Мы все были в веселом настроении и хохотали над fait divers, которые Мик вслух читал из "Франс Суар": о вечеринке глухонемых, которые поздно воскресной ночью вышли на авеню Оперы и которых, по жалобе какого-то желчного местного жителя, арестовали за нарушение тишины. Потом, может быть, чтобы положить конец хихиканью, которое время от времени нападало, как икота, на кого-нибудь из нас, Скуйлер предложил игру.
Мы должны были наблюдать за прохожими и за пятнадцать минут - ни больше ни меньше - выбрать кого-то, с кем хотели бы отправиться в постель. Если один из нас делал выбор через пять минут, а потом обнаруживал более лакомый кусочек, менять ничего было нельзя; если же, наоборот, играющий тянул до последней минуты, он мог оказаться в отчаянном положении и должен был соглашаться на кого попало, - незавидная участь. Никто из нас, естественно, не имел ни малейшего шанса реализовать свой выбор, но игра была забавная. Советую как-нибудь попробовать.
Через десять минут, после того как мимо прошло множество пар, никто из нас еще не рискнул принять решение (я поразился: Париж, город, который я всегда считал переполненным сексуальными молодыми людьми, как только было обозначено ограничение по месту и времени, предложил нам удивительно скудный выбор). Это заставило меня высказаться в том смысле, что, как ни крути, в девяти случаях из десяти в гетеросексуальной паре девушка привлекательнее парня - за немногими исключениями.
- Нельзя отрицать, - добавил я, - что, говоря объективно - повторяю, именно объективно, - женский пол не зря всегда считался более красивым, чем мужской.
Мое замечание, как я и ожидал, вызвало изумление Фери и Мика; но прежде чем кто-то из них успел открыть рот, Скуйлер повернулся ко мне и сказал:
- Я и не знал, что ты посматриваешь в обе стороны.
- Ну, такого я не стал бы утверждать, - пробормотал я, гадая, куда заведет нас этот разговор, - хотя должен признаться, что моей первой любовью и в самом деле была девушка. А потом случались и другие, - приврал я.
- Что ж, тебе, пожалуй, лучше будет придерживаться такого выбора.
- Почему ты так говоришь? - спросил я.
- Ну, я на самом деле не очень уверен… Просто я вчера в "Трибюн" прочитал странную вещь. Не знаю, имеет ли это какое-то значение, но одного официанта из нью-йоркского ресторана уволили за то, что он гей. Он теперь судится с рестораном.
- А я думал, что в Нью-Йорке все официанты - геи.
- Ну, может быть… - протянул Скуйлер. - Только знаешь, говорят о чем-то вроде нового рака. Гейского рака.
- Гейский рак? - фыркнул Мик. - Что еще, черт побери, за гейский рак?
- Сказать по правде, - ответил Скуйлер, - я так и не понял, что там произошло.
Только похоже, что это рак, который можно заработать, только если ты гомик.
- Ах, боже мой, я тебя умоляю! Что за чушь ты несешь! Ты еще придумай гейский грипп. Или гейские камни в почках!
- Я просто рассказываю вам о том, что прочел в газете, - спокойно ответил Скуйлер. - Да и вообще, не понимаю, почему ты называешь это чушью. Если подумать о том, что вы, парни, вытворяете со своими телами,
просто удивляешься, как это вы еще не отправились на тот свет.
- Скуйлер… - пробормотал Мик.
- М-м?..
- Сделай одолжение, занимайся своим кроссвордом и не мели чепухи.
Скуйлер воспринял отповедь так же безропотно, как принимал все, что преподносила ему жизнь, и должен сказать, что хоть сам я не принимал участия в разговоре - да и продолжался-то он всего минуту или две, потом мы снова вернулись к своей игре, - я был на стороне Мика.
Прошло недели две, прежде чем мы снова заговорили на эту тему. Может быть, из-за того, как приятно мы провели время тогда в кафе, Скуйлер предложил нам троим вcтретиться с его знакомым англичанином - композитором, который был проездом в Париже после громкого провала на Бродвее его мюзикла по "Одиссее".
Сначала я решил, что Скуйлер зовет нас на ужин в узком кругу у себя дома, и это меня приятно взволновало: я уже давно гадал, как и где, а главное - с кем он живет; однако, как мне следовало догадаться, я ожидал слишком многого. К такому Скуйлер был еще не готов (и никогда готов не будет). Нам предстояло поужинать - каждый должен был платить за себя, потому что все мы, включая композитора, были без гроша, - в паршивеньком китайском ресторанчике на рю Турнон, рядом с Сен-Сюльпис.
Знакомого Скуйлера звали Барри Тиздейл; это оказался фигляр лет шестидесяти. Он был вульгарен - как в театральном, так и в сексуальном смысле. Он подражал американскому выговору, говорил "паажалста" вместо "пожалуйста" и делил мир (его собственный мир) на тех, "кто считает Лайзу Минелли величайшей актрисой и кто знает, что величайшая - это Барбра Стрейзанд" (зю! - а Барри был из тех, кто и в самом деле говорит "зю"), он манерно держал сигарету между указательным и средним пальцами и был так безмерно доволен собой, что мне казалось - он вот-вот подышит на ногти и станет полировать их о лацкан пиджака. Он рассказывал один за другим анекдоты о знаменитостях, старательно избегая при этом упоминать себя: он был из тех, кто постоянно боится по оплошности сказать нечто, что не было бы забавным, что не было бы запоминающимся. Все, сказанное Барри, должно было быть остротой, каждая фраза - афоризмом. Выяснилось, например, что несколько лет назад его арестовали за приставания к "красавчику полисмену", и вот как это звучало в его изложении: "Однажды дождливым воскресным днем я гулял по Лондону, и все оказалось закрыто - "кроме твоего рта", - был мой мысленный комментарий, - так что я зашел в "Тейт" и глянул, по пути в уборную, на Констеблей. И что же вы думаете - в уборкой тоже торчал констебль!" Действительно, Барри был забавен, но и утомителен (он спел для нас - и для всех, кто находился в ресторанчике, - рекс-харрисоновским голосом, так что ни у кого не осталось сомнений, почему его мюзикл провалился, свой "шлягер":
Я сбежал от людоедов!
Я перехитрил циклопа!
Повидал я и Акрополь,
И штук пять столиц в придачу…
Да, я мог понять, почему Скуйлер счел возможным нарушить свое неизменное правило не общаться с коллегами, кроме как в школе, и снизошел до того, чтобы провести вечер с нами, молокососами.
Кое-как (если позаимствовать одно из любимых словечек Барри) закончив ужин, мы часов в одиннадцать вышли из ресторана и отправились на террасу "Флоры". Мик, завсегдатай этого кафе, когда-то "познал" официанта (в библейском смысле) и теперь по французскому обычаю небрежно чмокнул его в щеку. Барри, все еще что-то вещавший, увидев этот поцелуй, но мгновение умолк, потом оборвал свой рассказ (речь шла о том, что на каком-то благотворительном концерте на Манхэттене конферансье едко заметил: если на театр упадет бомба и все артисты погибнут, тут-то старлетки и получат свой шанс) и переключился на другую тему:
- Есть что-то странное в том… в том, что ты только что сделал, - сказал он Мику.
- Странное? Почему? Это же мой друг.
- О, дело в том, что в Нью-Йорке со мной был один случай… Я, как всегда, остановился в "Ирокезе" - на углу Западной Сорок четвертой и Шестой - и пил кофе в баре. Вы, ребята, сочли бы, наверное, это местечко чуточку дешевым, но мне там удобно - не нужно даже выходить из отеля. Так вот, в первое же утро я пил там кофе и увидел барменшу Луизу, которую знаю целую вечность, - теперь она, ясное дело, не такая уж молоденькая, а в свое время была штучка что надо - с этаким шлемом черных волос, как у звезды немого кино, так что я прозвал ее Луиза Бруклин., мы поздоровались, и я, как всегда, поцеловал ее - и тут она вроде как попятилась. Я хочу сказать - она вежливая и все такое прочее, стала расспрашивать о моем мюзикле и о Лондоне, но ясно дала понять, что целоваться со мной не хочет. Я поинтересовался, в чем дело: может, я кому-то что-то не то сказал, хотя ума не приложу, кому и что мог сказать, раз прибыл только накануне вечером, - Луиза сначала не знала, что мне ответить, а потом… потом выдала (Барри начал подражать гнусавому выговору барменши): "Послушай, золотко, не принимай на свой счет, о’кей? Только все эти неприятности с раком… кто знает? Понял, о чем я? Так что посиди тут, а я принесу тебе твой кофе". Вот так-то, - закончил Барри.
О чем это он? - подумал я. Рак, поражающий только гомосексуалов? Нельзя же принимать такое всерьез! Царапины, сыпь, воспаления, геморрой, нарывы, крапивница, гепатит - все эти прелести (которых лично я никогда не имел), как говорится, прилагаются к набору. Но рак? Откуда раку знать, чем вы занимаетесь в постели? Какое ему до этого дело? С каких это пор рак обрел мораль? И чью мораль? Да наплевать нам на завиральные идеи американской пуританки-барменши из дешевого отеля!