
- Она из самого Мадрида, - сказала Дарья Михайловна. - Отца ее убили, а мама неизвестно где… Когда их много привезли оттуда. Николай Андреевич и говорит: "Поезжай-ка, Дарья Михайловна, и возьми троих". Ну, я поехала и взяла. Вот они и живут у меня…
- Так это у вас что же… детский дом? - спросил академик, поднимаясь с таким видом, словно его обманули.
- Нет, зачем же детский дом? Они, испанцы эти, у меня живут, в семье, вместе с моими детишками, как свои, - сказала Дарья Михайловна и погладила рукой по курчавым волосам Карменки. - Оно хоть и своих порядочно, да ведь их тоже пожалеть надо… Их фашисты осиротили, - тихо сказала она.
Девочка вздрогнула, и глаза ее еще больше потемнели, а пальчики сжались в кулачок: она уловила знакомое ей, ненавистное на всех языках мира слово.
- Карменка! Карменка! - закричали дети. - Иди скорей сюда!
Девочка побежала к елке, и ей вручили большую куклу. Она прижала ее к груди и счастливо улыбнулась.
- Спасибо вам, Николай Андреевич, за игрушки. Такая уж великая радость сегодня у ребятишек, - сказала Дарья Михайловна. - Мы-то сами без игрушек росли… А они вот вырастут и нам добром отплатят за нашу ласку. - Дарья Михайловна помолчала и задумчиво добавила: - Дожить бы!
- До чего дожить? - спросил академик, изумленно глядя на нее.
- До всемирного колхоза, - ответила Дарья Михайловна и недоуменно посмотрела на него, удивляясь, что он не понимает таких простых вещей.
- Куда теперь пойдем? - спросил Николай Андреевич, когда вышли из дома Дарьи Михайловны.
- Пусть уж сам Викентий Иванович выбирает, - сказал Шугаев, - а то подумает, что вы водите нас по выставке.
- Да, я хотел бы увидеть обыкновенную… простую, нормальную жизнь, - с легким раздражением проговорил академик. - Вот в этот дом зайдем, - указал он на маленькую, завеянную снегом избушку с темными окнами.
- Ерофея-то сейчас дома нет. Придется завтра зайти, - сказал Николай Андреевич. - Он, верно, в гости ушел. Любит старик выпить.
- Нет уж, вы, пожалуйста, разыщите его. Завтра утром я уеду. Я хочу сейчас зайти к нему, - настойчиво сказал академик.
И Николай Андреевич пошел искать хозяина избушки.
Викентий Иванович сказал:
- Эта Дарья Михайловна подтверждает лишь то, что наш русский народ всегда думал о всем человечестве. Мы, русские, спасли Европу от татарского нашествия, загородили своей грудью дорогу на Запад. Мы спасли Европу от Наполеона, принеся в жертву свои деревни и села, Москву… десятки тысяч людей, павших на Бородинском поле. Русский человек всегда был чуток к чужой боли… И большевики использовали эти хорошие качества народа нашего как движущую силу революционного переворота.
Подошел Николай Андреевич в сопровождении Ерофея, который заметно покачивался, распространяя вокруг запах водки.
Он что-то сердито бормотал, отпирая большой замок, висевший на дверях, огромным ключом, похожим на топорик.
- Замок редкий, - заметил академик.
- От деда остался замок-то. Как пошел по деревне слух: от Смоленска француз идет с Наполеоном, а с ним видимо-невидимо всяких народов, голодранцев разных… Ну, запер избу на этот замок, а сам с вилами в лес… Таких замков теперь нигде больше не увидишь, - с гордостью сказал Ерофей, открывая скрипучую дверь. - Проходите. Только не обессудьте: холодновато у меня. Дровишек маловато… Не думал я, что зайдете…
- Ничего, ничего. Это даже лучше, - обрадованно заговорил академик. - Попросту, как в жизни.
- А у меня все как есть натурально, - сказал Ерофей усмехаясь.
- Ты свет засвети, Ерофей Макарыч, а то ушибется товарищ профессор: ничего не видать, - сказал Николай Андреевич. - Мы-то привычные.
- И свет сейчас будет. Все будет… Спичек вот только нет. Ну, у меня на загнетке горячие угольки завсегда. Сейчас огонюшко вздуем, - Ерофей подошел к печке и принялся шумно раздувать угли, тлевшие под золой.
Вспыхнул робкий огонек, загорелась тоненькая лучинка, которую Ерофей Макарыч пронес по избе, держа над головой.
Посредине избы стоял на треноге светец с воткнутой в него длинной лучиной, а под ним лохань с водой. Ерофей Макарыч зажег лучину в светце, она загорелась ярко, большим коптящим огнем, и сразу в избе стало светло.
- Садитесь на лавку, - пригласил Ерофей Макарыч, а сам поднес остаток горящей тоненькой лучинки к лампадке, висевшей перед иконами в углу. - Теперь все вроде в порядке… Без бога не до порога, как говорится, - проговорил он с легкой усмешкой.
Огромная печь занимала почти половину избы. Между печкой и стеной виднелись деревянные нары, застланные соломой, на которой лежала домотканная дерюжка. Две скамьи тянулись вдоль стен, темных от копоти. Низкий и тоже черный потолок висел почти над головой, и с него спускались черные нити закопченной паутины. На столике под божницей стояла миска с какой-то едой, лежали деревянная грубо выточенная ложка и темная буханка хлеба, съеденная наполовину.
На полочке стояли глиняный кувшин и жестяная кружка. У двери деревянный ушат с водой. На стене, на деревянном колышке, хомут и какая-то веревка.
Застарелой нищетой веяло от этого убогого жилья. От горящей лучины отваливались раскаленные угли и с шипением падали в лохань с водой. Изба наполнилась синим чадом, колыхавшимся от дыхания.
- Почему же вы не проведете себе электричество, как у всех? - удивленно спросил академик.
- Да ведь оно, электричество-то колхозное. А я сам по себе. Единолично существую.
- А почему же вы не вступаете в колхоз? - спросил Белозеров.
- Да ведь оно, свое-то милей… Как говорится: оно хоть и корявое, да свое.
- Не богато, - сказал академик, покашливая от дыма. - А где же семья?
- А вон, на печке, - скакал Ерофей Макарыч.
И тут все увидели детские головки, свесившиеся с края печки с каким-то тупым выражением застывших в равнодушии глаз.
- Да… вот это жизнь, - тихо проговорил Белозеров.
- Да уж у меня без прикрасы, как есть, натурально, - сказал Ерофей Макарыч, раскуривая трубку. - Все сам, своими руками делал. Никто не помог… Я все люблю свое, вот, скажем, взять хотя бы эту ложку, - Ерофей Макарыч взял со стола ложку и подал академику. - Сам выточил. Из липы… Во всей избе ни одного гвоздя железного - все на дереве держится.
- Да, да… свое… Тысячелетия живут люди для себя. И это неистребимо, - сказал академик, с укоризной глядя на Белозерова, который протирал платком слезящиеся глаза. - Вот она, страшная правда!
- Да уж куда страшней! - весело сказал Ерофей Макарыч, меняя лучину. - Все, которые ко мне заходят, ужасаются. У меня там, во дворе, - сейчас-то темень, не видать, а днем придете, покажу все свое хозяйство: и соха, и борона деревянная, и капкан…
- Капкан? - удивленно спросил академик. - Вы охотник?
- Дед охотился, и отец тоже. А капкан этот на медведя устроен был, да попал в него не зверь, а человек… Богач у нас тут был, Сигней. Ну он и попросил у отца капкан и поставил его возле своего амбара, снежком его притрусил, а утром пришли - человек попался, так ему и оттяпало ногу-то… Многие теперь этим капканом интересуются…
Академик встал и, уходя, протянул десять рублей Ерофею Макарычу.
- У меня все бесплатно, - с гордостью сказал старик.
- Возьмите… детишкам, - пробормотал академик, засовывая деньги ему в карман.
- Ну я же вам говорю: музей наш бесплатный для всех.
- Какой музей? - растерянно спросил академик.
- Да вот этот самый. Музей одноличного хозяйства. Вот Николай Андреевич на правлении предложил: оставить мою избенку в натуральном виде, чтобы дети наши видели, какова она, жизнь, была…