- Винтовочка эта старенькая - у многих побывала. Тот, кто зарубки оставил, удачливым был - воевал долго, потому что это не так просто шестерых уложить, особенно в обороне. А кто он - не знаю. Через мои руки столько оружия разного проходит, что ум за разум зайдет, коль вспоминать начнешь. Может, ранен тот боец, а может, и убит: тут зимой тяжелые бои были.
Я и сам видел: тяжелые. Срезанные снарядами макушки деревьев, расщепленные стволы с вывороченной древесиной и обгоревшими сучьями воспринимались мной как тяжело раненные солдаты, которым уже никогда не вернуться в строй. Лес был изрыт траншеями, на каждом шагу попадались глубокие, как раны, воронки, наполненные талой водой, подернутой изумрудной цветью.
Во второй половине дня нас отвели на позицию. Я и Витька попали в одно отделение.
Пройдя километра три - где в рост, а где ползком, - мы очутились в окопе, среди тех, с кем нам предстояло воевать. Это были люди в годах - народ рассудительный, уверенный в себе. Они ничем не выявили своего любопытства - любопытствовать им не позволял их возраст. В окопе, из стен которого выкатывалась выпуклыми блестящими бусинками вода, находились три солдата. Окинув нас взглядами, в которых сквозь кажущееся равнодушие все же проскользнул живейший интерес к нашим персонам, старички, как мысленно окрестил я их, продолжали заниматься своими делами. Один из них - крепыш с мясистым носом, сидя в нательной рубахе с завязочками, придававшими ему несколько легкомысленный вид, подшивал к гимнастерке подворотничок, другой - длиннолицый, костлявый - грыз с унылым видом сухарь, макая его в кружку с помятыми боками, третий - с двумя лычками на погонах, командир отделения, как догадался я, - чистил винтовку, поплевывая на грязную тряпицу и любовно проводя рукой по ложу трехлинейки.
- Родом откуда, хлопцы? - спросил нас младший сержант, когда мы осмотрелись.
- Я из Москвы, - сказал я.
- Из самой? - В голосе младшего сержанта прозвучал неподдельный интерес.
- Из самой.
- Первый раз москвича на войне встречаю, хоть и воюю два года с гаком. С области людей встречал, а с самой Москвы еще не приходилось. - Младший сержант прислонил винтовку к стене окопа, сел подле меня. - Вопрос к тебе имею. Скажи, как на духу, - Сталина видел?
- Конечно. - Я постарался придать себе солидный вид.
- Где?
- На Красной площади. Он во время демонстраций на трибуне Мавзолея стоит.
Старички отложили свои дела. На их лицах появилось ничем не прикрытое любопытство, какое бывает у детей, слушающих сказку.
- А мне не довелось, - с грустью произнес младший сержант. - До войны был в Москве проездом, цельный день возле Кремля ходил, все надеялся - пофартит, но так и уехал не видемши.
Поговорить больше не удалось: в окопе появился еще один солдат - невысокого роста, с двумя орденами Славы на выпуклой груди, задорно вздернутым, облупившимся от весеннего солнца носом и щетиной на скуластом, продубленном ветром, лице.
- Наше вам, - с ухмылкой произнес солдат и, сдернув с головы пилотку, шутовски раскланялся.
- Набрался? - завистливо спросил младший сержант.
- Ага, - откликнулся солдат. - Комбат поднес. За фрица того самого. Икряной фриц оказался. К третьей Славе за него представляют. Будем теперя мы, ребята, егорьевский кавалер, как братан мой старший.
И он стал рассказывать, как взял в плен фрица.
По выражению лиц младшего сержанта и его товарищей я определил - они уже слышали это. Понял: солдат повторяет рассказ для меня и Витьки. Рассказывал солдат с комическими подробностями, словно речь шла о чем-то пустяковом. В первое мгновение я так и воспринял его слова, а потом рассудил, что Славу первой степени ни за что ни про что не дадут, что солдат, видать, совершил настоящий подвиг. То, что солдат не хвастал, удивило меня: я на его месте, наверное, не пожалел бы красок и расписал свой подвиг так, что у слушателей захватило бы дух. А он смеется.
- Значит, доволен комбат? - перебил солдата младший сержант.
- Очень!
- Сколько ж он поднес тебе?
- Водки и трофейного шнапса - море было!
- Ну-у?! - не поверил младший сержант.
- Пра-слово. - И солдат стал рассказывать, как хорошо принял его комбат и сколько водки они выдули.
Я почему-то решил, что солдат хочет позлить младшего сержанта. При слове "водка" из груди командира отделения вырывались вздохи и хищно раздувались ноздри.
- Замолчи, Петрович! - наконец, не выдержал он. - А то пополнение о нас невесть что подумает.
- Пополнение? - переспросил Петрович, и в его светлых, совсем не хмельных глазах блеснули искорки. - Где оно, это пополнение? A-а… Вот оно. - Он остановил взгляд на Витьке. - Выходит, этот пацаненок - тоже пополнение?
- Прекрати, Петрович! - младший сержант повысил голос. - Добром прошу - прекрати. А то - доложу!
- Не доложишь, - спокойно сказал Петрович и извлек из-за спины две фляжки, болтавшиеся у него на ремне.
Младший сержант тотчас схватил кружку - ту, в которую макал сухарь длиннолицый.
- Погодь, погодь, - остановил его Петрович. - Доложишь али нет?
- Будя тебе, - проворчал младший сержант, не сводя глаз с фляжки.
- Мальцам нальем? - спросил Петрович.
Командир отделения покосился на нас.
- Употребляете?
Мы с Витькой помотали головой.
Младший сержант хмыкнул неопределенно, а Петрович сказал:
- Ну и правильно! Ничего хорошего в ней, водке, значит, нету. Это нам, старичкам, без нее скучновато, а вам, молодым, привыкать к ней не след.
Длиннолицый достал из "сидора" банку свиной тушенки и ловко вспорол ее кривым ножом, который подал ему тот солдат, который вначале был в нательной рубахе с завязочками. Теперь он уже надел гимнастерку и держал в руках две кружки, не сводя глаз с фляжки - пузатенькой, как маленький бочонок, вдетой в защитного цвета чехол с пятнами.
Петрович разлил водку в подставленные кружки. Старички чокнулись.
- Ну, чтоб в живых остаться и, значит, до ста лет прожить! - воскликнул Петрович и выпил. Сморщил лицо, понюхал сухарь. - И кто ее выдумал, проклятую! Неприятностей от нее вагон и тележка маленькая, а жить без нее нельзя. Особенно когда в болоте стоишь.
Старички поддакнули и налегли на тушенку. Петрович закусывать не стал.
- Вот ведь какое дело, - задумчиво произнес он. - До войны "казенка" копейки стоила, а теперя кусается. Теперя, чтоб выпить как след, в кармане много-много иметь надо. Но пьют все ж. Иной последнюю рубашку сымет, а удовольствие себе сделает.
- Таких людей называют алкоголиками, - вставил я.
- Верно. - Петрович внимательно посмотрел на меня. - Мы, - он показал на себя пальцем, - их, алкоголиков, значит, тоже не уважаем.
Запрокинув голову, младший сержант вылизал из кружки последнюю каплю.
- Давай, Петрович, еще по одной!
- Нельзя. Слышал, что пополнение сказало?
- Пацанчики! - Младший сержант выразительно взмахнул рукой. - Разливай.
- Вторая "НЗ", - произнес Петрович.
- Какое такое "НЗ"? - забеспокоился младший сержант. - Разливай, и все тут!
- Выпил маленько, и будя.
Командир отделения стал уговаривать Петровича "раздавить фляжку, чтоб она глаза не мозолила".
- Не нуди, мать твою! - отрубил Петрович.
"Смелый мужик", - решил я. Отбрей-ка я так в учебном полку какого-нибудь ефрейтора - на "губу" тотчас б. А тут все по-другому, тут проще. Командир отделения вместе с солдатами пьет-ест, а не за отдельным столиком, как в учебном полку. Тут все одной меркой мерены, потому что фронт тут и смерть над всеми одинаково ходит и уж коль вздумает взять к себе - не обессудь! Вон их сколько, братских могил на русской земле пораскидано. Сюда ехал - видел. В лесах и на пригорках, возле дорог, в полях дыбятся эти холмики с пробивающейся на них травой-муравой. Никто - сама природа украсит к лету эти холмики, когда трава-мурава превратится в полевые цветы - в лютики-колокольчики. Это уже потом, после войны, поставят на братских могилах обелиски, памятники - солдат с склоненными головами, касками в руках. Застынут около братских могил в почетном карауле пионеры, горны будут трубить, напоминая живым о павших - о тех, кто жизнь отдал за русскую землю, за самую прекрасную землю на свете.
Солнце неожиданно вынырнуло из расступившихся облаков и покатилось к краю неба - туда, где смутно виднелись немецкие блиндажи.
Петрович достал из вещмешка осколок зеркала, приладил его у котелка и стал бриться. Он сдирал щетину бритвой-самоделкой и крыл почем зря военторг, в котором-де, окромя безделушек разных, ничего путного нету.
Покончив с бритьем, освежился трофейным одеколоном и сказал, обратившись ко мне:
- Слышь-ка, парень, сапоги себе в бою добудь. Поновей сымай. Без сапог нельзя - болото. Завтра, бог даст, сапогами обзаведешься, не убьют если. Завтра бой будет.
- Завтра? - удивился я. И, желая показать, что я парень не промах, добавил: - А может, послезавтра?
- Может, и послезавтра, - легко согласился Петрович. - Но скоро. Это уж точно. Во-первых, вас пригнали - пополнение. Во-вторых, начальства тут вечор понаехало страсть сколько. Сам комдив был. Вон ту высотку брать будем, - Петрович выглянул из укрытия и показал на зеленевшую вдали высотку, опоясанную колючей проволокой и залитую лучами заходящего солнца.
В стороне от высотки, притулившись к реке, стояла деревенька дворов на двадцать, почерневшая от пожаров и, казалось, вымершая. Отчетливо виднелись остовы больших деревенских печей, возвышающихся среди развалин - обгоревших бревен, вывороченных с корнями яблонь, мусора. Я глядел на все это и чувствовал огромную, не сравнимую ни с чем боль.