- Ляхов и литву за собой поведет. Аль не испытали подобное при первом самозванце?
- Неугоден королевич - иного сыщем.
- А нам, Ляпуновым, от того какая честь?
- Многая.
- Коли такое посулено, можно и поразмыслить.
- Вам, Ляпуновым, верим, за вами сила дворянская.
- В том нет сомнения. То Шуйский скоро забыл, как спасли его от Болотникова. Василий поначалу мягко стлал, да жестко спать пришлось.
- Истинно, Захарий, тебе и Прокопию никакой благодарности.
Помолчал Голицын, припомнив, как они с Шуйским и Романовым против Бориса Годунова рядились, самозванца отыскали… Теперь вот на его, Голицына, пути к трону Шуйский с Владиславом стоят…
Поднял на Ляпунова глаза, сказал:
- Недостоин Василий царского венца, недостоин, а кому сидеть, поглядим. Поначалу Шуйского убрать. Слышь, Захарий Петрович?
Ляпунов слушал и соглашался с Голицыным. Он и сам все без князя Василия уразумел и зачем зван, догадывался. Хитростью не обижен Голицын, но и трусоват. А власти ох как алчет, да чтобы без риска. Вона чего замыслил, из рук Ляпуновых ее получить. Речь ведет, не слишком мудрствуя, поди, все учел, даже обиды ляпуновские на Шуйского. И то, что некуда теперь Ляпуновым подеваться, когда Рязань возмутили.
Захар и без Голицына давно убедился: дни Шуйского сочтены. Но кому приговор исполнять? Захар понимал: им, Ляпуновым, сие предопределено.
Он кивнул князю Василию согласно, и Голицын кликнул холопа, велел растолкать стряпуху, дабы принесла холодный поросячий бок с хреном и тертой редькой, а еще меда хмельного и кваса.
Они пили всю ночь, холоп не одну свечу сменил. Голицынские хоромы Ляпунов покинул, когда небо засерело и стали гаснуть звезды.
Тишина и благолепие в патриарших покоях, по святым углам горят в серебряных подвесках лампады, пахнет ладаном. Молчаливыми тенями скользят по палатам послушники, ничто не нарушает думы Гермогена.
Неспокойно патриарху, сердцем чует, близок час измены. Как отвести беду?
Мудр патриарх - провидец, нет у него любви к Шуйскому, однако опасается: грядет новая смута на землю Русскую. На престольный праздник день Святого Духа службу правил Гермоген с великим славословием, взывал к добру и смирению, и хор Благовещенского собора торжественно выводил: "Радуйся, Царице…"
Правил патриарх службу, а сам нет-нет да на бояр взгляд кинет. Отбивают они поклоны, крестятся, а храм покинут - и черно в их душах. Только ли на Шуйского замахнулись? Ан нет! На устои Божьи, на Церковь Православную, на отечество российское, ибо намерились ввести в Москву иноземцев, латинян, лобзать длань королевичу.
Разум подсказывает Гермогену, что лучше постриг монашеский, заточение в монастырь либо смерть принять, чем зрить такое, когда ляхи Москву наводнят и над людом православным глумиться учнут.
- В чем корень зла, смуты первопричина? - вопрошает патриарх. - В ляхах ли, в литве? - И сам себе отвечает: - Нет, Речь Посполитая лишь усугубила смуту. Всему начало в забытии заповедей Господних: "Не убий!", "Возлюби ближнего твоего…" Восстали смерды, взбунтовались холопы, на господ своих руку подняли, а боярин на боярина хулу возводил. Кровь и смерть еще от царя Грозного Иоанна Васильевича.
Гермоген вздыхает. Как смуту унять, как землю успокоить, как вернуть человеку веру и любовь к Господу?
Если бы царь Василий был так же тверд, как он, патриарх, а то приходит, плачется, приговаривает:
"Отвернул Господь лик от меня, чем прогневил я Всевышнего?"
Голос слезливый, дрожащий. И это самодержец! Такого ли надобно Руси?
Попусту поучал его Гермоген: отчего не караешь измену боярскую, коли ведомы тебе злоумышленники? Не милуй, ибо сказал Господь: "Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся…"
И еще внушал патриарх Шуйскому: державная власть Богом дана тебе, за нее и ответ держать не токмо перед Всевышним, но и перед историей российской!
Ан не всегда Василий то памятует. Поди, не слеп, видел недовольные лики боярские, когда главным воеводой брата Дмитрия назначал, к чему супротивников дразнил? Какой из князя Дмитрия воитель, в кои разы воинство губит? Ныне под самую Москву королевского гетмана подпустил и тем неприязнь боярскую укрепил.
Посокрушался Гермоген, в коий раз вспомнил князя Михаила Скопина-Шуйского. От Бога ратным разумом владел… Без времени мир покинул…
И сызнова мысль на Василия Шуйского переметнулась: коль усидит на царстве, кому престол наследовать? Молодую и ладную княгиню Буйносову-Ростовскую благословил патриарх на бракосочетание с Василием, да все праздна Марья. Видать, в прелюбодеянии растерял государь силу мужскую, коя Господом отведена на деторождение. Не оттого ль и карает его Всевышний?
Гермоген крестится, шепчет:
- Не кощунствую яз, Господи, и не гордыней обуян, живу по писаниям святым, яко в митрополитах казанских, тако и на патриаршестве.
Обнесенный высоким бревенчатым тыном, издавна стоит на Москве Крымский двор. Напротив ворот большая трехъярусная изба, где подолгу жили ханские послы. В стороне, под одну крышу, изба - пристанище торговых гостей из Крыма, а в глухой части двора амбары и клети, сараи и навесы. Ночами лютые псы стерегут Крымский двор.
Третью неделю, как приехал в Москву мурза Сефер с посольством от Исмаила-Гирея. Явился на Крымский двор боярин Салтыков, ворча слез с коня, по скрипучим ступеням поднялся в избу:
- Проклятые ордынцы, им ли наши заботы. Знамо, какая от них подмога.
Мурзе же боярин сказал, хмурясь:
- Государь наш занемог, в здрави буде, примет. Тебе же, Сефер-мурза, на прокорм выделено довольно…
На исходе месяца, когда у мурзы терпение истощилось, позвали его на Думу. Вошел Сефер в Грановитую палату, диву дался: стены расписные, все в красоте и узорочье, не то как в ханском дворце. На лавках бояре бородатые сидят, важные, на посла с любопытством поглядывают. А на помосте царь восседает, в троне резном, сам в одеждах, золотой нитью шитых. Сефер поклонился с достоинством:
- Мудрый и великий хан Крыма повелел сыну Исмаилу с Москвой литву воевать, но казаки закрыли дорогу, и орда пошла к Белгороду. Исмаил-Гирей послал меня сказать, чтобы твои полки, царь Василий, шли к Исмаилу-Гирею.
Насторожились бояре, ждут царского слова. А Шуйский щурится, молчит долго. Наконец промолвил:
- Мы с ханом в дружбе, и враг у нас един - король. Я послал войско на Жигмунда, и пусть Исмаил-Гирей, коли явился к нам в подмогу, идет не к Белгороду, а к Можайску, и с князем Дмитрием сообща к Смоленску поспешают.
С тем и отъехал мурза Сефер из Москвы.
За Серпуховскими воротами, за Москвой-рекой, в последней четверти тринадцатого столетия князь Даниил, сын Александра Невского, поставил монастырь. В том монастыре покоятся мощи князя Даниила, возведенного в святые.
Церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высокими бревенчатыми стенами, крепкими, дубовыми воротами.
К вечерне воскресного дня приехали в Данилов монастырь князья Вяземский и Салтыков, увидели князей Засекина и Сицкого, облобызались сердечно.
Вяземский вздохнул:
- Ахти, Господи, времечко-то какое, пораскидало нас, бояр, по разны стороны.
Вяземский имел в виду службу Сицкого и Засекина самозванцу, на что Засекин ответил:
- Мы вору служим, а вы Ироду.
Отстояли вечерню, удалились в келью игумена, продолжили разговор. Салтыков сказал:
- Слаб ваш царик, нам такой не надобен.
- Аль Шуйский лучше? - удивился Засекин. - Нам Шуйский неугоден, вам Димитрий.
- Кой к черту он Димитрий? Самозванец! - возмутился Салтыков. - Выкормыш Речи Посполитой! И не желаем, чтоб Шуйский над нами стоял.
- Что делать, бояре? - спросил Сицкий.
- А просить королевича на престол, - сказал как об уже решенном Вяземский.
- Так-то оно так, да волк за горой, - заметил Засекин. - То бишь Жигмунд. Он у нас не токмо Смоленск, но и Можайск отгрызет.
- Ежели сядет королевич на московский престол, как посмеет Жигмунд сына обидеть? - поддержал Вяземского Салтыков. - Попросим Владислава веру нашу принять.
Задумались бояре. И снова Салтыков голос подал:
- Надобно нам, бояре, сообща. Мы в Москве Шуйского с престола сведем, а вы Димитрия уберете, да примем в государи королевича Владислава.
- И то так, - согласились Засекин с Сицким. - А кому начинать?
- Кому аз, кому буки, в том ли сказ, - заметил Вяземский. - Нам задуманное исполнять.
На прощание обнялись, разъехались: Салтыков и Вяземский в Москву, Сицкий и Засекин - в Коломну.
Дорогой Салтыков пересел в возок к Вяземскому, завели разговор о князе Голицыне.
- Захарий Ляпунов говаривал, Голицын царской власти алчет, - сказал Салтыков.
- А чем князь Василий Васильевич Шуйского лучше?
- Шуйского согнать, а Голицына к трону не подпускать.
- Воистину, князь Михайло Глебович, не из российских бояр государь надобен, а королевских кровей. К тому и Мстиславский склоняется.
- С Жигмундом о Владиславе рядились, на нем и выбор остановим. Молод, и нам того надобно - нашим, боярским умом жить будет.
Кони бежали резво, возок трясло, скрипели колеса в ступицах.
Вяземский поморщился:
- Воротимся, возницу батогами поучу, дабы службу знал. Вишь, как возок плачет.
- Ино так, холопов уму-разуму наставлять не грех, а благодеяние.
- Попустили мы холопов, попустили, а их во страхе держать надобно, Михайло Глебович.