Бондарю не однажды приходилось принимать пополнение, но обычно приходило по нескольку человек, и они, влившись в основной состав подразделения, растворялись в нем и нисколько не меняли его прежнего облика и установившегося порядка. Теперь же пополнение было совсем иное. Батальон, по-существу, формировался заново. И не прибывшее пополнение растворялось среди старых воинов, а наоборот те, кто остались в батальоне, сами могли затеряться, раствориться среди новых, совсем незнакомых и неизвестных людей. Было бы не так сложно, если б прибывали одни солдаты, но сейчас в батальон вливались не только солдаты, но и офицеры и сержанты; многие отделения и расчеты формировались заново, и те традиции, тот установившийся порядок в батальоне мог легко нарушиться. А начинать все заново, все переделывать, создавать по-своему и трудно и много потребуется времени, которого во фронтовых условиях будет недостаточно. Поживет батальон в этой деревне неделю, может, две и опять уйдет на передовую, где под огнем, в постоянном напряжении, на виду у противника не так-то легко узнать людей и особенно перевоспитывать их.
Занятый этими мыслями, Бондарь не замечал, как из всех домов, узнав о подходе пополнения, высыпали оставшиеся в батальоне солдаты и местные жители. Из-за крайнего дома с длинным сараем показалась колонна пополнения. В разномастных шинелях, в ватниках, в полушубках, в каких-то не то куртках, не то пиджаках, по четыре в шеренге, нестройными рядами, перекачиваясь, как на зыбкой волне, шли те, кого так нетерпеливо ждал Бондарь.
"Ну и воинство!" - ахнул он, взглядом командира сразу же определив строевую неслаженность колонны.
Он с трудом подавил в себе порыв немедленно броситься туда, к колонне, остановить ее, выровнять и провести по деревне так, чтобы земля дрожала и все жители замерли от восхищения. На середине деревни песня оборвалась, и подходившая колонна приняла еще более горестный нестроевой вид. Это как будто оживило шедшего рядом с колонной высокого офицера. Он встряхнул широкими плечами, о чем-то спросил стоявших у дома солдат и, взглянув в сторону Бондаря, молодо и резво побежал к нему.
- Товарищ капитан, - хоть и старательно, но почти по-граждански подойдя и остановясь против Бондаря, глухо заговорил он, - пополнение для вашего батальона в количестве семи офицеров, пятнадцати сержантов…
Он смолк, видимо позабыв, сколько было рядовых, опустил руку и, вновь вскинув ее, одним вздохом выпалил:
- Прибыло!
И разношерстный вид колонны, и увалистая походка офицера, и особенно его несуразный доклад так возмутили Бондаря, что он, стиснув зубы, чуть не закричал на этого совсем невоенного лейтенанта.
- Хорошо, - буркнул он, нехотя протягивая лейтенанту руку. - Остановите колонну, поверните, подровняйте, а впрочем… - пренебрежительно махнул рукой Бондарь и, даже не взглянув на лейтенанта, твердой походкой направился к колонне.
- Слушай мою команду! - звонко прокричал он, чувствуя, как откуда-то глубоко изнутри поднимаются так хорошо знакомые волнение и тревога, всегда охватывающие его при встрече с новыми людьми.
- Батальон, - еще звонче, но уже протяжнее, почти нараспев, вкладывая в голос все свои силы, скомандовал он, - стой!
Или так властен был голос Бондаря, или те энергия и сила, кипевшие в нем, невидимо передались пополнению, но сразу же все словно переродилось мгновенно. Люди подтянулись, пошли в ногу и остановились так четко и одновременно, что Бондарь невольно улыбнулся.
- Здравствуйте, товарищи! - выкрикнул он и, оглушенный ответным гулом "Здравия желаем, товарищ капитан", заговорил отчетливо и громко, не скрывая и не имея сил скрыть своей радости.
- Товарищи! Дорогие товарищи! Вы прибыли к нам сюда, на фронт, под Белгород, где совсем недавно стихли ожесточенные бои. Трудные это были бои, товарищи! - немного помолчав, продолжал Бондарь. - Фашисты бросили против нас танки, авиацию, артиллерию.
Мгновенно вспомнив все, что было здесь под Белгородом, он неожиданно смолк, судорожно передохнул и, чувствуя на себе десятки внимательных, горячих, ожидающих и изучающих взглядов, тихо добавил:
- Но мы выдержали, товарищи, выстояли, как ни трудно было нам, и остановили фашистов!
Опять молниеносные воспоминания минувшего оборвали дыхание Бондаря. В настороженной и торжественной тишине он слышал, как громко стучит собственное сердце, чувствовал, как буйно, все разжигая тело и ум, пульсирует кровь. Он понимал, что сейчас, в эту минуту стоять и молчать нельзя, нужно говорить, но говорить не мог. Его охватила неизведанная волна гордости за прошлое, горечи за погибших и раненых товарищей, ожидания, что прибывшие для пополнения люди будут точно такими, какими были те, кто ушел из батальона навсегда и кто еще остался в нем. Отчаянными усилиями воли он пытался совладать с собой, успокоиться и продолжать речь так же, как и начал ее, но не мог. Бессознательно ища выхода, он взглянул на строй, и это спасло его. Коротким, мимолетным взглядом он уловил и понял, что творилось с этими стоявшими перед ним незнакомыми людьми. Совсем молодые и пожилые, низкорослые и высоченные богатыри - все они стояли в торжественном оцепенении и, не отрывая глаз, смотрели на него. Во всех этих - от правого до левого фланга - взглядах он видел и читал одно-единственное, не высказанное словами желание - узнать, как можно больше узнать о том, что было в этом втором стрелковом батальоне, куда они прибыли теперь, какие бои он прошел, что испытал и пережил, сколько радостей и невзгод было на его пути.
И Бондарь, забыв подать команду "Вольно", горячась, начал рассказывать о тяжелых боях прошлого лета; о стремительном наступлении от Воронежа через Оскол, Касторную, Курск к Белгороду, когда за день, за ночь в пургу, по сугробам проходили по тридцать, по сорок километров; о лавине фашистских танков, что ринулись в контрнаступление по равнине Приднепровья к Харькову и Донцу; о тех последних схватках, когда батальон намертво встал под Белгородом и остановил гитлеровцев.
"Что же я делаю!" - ужаснулся он, поняв, что забыл подать команду "Вольно" и больше получаса люди стоят в страшном напряжении.
- Вольно! - извиняюще крикнул он, но в строю никто даже не шевельнулся. Все словно оцепенели, замерли, на всю жизнь встали в это напряженное, неловкое положение и ни за что не желали изменить его. Только десятки глаз, теперь уже совсем не те - не ждущие и изучающие, а сияющие, радостные, горящие желанием сделать то, что сделали их предшественники, те о ком рассказывал он, Бондарь. Это изменение Бондарь уловил мгновенно и тут же, не задумываясь, не сознанием и умом, а душой, сердцем, всем своим существом нашел те самые слова, которыми закончил свою речь:
- Много невзгод пережили мы - и каждый человек в отдельности, и весь наш народ! Много перенесли горя и несчастий. Но мы узнали и радость победы, мы почувствовали свою силу и теперь уверены, что фашисты будут разгромлены, вбиты в землю, уничтожены, и весь мир вздохнет вольно и свободно. И это сделаем мы - советские люди!
- Урааа! - единым вздохом ахнул строй, и гулкое эхо пронеслось и по деревне, и по окрестным полям, и по широкой дороге, лентой уходившей к Белгороду.
От неожиданности Бондарь вздрогнул и тут же, поняв, что случилось, подхватил и вместе со всеми закричал "Урааа!" Он не видел и не знал, что вместе с прибывшим пополнением так же чутко и напряженно слушали его речь и также вдохновенно кричали "Урааа!" солдаты, оставшиеся в батальоне, и высыпавшее из домов местные жители.