Другая встреча, с двадцатилетним японцем Йошимото, долговязым, как подросток из Гарлема, произошла не в "Своднике", а в магазине Фойла. Йоши изучал современные языки и пришел в поисках переводов на французский книг Танизаки, Кавабаты и Мисимы, которые он собирался читать параллельно с оригинальными текстами. Я не мог помочь ему, но мы разговорились (если можно это так назвать - его английский был почти невразумителен). Потом мы съели яичницу с беконом в соседнем кафе, и в тот же вечер я пригласил его в кино. Йоши чувствовал себя одиноким в городе, где никого не знал - ни англичан, ни японцев, - и явно стремился с кем-нибудь подружиться. Мы стали много времени проводить вместе - вполне невинно, пока однажды поздним вечером, выпив больше красного вина, чем было мне привычно, я не предложил ему пойти потанцевать. Он, казалось, загорелся (из нас двоих нервничал больше я) и, к моему облегчению, совершенно не смутился, увидев танцевальный зал "Сводника" с его чисто мужской клиентурой. Час или около того мы танцевали, хотя и не в стиле жадного хватания партнера за причинное место, как это делали все вокруг, - делали так откровенно, что ничего не заметить Йоши просто не мог. Был вечер пятницы, трое моих соседей по квартире отправились к родителям; Йоши жил в Голдерс-Грин, на северной окраине города, и я без колебаний (чего не делает вино!) предложил ему провести ночь у меня. После некоторых раздумий - на лице его я ничего прочесть не мог - Йоши согласился, мы поймали такси и через двадцать минут добрались до Бейсуотера. Я заранее решил, что на этот раз обойдусь без окольных подходов; к тому же была середина ночи, и полупьяный Йоши готов был, кажется, свернуться калачиком и уснуть прямо на полу. Он рухнул на диван в гостиной, раскинув по ковру свои невероятно длинные ноги - лишенную перекладин лестницу в рай. Я прошел в ванную и разделся, потом сделал глубокий вдох, вернулся по коридору в гостиную и остановился с дверях, демонстрируя вполне удовлетворительную эрекцию. Йоши, который сонно дергал диван (как я с оборвавшимся сердцем понял, он пытался сообразить, как диван - а это не был диван-кровать - раскладывается в постель), сначала не посмотрел в мою сторону. Когда он все-таки взглянул на меня, его глаза раскрылись шире, чем это, как мне казалось, вообще возможно для монголоида. Рот его тоже широко открылся - но выдавить из себя Йоши смог только "Сюрприз!". Потом он сглотнул (так громко, что я отчетливо расслышал) и с воплем "Нет, нет, нет! Не поняр!" схватил свой анорак, небрежно брошенный на пол, и выскочил из квартиры.
За то время, что я еще провел в Лондоне, у меня были и другие связи, по большей части кончавшиеся все-таки не так унизительно, как те, что я описал. Все это может показаться читателю довольно жалким, но нужно ведь помнить, насколько в мире больше людей, какова бы ни была их сексуальная ориентация, думающих о любви, но ее лишенных, чем тех, кто бездумно занимается любовью. Как бы то ни было, ко времени моей разведывательной поездки в Париж и проведенных дома рождественских праздников (начав укладывать вещи для окончательного переезда, который я планировал совершить сразу после Нового года, я обнаружил исчезновение пары порнографических журналов, спрятанных на дне ящика комода и забытых там, - так что мы с матерью стали квиты) те редкие сексуальные контакты, которые не оставили унизительных воспоминаний, я смогбы пересчитать по пальцам одной руки - той самой руки, которая доставляла мне гораздо большее удовлетворение, чем все мои партнеры. Чувствуя себя одиноким и никем не любимым, не имеющим ни корней, ни ветвей, я не мог дождаться отъезда.
Я прибыл в Париж, как я уже сообщил, прежде чем пуститься в это длинное отступление, второго января 1980 года и прямиком отправился в отель "Вольтер". Я выкроил себе семь дней свободы до начала занятий в "Берлице" (один из них пришлось потратить на испытательный тренировочный курс в школе, пройденный мною без происшествий) и провел их, знакомясь с городом, который рассчитывал сделать своим домом - тогда я не мог сказать, надолго ли, но надеялся, что навсегда.
Накануне моего приезда шел снег, и стоящие на улицах машины все еще украшали белые прически ежиком, короткие с боков и сзади по моде американских морских пехотинцев. Было холодно и уныло, но Париж оставался Парижем, и пусть в эти первые дни я разговаривал только с официантами, банковскими клерками и продавцами в boulangeries - не знаю почему, но я обнаружил, что с жадностью пожираю pains aux raisins и croissants au chocolat, - мне доставляло наслаждение проело находиться в этом городе.
В эту первую неделю я, словно подхваченный вихрем, метался между Лувром, Бобуром и Сакре-Кёр, открыл счет в "Креди Лионне" и купил себе пальто из искусственного меха на зимней распродаже в "Кензо". Я бродил по набережным Сены от острова Сен-Луи до эспланады Трокадеро, посмотрел во Французской синематеке "Le million" Рене Клера, а в "Комеди Франсез" - "Цинна, или Милосердие Августа" Корнеля (это оказался самый скучный вечер, который только выпал мне в жизни).
Как новичок за границей, я трижды осрамился.
В кафе на Больших бульварах я заслужил ухмылку официанта, когда, заказав steak tartare, попросил, чтобы он был bien cuit. В тот же день, ощутив определенную потребность, я решил облегчиться на вокзале Сен-Лазар и, ежась, встал в очередь к кабинкам. Когда моя очередь подошла и я нырнул внутрь, я обнаружил там… пустоту. На месте унитаза зияла дыра в полу. Проклиная свое невезение, я вышел из кабинки и на своем тогда еще запинающемся французском сообщил стоящему за мной в очереди мужчине, который все время обеспокоенно поглядывал на свою машину, припаркованную там, где стоянка была запрещена, о том, что данная кабинка complement vide. Он вытаращил на меня глаза как на сумасшедшего, заскочил в кабинку и запер за собой дверь.
Я злорадно дожидался, что он сразу же ни с чем вылетит оттуда, но вместо этого на меня и на посмеивающуюся очередь обрушились звуки его внутренних залпов, не уступающих увертюре "1812 год", которые автовладелец и не думал приглушать. Тогда я и понял, что если я собираюсь остаться во Франции, дырка в полу - это нечто, к чему мне придется привыкнуть (впрочем, привыкнуть мне так и не удалось). Наконец, во время моих блужданий по городу я все время слышал, как где-то поблизости окликают кого-то по имени Франсуа. "Франсуа! Франсуа! Франсуа!" - доносилось со всех сторон, и я вертел головой на запруженных народом улицах, гадая, кто такой этот ускользающий Франсуа, который срочно нужен стольким людям. До меня дошло, кто, или, точнее, что такое загадочный Франсуа, только когда я увидел на Елисейских Полях мальчишку-разносчика, предлагающего прохожим газету "Франс Суар".
Впрочем, к концу недели я уже почувствовал себя старожилом. Я сам начал покупать "Франс Суар" и даже более или менее преуспел в расшифровке ее содержания. Споткнувшись о порог бара в "Вольтере", я прошипел не "Дерьмо!", а "Merde!" - мое первое не произвольное "Merde!". И когда в пятницу я получил в "Креди Лионне" чековую книжку и выписывал первый чек - за pot au feu в "Липпе", - я решил отпраздновать появление моего нового парижского "я" тем, что сделал начальное "А" своей фамилии миниатюрным подобием Эйфелевой башни. Так я подписываюсь до сих пор.
Пожалуй, пора рассказать о "Берлице" и, в частности, о своеобразной атмосфере, которая царила там в комнате отдыха для мужского персонала: нужно сразу же отметить, что разделение полов среди преподавателей соблюдалось неукоснительно. На протяжении четырех лет, что я проработал в этой школе, со всеми учительницами, кроме одной, я только здоровался; да и с единственным исключением - темноволосой, похожей на старую деву, но все же странно соблазнительной испанкой Консуэло (ее сложную, пишущуюся через дефис фамилию ни произнести, ни запомнить я так и не сумел), - я столкнулся только потому, что, сидя в кафе на Итальянском бульваре (я бывал там после занятий часто - причину я изложу позднее), я попросил у нее спичку, даже не догадываясь, что обра-щаюсь к кому-то из своих коллег.
Итак, комната отдыха для мужского персонала… В ней стоял длинный стол с восемью стульями (еще несколько, как в приемной врача, выстроились вдоль стен), а в углу - шкаф с casiers: запирающимися металлическими ящиками, в которых мы хранили свои вещи. Ни картин на стенах, ни безделушек на столе - только три щербатых желтых рикаровских пепельницы. Кофе - отвратительную бурду - можно было налить в коридоре из большой кофеварки, которой пользовались как преподаватели-мужчины, так и женщины: комната отдыха для женского персонала находилась прямо напротив нашей (официально это не была запретная для нас территория, но мы почему-то относились к ней как к таковой).