Шуйский лежал еще долго, печалился о своей столь неудачливой судьбе. Никому нет доверия, кругом враги, злоумышленники, разбои повсеместные. Как власть удержать?
Ворочался Василий с боку на бок, вздыхал. Уже за оконцем опочивальни небо засерело, подернулось розовинкой, вот-вот колокола призовут к ранней заутрене и начнется обычный день. Явится постельничий, Василий пойдет в мыленку, оттуда в Крестовую, помолится. А в Передней бояре будут дожидаться, шушукаться… Прознать бы их тайные помыслы. На виду поклоны отвешивают, а что в головах?
Из Передней Шуйский отправится в трапезную, потом призовет дьяков, послушает, чем приказы живут, глядишь, о чем распорядится. А там время и обеда… Господи, да мало ли каких дел у государя сыщется.
Предутреннюю тишину нежданно нарушил удар колокола, и тут же забили по всей Москве, тревожно, набатно. В опочивальню вбежал постельничий, помог облачиться. Василий трясся в мелком ознобе, не спросил, выдавил хрипло:
- Не самозванец ли на Москву полез?
Боярин ответил растерянно:
- Бог ведает, государь.
Набат для Гермогена не был неожиданностью. Тревога не покидала его второй год. Услышав удары колокола, патриарх перекрестился:
- Укрепи и вразуми, Господи.
С топотом и шумом ворвалась толпа в патриаршие покои: стрельцы с бердышами, дворяне, опоясанные саблями, разный московский люд. Кричали, бранились, возбужденные, гневные. Вышел Гермоген из молельной, поднял крест. Остановилась толпа, стихла.
Наперед выдвинулся Засекин:
- Владыка, выдь за Серпуховские ворота - и узришь стан неприятельский. Враги не седни завтра ворвутся в Москву. Кто повинен в этом? Земля наша не устроена, смута терзает государство, мы не имеем государя. Шуйский умом не постиг власти царской.
- Князь Петр, - прервал Засекина Гермоген. - Не вам ли, бояре, надлежало вместе с государем печься о Руси? Вы же на Думе головы в воротники втягивали, ровно черепахи в панцири, молчали, как безъязыкие твари, а нынче с царя спрос! Кто, как не вы, от недругов к самой Москве пятились?
- Э, нет, владыка, Дмитрий, брат государев, над нами главенствовал, и он первым в бега ударился. Кабы князь Михайло Скопин-Шуйский жив был, враги стены кремлевские не раскачивали бы.
Толпа загудела одобрительно:
- От зависти Шуйские князя Михаилу извели. Не слушайте владыку, он руку Василия держит!
- Не упирайся, владыка, прими отречение царя Василия!
И поволокли Гермогена из патриарших палат с криком и воплями:
- Василий несчастье России принес!
- Изведем Шуйского!
- Владыка, миром просим, не сопротивляйся!
Заходили в кремлевские соборы, тащили за собой священников:
- Айдате, помогите владыке!
А на Торговой площади Мстиславский с Воротынским народ убеждали:
- Под Земляным городом разъезды самозванца, на Смоленской дороге хоругви Жигмунда… Как Москву уберечь? В одном спасение: призвать Владислава! - говорил Мстиславский.
Воротынский вторил:
- Люди, прислушайтесь к голосу князя Федора Ивановича!
Народ кивал, переговаривался:
- Коли Воротынский на Шуйского, то кто за него?
- Воротынский с Шуйским в родстве!
Из толпы кто-то резко выкрикнул:
- Василий не царь, но и Жигмундова волчонка не примем!
На Лобное место втолкнули Гермогена. Рядом с ним встал Ляпунов. Из-под кустистых бровей обвел патриарх взглядом Торговую площадь. Затих люд.
- Противу царя восстали? Нет на то вам моего благословения, ибо измена государю есть злодейство, казнимое Богом!
- Так то царю, владыка, а Шуйского не Земский собор избрал, а бояре назвали! - перебил Гермогена Ляпунов.
Его поддержал Засекин:
- Ныне и бояре Шуйского не жалуют.
- Принародно приговорить надобно, - изрек Мстиславский. - А что повелим, то бы дьяку записать.
И уже Ляпунов шлет дворян за дьяком.
- Не во спасение Руси, а на усугубление смуты ваша затея, - затряс головой Гермоген. - И не буду я вашим пособником.
Засекин патриарха прервал:
- Не гневи народ, владыка!
Гермоген голос возвысил:
- И оному не подчинюсь, правде и Богу служу единому!
Не задерживаемый никем, сошел с помоста и в сопровождении священников через Фроловские ворота удалился в Кремль. А на Лобном месте уже топтался дьяк Сухота.
Голос Воротынский подал:
- Пиши, дьяк: "А Василию царство оставить и взять себе в удел Нижний Новгород!"
Сухота, потыкав в висевшую на пояске медную чернильницу пером, вывел. Из толпы насмешливо заметили:
- Князь Иван опасается, как бы Шуйский не помер с голоду!
Но никто на шутку не откликнулся, зашумели:
- Как князь Воротынский предложил, по тому и быть!
Мстиславский новое Сухоте диктует:
- "Престола ему николи не возвращать, но жизнь его и почет блюсти, и царицы и братьев его".
- Согласны-ы!
- "Всем миром целовать крест в верности Церкви и государству для истребления злодеев, ляхов и самозванца", - рокотал бас дьякона Успенского собора.
- Истину сказываешь, отец Никодим, не допустим в Москву ни самозванца, ни католика!
Сгрудившись у помоста, дворяне диктуют, Сухота едва писать успевает:
- "Избрать во цари кого Бог даст собору Земскому, а покуда дела государственные вершить боярам Мстиславскому со товарищи по справедливости, коих власть и суд будут по справедливости. Поклонимся князю Федору Иванычу".
- Поклонимся, поклонимся! - загудела площадь.
Захар Ляпунов повернулся к Сухоте:
- Запиши, дьяк: "Сей думе Боярской, верховной, не сидеть Шуйским, ни Василию, ни братьям его князьям Дмитрию и Ивану".
А Воротынский заключил:
- "И забыть нам всем вражду и злобу, жить по правде, помнить Бога и Россию".
На том и порешили.
Сутки Шуйскому кажутся вечностью. Обо всем, чем жил, передумал. К царству рвался, добился всякими неправдами. Не единожды тяжко грешил, не чурался клятвопреступлений. А что сыскал?
Вчерашним днем явились во дворец Ляпунов Захарка да Петька Засекин со стрельцами и дворянами, говорили дерзко.
- Не умел ты царствовать, Василий Иванович, - сказал Ляпунов, - отдавай скипетр и державу.
- Как смеешь, пес! - выкрикнул Шуйский.
- Я-то пес? - Ляпунов кинулся на него с кулаками. - Ах ты, гнида!
Между ними Засекин встал, не дал драке. Заметил с укоризной:
- Что же ты, Василий Иванович, мы к тебе с миром, от всего людства, а ты?
И отвели Шуйского с царицей в старые княжеские хоромы, да еще дорогой бранили, пинали:
- Кой ты царь? Князь ты, Васька-шубник! Вот и поживи в своем доме, покуда мы удумаем, как с тобой поступать.
Удалились, выставив крепкий караул.
Теребит Василий жидкую бороденку, печалится: все покинули его. А четыре лета назад за этим столом уговаривались бояре извести первого самозванца. Из этого дома он, Шуйский, подняв дворню, поспешал в Кремль, дабы, убив Лжедимитрия, самому сесть на престол… А какую участь уготовили ему мятежники? Казнят либо в монастырь сошлют? Кто заступится за него? Одна надежда на патриарха…
Нет радости от царского трона, тяжкое бремя власти государя. Нет покоя, всюду враги. А те из бояр, какие в верности распинались, где они седни, в минуту испытания?
Винил Шуйский себя: надобно было казнить тех, кого подозревал в измене, дабы другим неповадно было. Корил, отчего дал в обиду Овдотью, позволил постричь ее. Ведь любил Овдотью, печаль свою единственную. До слез стало жаль ее и себя…
Поднялся, направился к царице. Она стояла у оконца, печальная. Обернулась.
- Сколь горя хлебнула со мной, Мария. Прости.
И сызнова воротился к себе в палату. Шел, волоча ноги, как собака побитая. Уселся на скамью, обтянутую красным сукном, изъеденным молью. С горечью подумал: покуда во дворце жил, дворня распустилась, не сберегла княжьего добра.
Явился боярин Воротынский, свояк, поклонился, примостился сбоку.
- С чем пожаловал, князь Иван? Сказывай, чать, мы не чужие.
Воротынский замялся. Василий жалобно улыбнулся:
- По всему видать, не с радостью.
- Да уж как есть. Людством послан и боярами. Приговорили, как тебе жить дале.
И протянул Шуйскому свернутый в трубку лист. Василий развернул, пригладил пятерней. Читал медленно, и лик его, желтый словно пергамент, перекосило от гнева.
- Отречения ждете? Не желаю, не будет! Слышь, князь Иван? В Нижний Новгород услать вознамерились, а меня спросили? Уходи, князь Иван. Я давно к тебе приглядываюсь, ловил в твоих очах ненависть к себе, а почто? Завидовал ты роду нашему. Мнил, я тебе обиды чинил, ан нет. Передай боярам, добром не отрекусь, ежели и с патриархом придете.
- Гордыней обуян ты, Василий Иванович, все государем себя мнишь. А кто ты есть ныне? Князь опальный, и кем еще завтра пробудишься, не ведаешь.
Ушел, задрав бороду.
Шуйский плюнул ему вслед, свернул кукиш.
- На-кось, выкуси! Мните державы меня лишить? Не сломите!
Они ворвались утром следующего дня. Княжеский дом загудел множеством голосов, сотрясался от топота, хлопали двери, бряцало оружие. Разбрелись по палатам, выкрикивали глумливо:
- Где ты, государь, почто хоронишься от люди своя?
Выволокли Шуйского в сени, разорвали ворот легкого кафтана:
- Окажи честь, царь-батюшка!
И хохотали, потешаясь. Из сеней в большую горницу втащили, где уже дожидались Ляпунов, Засекин, князь Туренин, чудовские монахи и священники. Все было готово к обряду пострижения.
Шуйский рванулся, заорал:
- Нет, не согласен в монахи николи!