- Вот уж истинно зачат ты мной постом, - вконец обозлившись, сказал старик и плюнул.
Больше всех была взволнована приездом гостей Анна Кузьминична. Такое волнение испытывала она только перед экзаменами, когда в школу приезжал инспектор народных училищ. И теперь ей предстояло выдержать трудный экзамен: принять и угостить такое множество людей, приехавших из столицы.
Академик долго и шумно снимал шубу, разматывал длинный пушистый шарф. Высокий, худой, с острой бородкой и сердитыми темными глазами, с длинным охотничьим ножом у пояса, он был похож на Дон-Кихота. Он долго и тщательно вытирал ноги о половичок у порога.
- Ничего, проходите, пожалуйста, - сказала Анна Кузьминична, вглядываясь в красное, обветренное лицо гостя и узнавая в нем старшего из братьев Куличковых, которые до революции жили в имении Отрадном. Младший из них, Константин, или попросту Кешка, даже ухаживал за ней и часто появлялся в ее школе, пока революция не заставила его бежать за границу. Викентий Иванович же передал ревкому имение беспрекословно и погрузился в науку.
Анне Кузьминичне было особенно приятно принимать у себя академика Куличкова, потому что сама она происходила из обедневшей дворянской семьи и в детстве, проезжая мимо Отрадного, с завистью смотрела на большой каменный дом с колоннами, в котором, как ей казалось, люди жили весело и счастливо.
- Не беспокойтесь, пожалуйста, Викентий Иванович, проходите в комнату, - повторила она, все еще находясь во власти воспоминаний. - Не беда, если и наследите.
- Нет, наследить на таком чистом полу - все равно что в душу войти в грязных сапогах, - сказал академик. - В этом самом Спас-Подмошье меня однажды избили. Студентом я был тогда и стал говорить, что не нужно царя, а меня так отлупили, что потом с месяц бока болели…
Все расхохотались, а Андрей Тихонович смущенно подумал: "Неужто это тот самый "стюдент", которому я дал тогда здорового пинка под зад?"
- Так я с той поры и перестал заниматься политикой, - продолжал академик, - стал изучать звезды: спокойней.
- И что же вы - за чистую науку? Без политики? - спросил Белозеров, гревшийся возле печи.
- Политика - вещь преходящая, простите, не знаю вашего имени-отчества…
- Дмитрий Петрович.
- Так вот, дорогой Дмитрий Петрович, партии, политические страсти, революции - все преходяще. Вечен лишь бесконечный мир, и вечно лишь стремление человека постигнуть великую его тайну. Я изучаю осколки этого великого, прилетающие к нам на землю в виде метеоритов, чтобы понять хотя бы миллионную долю правды об этом великом. Я тридцать лет ищу свой метеорит, упавший в Якутской тайге, и не могу найти…
- Это говорит лишь о том, что наука еще не совершенна, а несовершенна она потому, что плохо была устроена жизнь людей на земле. Людям было не до метеоритов и тайн мироздания: им нужен был черный хлеб, - строго сказал Белозеров. - И нужна политика, нужен социализм, чтобы вы нашли наконец свой метеорит на благо всем людям.
- Всю жизнь искать какой-то метеорит! Это, должно быть, ужасно скучно, - капризно улыбаясь, проговорила Ирена.
Академик взглянул на нее с тем величественным презрением, с каким слон смотрит на моську, и отвернулся.
- У каждого должен быть свой "метеорит", - строго сказал Белозеров. - И без этого "метеорита" жизнь не имеет оправдания…
- Опять про политику, - уныло сказал Тарас Кузьмич. - Давайте об охоте лучше - да и за стол, погреться надо гостям с дороги.
- Большой медведь-то? - спросил генерал, усаживая отца на почетное место за стол.
- Пудов на восемнадцать, - уверенно сказал Тимофей.
И старик от гнева даже поперхнулся.
"Ведь и следов-то в глаза не видел, не то что зверя, - подумал он. - Это чтоб подороже взять". Он хотел пристыдить Тимофея, но постеснялся это сделать при остальных сыновьях и лишь сердито сказал:
- Кто же его знает, какого он весу, а только след крупный, словно кто в валенках прошел… Так что ежели кто первый раз на медведя или плохо стреляет, то нечего и на номер становиться… Тут уже учиться некогда. Наверняка бить надо, без промаху.
- Ты, Боренька, первый раз ведь? - с беспокойством спросил Тарас Кузьмич, обращаясь к сыну. - Лучше уж сперва приглядеться…
Борис беспечно улыбнулся и встал во весь рост. Он был высок, широк в плечах, но чувствовалось, что массивное тело его малоподвижно и тяжело.
- Сорок шестой номер ботинки носит, - с гордостью сказал Тарас Кузьмич, любуясь сыном и искоса наблюдая за будущей невесткой, которая разговаривала с Владимиром.
- Это уж у Наташи нужно спросить: разрешит ли она тебе итти на облаву, - сказала Варенька; ей хотелось поскорей поведать всем, что ее Боренька женится и вот какую красавицу выбрал в жены. - Правда ведь, Наташа?
И все посмотрели на дочь академика, которая с увлечением рассказывала что-то Владимиру. Она выделялась среди присутствующих подчеркнуто тонким изяществом своей фигурки, своего костюма, прически, каждого жеста. Чувствовалось, что и самой Наташей и ее родителями затрачено много труда, чтобы довести до такого совершенства и без того красивое женское тело. Чувство изящного было врожденным у Наташи, оно передавалось из поколения в поколение в семье Куличковых, любивших все красивое: красивую мебель, красивые костюмы, слова. Из рода Куличковых выходили художники, артисты, поэты, музыканты. Сам академик Куличков с любовью разводил у себя на даче цветы, удивлявшие всех своей красотой, и Наташа казалась тоже каким-то редким цветком, выросшим на радость и удивление миру.
- Можно мне пойти на медведя, Наташа? - спросил Борис, влюбленно глядя на нее. - Я хочу, чтоб у нас в квартире, возле дивана, лежала медвежья шкура.
- Да, это будет очень красиво, - сказала Наташа. - Вы тоже пойдете? - спросила она Владимира.
- Нет.
- Почему? - удивилась Наташа. - Вы не любите охоту?
- Я люблю живых медведей, - ответил Владимир.
- Это уж ты испортила его своим толстовством, - сказал Тарас Кузьмич, укоризненно глянув на сестру.
- А времена теперь такие: к крови привыкать нужно, - поучительно проговорил молоденький адъютант генерала. - Война стучится в двери.
- Ну, уж и стучится. Много ты знаешь, - сердито сказал генерал. - Ты лучше, брат, патроны хорошенько проверь. Есть у нас "жеканы"? На медведя без "жекана" нельзя итти. Обязательно разрывная пуля нужна.
- Медведь жирный, - вставил Тимофей. - Зальет салом рану и уйдет. Он теперь, медведь-то, в полном соку…
- А мне кажется, Владимир Николаевич, что вы просто боитесь итти на облаву, - с усмешкой сказала генеральша, покачивая ногой, обтянутой чулком какой-то золотисто-змеиной расцветки.
- Храбрость не в том, чтобы убить медведя, - сказала Маша, бледнея от обиды за Владимира и от прилива неприязни к этой женщине с неестественно светлыми волосами.
- А в чем же? - иронически, прищурившись, спросила Ирена.
- В том, чтобы убить зверя в самом себе, - тихо сказала Маша, глядя в упор в блестящие, холодные, как у змеи, глаза Ирены.
- Опять пошла политика! - воскликнул Тарас Кузьмич. - Давайте лучше жребий бросать, кому где становиться. Я уже и номерки приготовил…
Он взял с вешалки чью-то шапку, бросил в нее бумажки, свернутые в трубочки, и долго встряхивал шапку, чтобы бумажки лучше перемешались.
Зазвенел телефон. Николай Андреевич снял трубку, послушал и сказал:
- Ну что же, приезжайте. - Он повесил трубку и, раздраженно глядя на Тараса Кузьмича, спросил: - Разболтали в районе насчет облавы? Эх, и язык у вас, Тарас Кузьмич!
- Да ведь как же промолчать-то, Николай Андреевич? Обиделись бы. Я и то не всем сказал. Секретарю райкома, первому только, а уж второго как-нибудь на зайчишек позовем… Ну, без председателя райисполкома как можно? Все кредиты у него, Николай Андреевич… Заведующий нефтебазой нужен? Нужен. Без горючего летом пропадем.
- Да молчите вы уж, - с досадой проговорил Николай Андреевич, конфузливо оглядываясь на Белозерова.
Но тот беззвучно хохотал, краснея от напряжения.
- Второму секретарю, значит… зайчишку? - переспросил он, сотрясаясь от смеха. - А третьему-то что же? Третьему? Заячий хвост?
И все захохотали. Белозеров заразил всех своим бурным, подмывающим смехом, нельзя было не смеяться, глядя, как он вытирает слезы, как трясутся его плечи, - так смеются лишь дети, отдаваясь смеху всем своим существом.
- Я вот чего скажу про медведей, - заговорил Андрей Тихонович, когда установилась тишина и слышно было лишь веселое потрескивание еловых дров. - По осени, как приспеет ему время ложиться, выберет он себе тихое местечко в чащобе, в ямке, а то под выворотнем, чтоб ветром не задувало. Он хоть и зверь, а тепло тоже любит… И сразу не ляжет, нет. Все кругом обглядит, обнюхает, обследствует, а как снег станет ложиться, то и он идет на покой. Но не так, чтоб без всякого соображения. Он к дому-то своему беспременно с юга заходит, и идет не головой, а задом вперед. Это он для чего? А чтоб охотника сбить с толку: мол, я ушел с этого места. Ну и ложится, а как по весне встанет, то опять же идет своим следом, так и говорится: "В пяту идет". Ну, стало быть, и охотникам становиться надо тоже с соображением, а на самую пяту ставить надо самого надежного: на него зверь пойдет…
- Да ведь мы жребий будем вынимать. Кому уж счастье выпадет, тот на пяту и станет, - сказал генерал.