- Здрави будь, князь. Садись.
Сам уселся напротив, дождался, когда заговорит Салтыков:
- Владыка, не попусту пришел я к тебе, о судьбе плачусь, какую уготовил нам Васька Шуйский.
- Не кощунствуй, князь Иван.
- Я ль кощунствую?
- Слова твои от гордыни!
У Салтыкова губы дернулись, рот искривило:
- Тебе, владыка, не понять ли такого? Не претерпел ли глумления от Годунова? Меня в гордыне винишь, может, и так. Но ты, владыка, за одеянием митрополита укрылся, а мы в нелюбви у царя нонешнего. И брат твой, Иван Никитич, такоже!
- О чем намерен глаголить мне, князь? Только ли это?
- Владыка, умоли патриарха, он властью, Богом данной, пусть поможет свести с престола Шуйского и слово за Владислава замолвит.
- Нет, не склонить к тому патриарха, и воля его непреклонна.
От гнева побагровел Салтыков:
- Откажется? Заставим и сана лишим!
Филарет посохом пристукнул:
- Князь Иван, не забывайся, ты в обители святой!
- Владыка, не отделяйся от нас! И не этот посох по тебе, а патриарший! Вам, Романовым, выше летать надобно!
Насупился Филарет:
- Все в руце Божьей.
- Прости, владыка, коли речь моя дерзка. Оглянись вокруг, до чего довели землю российскую! Кому спасать ее?
- Но не латинянину!
- Седни латинянин, завтра нашей веры.
Задрав рыжую бороду, вышел из кельи.
Послал Станислав Жолкевский в Москву, отай, грамоты к Салтыкову и митрополиту Филарету, просил поторопить бояр: сами-де просили королевича на царство…
А из Калуги пробирались в Москву посланники самозванца. Несли "прелестные" письма, в каких именем царя Димитрия требовал самозванец открыть ворота города, дабы сел он на родительский престол…
Зрело в стрелецкой слободе недовольство. Стрельцы говорили не таясь:
- Царь Василий нас не милует, иноземцев честит, а своим служивым только посулы.
Грозили:
- Забыл Шуйский, как в Тушине иноземцы царя Димитрия берегли, насилу в Калуге отдышался. Надобно нам царя Димитрия вернуть!
- А и что, вернем!
Стрельчихи бранились непотребно. Им, стрельчихам, приторговывать нечем. Как жить?
Испугались стрелецкие начальники: ну как взбунтуются? Принесли жалобу в Стрелецкий приказ. Два дьяка, один к одному, чахлые, плешивые, бороденки редкие, уткнулись в бумагу, загундосили:
- Доложим боярину.
Боярин Стрелецкого приказа немедля побежал к Шуйскому. Забеспокоился Василий: этак и до возмущения недалече, на кого тогда и опора? Стрельцы - воинство государево!
Повелел Шуйский на Боярской думе отписать по городам государства Российского, в каких ляхи и литва да самозванец не властны, дабы собирали и слали на Москву стрелецкое жалованье, а крестьяне везли в город стрелецкий хлебный припас…
Успокоились стрельцы, но ненадолго.
ГЛАВА 3
Акинфиев. Дума царя Димитрия. Боярские козни. Заруцкий и Мнишек. Князь Мстиславский. Тревожные вести из Боровска. Князь Пожарский. "Помолись за меня, сирого и убогого". Происки шведов
Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого веселого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрел в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько березок и ручей, чистый, прозрачный. Присел Артамошка на траву, спиной к дереву прислонился, ноги в лаптях вытянул. Высоко в небе кучерявились облака, тишина, только птицы поют. Покой. Но для него ли? Сколько помнит, всегда жил в коловерти, кутерьме. В Клементьеве тоже не отыскал покоя. Пелагею встретил, мечтал семьей обзавестись, но она заявила: минет три года со вдовства, тогда и речь заводи.
Два лета еще ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет…
В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да еще именем царя Димитрия. С ляхами и литвой заодно.
Намедни наскочили в Клемешьево и давай по избам шастать. Артамошка атаману сказал:
- Ежели, ядрен корень, царь Димитрий велит мужикам обиды чинить, то такой государь крестьянину не надобен.
Накинули ватажники петлю Акинфиеву на шею, подтащили к дереву, но вздернуть не успели, выручили клементьевцы…
Из кустарника выпорхнула горлинка, перелетела в чащу. Артамошка с сожалением подумал, что всякая тварь Божья род продолжает, но не всякому человеку то дадено. Вот ему, Акинфиеву, судьбой уготовано бобылем век коротать…
В молодые лета подобные мысли не лезли в его голову, но теперь нередко задумывался он о старости и смысле жизни. И не смерть страшила, а немощь и одиночество. И готов был Акинфиев укрыться за монастырскими стенами. В послушничестве видел избавление от мирской суеты.
Вспомнил, как звал его игумен остаться в лавре. Прав был Иоасаф. Пойти, поклониться ему, остаться в монастыре навсегда и отмолить грехи, какие тяжкими веригами опутали его, спасти мятущуюся, грешную душу…
Заняв Можайск, Жолкевский ожидал известий из Москвы. Накануне отписал ему князь Вяземский, что у бояр все готово и скоро скинут Шуйского.
Из Можайска направил коронный гетман загон к Волоколамску, а к Серпухову готовился Гонсевский.
Месяц не слезал Жолкевский с седла и теперь, поселившись в остроге, в покинутом воеводском доме, давал покой своему немолодому телу.
К вечеру, когда коронный умащивался на широком ложе, готовясь ко сну, пришел гетман Гонсевский. Зевая, Жолкевский заметил:
- Этот пуховик еще не остыл от воеводы Шуйского. Но князю Дмитрию нечего тревожиться: в Москве я не стану делить его перину с княгиней Катериной. Мою застоявшуюся кровь разгорячит молодая боярыня.
- Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы…
- Завтра, вельможный гетман, ты пойдешь к Серпухову, но с самозваным цариком Димитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.
Гонсевский рассмеялся:
- Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.
- Коли такое случится, - нахмурился Жолкевский, - я вложу саблю в ножны.
- Але прежде мы, коронный, займем Москву.
- Ты прав, вельможный гетман, - согласился Жолкевский, - крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.
- Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.
- Роды затянулись, вельможный пан Александр, - буркнул Жолкевский. - Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Димитрию опередить меня.
Гонсевский улыбнулся:
- Ясновельможный пан Станислав, сандомирский воевода Юрий Мнишек ждет, когда его дочь Марина со своим цариком въедет в Москву, а мы отталкиваем их.
- С той поры, когда бояре позвали на царство королевича, я думаю, разум подсказывает сандомирскому воеводе, что пора забрать пани Марину в Сандомир.
- Пану Юрию хочется быть царским тестем.
- Желание еще не действительность, вельможный пан Александр. - И перевел разговор: - Готовы ли гусары к походу?
- Мои гусары, ясновельможный пан коронный, по первому зову трубы уже сидят в седлах.
- Добре, гетман, добре. Попробуйте позвать к себе старосту усвятского Сапегу. Он забыл, что шляхтич и должен служить крулю, а не самозваному царику.
Прознал Лжедимитрий, что у Серпухова объявился Гонсевский. Догадался, что ляхи с литвой намерились оттеснить его от Москвы. Того же мнения были и Заруцкий с Беззубцевым.
Созвал самозванец Думу. Расселись в тесной горнице. Поморщился Лжедимитрий: не густо на лавках, только те бояре и думные дворяне, какие с ним из Тушина в Калугу перекочевали, остальные в Москву воротились. А ведь жаловал он их, присягали ему. Сбежали к Шуйскому Туренин и Долгорукий, Нагой и Плещеев, всех сразу и не назовешь. Даже дьяк Третьяк изменил. А он его в думные возвел.
Взгляд остановился на Трубецком. Важен и дороден князь Дмитрий Тимофеевич, рода именитого, родословную от внука Гедимина - князя Брянского, Черниговского и Трубчевского Дмитрия Ольгердовича ведет…
Рядом с Трубецким князь Шаховской, давний недруг Василия Шуйского.
И Матвей Веревкин подумал: кабы все бояре ему так служили, как эти князья, давно бы сидел он в Кремле, в Грановитой палате Думу вел, а не в хоромах калужского воеводы…
Спросил:
- Как, бояре-советники, оставаться ли мне в Калуге аль поближе к Москве подаваться?
Прытко подскочил Сицкий, зачастил:
- Государь, когда ляхи с литвой к первопрестольной подойдут, жди, Москва тебе ворота отворит. Посему оставаться в Калуге и ждать из Москвы боярского посольства.
Сицкого Засекин поддержал. А Лжедимитрий сказал:
- Но Калуга от Москвы дале Серпухова, пока мы доберемся, Гонсевский в те ворота первым вступит.
- На Угре Сапега, а он тебе верен, государь, - заметил Засекин.
- Сапега и Гонсевский одной крови, - прервал его Лжедимитрий, - и кто ведает, не сговорятся ли они. Сапеге все едино, с кем в Москву войти.
Тут Трубецкой голос подал:
- Надобно к Коломне и Кашире войско слать, стрельцов и мужиков с атаманами, а с ними днепровских казаков с Беззубцевым выдвинуть, они верхоконно ляхов и литву опередят.
На том и приговорили, а еще воеводой над казаками быть князю Дмитрию Тимофеевичу.