Не доходя до зимовья, Савва Саввич остановился, хозяйским взором окинул свои владения. Всходило солнце. Сначала от него порозовела вершина, потом вся ближняя к зимовью сопка, елань, а вот уже и крыша зимовья и белая поляна за воротами заискрились под солнечными лучами, словно усыпанные алмазами. На сеновале так и загорелся, как будто вспыхнул зеленым пламенем, омет остречного сена, а на гумне, откуда доносилась гулкая дробь ручной молотьбы, зазолотился ворох сегодня намолоченной пшеничной соломы.
Лукич, залюбовавшись картиной зимнего утра, проговорил со вздохом:
- До чего же хорошо здесь у тебя, Сав Саввич!
- Угу, - мотнув головой в ответ, промычал Савва Саввич. Его интересовало другое: скот, заполнивший четыре двора. В ближнем, маленьком дворике находились телята, среди которых выделялись три годовика симментальской породы, крупные, упитанные, черно-пестрой масти. Полюбовавшись ими, Савва Саввич перевел взгляд на дойных коров, которых знал всех по мастям, отыскал глазами свою любимицу буренку.
- Вот она, матушка, где, - вслух проговорил Савва Саввич и, обернувшись к Лукичу, пояснил - Это про корову я. Во-он бурая-то, возле прясла стоит. Во, голову подняла, однорогая, видишь?
- Вижу.
- Хор-рошая, братец ты мой, коровка. Ведерница, и што ни год, то теленок. Да-а… бычки все от нее родятся, а охота тово… телку дождать, да такую, штобы в мать пошла.
В этом дворе, в черно-пестром месиве скота, мелькали двое под-ростков-работников в рваных шубенках. Проворно орудуя деревянными вилами, они задавали скотине корм, раскидывали по дворам сено и овсяную солому. Работы у подростков вдоволь, надо весь скот накормить, вовремя напоить, вычистить в стайках, приготовить к ночи подстилку.
"Ребятишки, видать, тово… боевые", - подумал про них Савва Саввич и снова заговорил с Лукичом, показывая рукавицей на быков:
- Вот бычки-то, Лукич, эти дадут мясца.
Старики постояли еще немного, определили место для устройства бойни, подальше от дворов, и лишь после этого отправились в зимовье.
Глава XV
Жарко топилась русская печь. Настя и молодая, бойкая работница Акулина сидели в кути на лавке, чистили к обеду картошку. В зимовье прибрано по-хозяйски, земляной пол застелен ржаной, хрустящей под ногами соломой. Стол, стены, нары промыты, проскоблены дожелта, глиняная печь и кутняя стена чисто побелены, на дощатой полке разложена посуда: глиняные миски, деревянные ложки, туески и чумашки из бересты. На нарах вдоль стен рядком уложены свертки потников, шубы - постели работников.
Тут же на нарах играл пятилетний Егорка, вылитый Егор Ушаков: такой же нос, подбородок, такие же светло-русые, слегка вьющиеся волосы и голубые глаза. Разложив вокруг себя бабки и самодельные игрушки: маленькие саночки, тележки, деревянные лошадки - все это ему смастерил по вечерам Ермоха, - мальчик так увлекся игрой, что и не заметил вошедших в зимовье стариков. Лишь когда Савва Саввич заговорил, мальчик оторвался от игры, сел спиной к печке и, прижимая к себе деревянное ружье, с любопытством уставился на вошедших широко открытыми глазами.
Старики перекрестились на висевший в кутнем углу образок Николая-угодника, поздоровались. Савва Саввич распоясался, снял с себя полушубок и, обрывая с бороды ледяные сосульки, обратился к Насте:
- Чайку бы нам, Настасья, горяченького, посогреться с дороги-то, да калачиков мороженых, шанежек крупяных.
Настя поднялась с лавки, вытерла руки фартуком.
- Садитесь, чай сейчас будет, чугунка вон ключом вскипела. Акулина, сходи-ка за хлебом в кладовку, мяса принеси да молока кружок. - И к старикам: - Вам какого чаю-то?
- Да уж карымского бы, Федоровна, сливанчику, - попросил Лукич, - люблю сливанчик. Ты как, Сав Саввич?
- Можно и сливанчику, я тоже им частенько балуюсь.
- А мой отец, покойник, царство ему небесное, жеребчика любил до старости. Накалит, бывало, в печке камней доала - и бултых их в кастрюлю с холодной водой, вскипятит таким манером и чай засыплет. И такой получится жеребчик, прям-таки пьешь - больше хочется.
- Пивал жеребчика и я, приходилось.
- Всякого попили чайку, Сав Саввич, а теперь вот только у тебя ишо и водится он, а в лавках-то шаром покати - ничего не стало. Мы со старухой и скус чайной забыли, чагу пьем. И все это из-за войны этой, трижды клятой.
- Ничего не сделаешь, Лукич, терпеть надо. Садись.
Старики уселись за столом, Савва Саввич завел разговор о предстоящей побойке, Лукич соглашался с ним, поддакивал, а сам украдкой поглядывал на Настю. "Хороша бабочка, прям-таки малина, - думал он, поглаживая тощую бороденку, - вот муженьком-то ее бог обидел, да-а".
Изменилась за эти годы Настя: повзрослела, стала полнее, степеннее, и от всей ее ладной, крепкой фигуры веяло здоровьем и деловитой домовитостью. И хотя лицо Насти по-прежнему было кровь с молоком, на лбу ее уже пролегла первая упрямая бороздка, а в карих задумчивых глазах накрепко затаилась печаль. Никто не знает, не ведает, сколько слез пролила она в бессонные ночи, когда от Егора полгода не было писем. Лишилась тогда Настя аппетита, истомилась вся, похудела, белый свет стал не мил, из рук валилась всякая работа.
А как дождалась письма, где Егор сообщил, что был ранен, лежал в госпитале и только что выписался, снова воспрянула духом. Повеселела Настя, поправилась, а тоску свою по милому глушила в работе, в хлопотах по хозяйству. И вот теперь даже Савва Саввич, наливая себе четвертый стакан сливанчика, подумал о невестке: "Гляди-ко ты, порядок-то какой навела, любо-дорого посмотреть, хозяйка, ничего не скажешь". Вслух же заговорил о другом:
- Вот куда поместим людей-то? Баб-то уж к тебе придется, Настасья, поселить. Три их будет, а может, и четыре, так ты уж тово… потеснись как-нибудь. Побудут они немного, дней десять, самое большое.
- Ладно, - нехотя согласилась Настя и, усевшись на скамью, снова принялась за картошку, Акулину отправила за водой.
- А мужиков здесь поселим, - продолжал Савва Саввич, поглаживая бороду и обводя взглядом зимовье, - человек десять их наберется. Тесновато будет, ну да ничего, не взяла бы лихота, не возьмет теснота. Места на нарах не хватит, так можно и тово… под нары, соломки свеженькой накидать побольше, и чудесно будет.
- А потом ишо и бурят с семьей заявится, - подсказал Лукич.
- Не-е-ет, - отмахнулся Саввич, - тому зимовье не потребно, у него, братец ты мой, своя хатина - юрта. Место облюбует под котон, сразу же юрту установит, и сам черт ему не брат.
- Может быть, и нашим такую же штуковину устроить, балаган из соломы?
Савва Саввич так и просиял в довольной улыбке:
- А ить верно, Лукич! Соломы-то нам не занимать, навалить ее потолще на балаган, внутрь накидать, сверху потники-двоесгибники Шубы я им дам новые, одеяла овчинные. Заберутся в балаган, дверь соломой же заткнуть, надышат - и прекрасно. Тогда, значит, так: ты иди маракуй насчет бойницы, а я пойду на гумно, посмотрю, как молотьба идет, и под балаган место облюбую.
И снова Савва Саввич шагал по широкому проулку, снова любовался своим хозяйством: коровами, телятами, быками. Все это принадлежало ему, он один здесь полновластный хозяин, что хочет, то и делает. Радостно на душе у Саввы Саввича. Ведь вот война, кругом разруха, а у него все идет по-старому, во всем полный порядок: хлеб убран вовремя, снопы свозили в клади после того, как они просохли, выстоялись в суслонах, молотят на льду, а провеянная на ветру лопатой пшеничка эта будет лежать в хорошем амбаре хоть десять лет.
И снова мысли Саввы Саввича перекинулись на военные поставки, уж больно по душе пришлось ему это дело.
"Шутейное дело, такую коммерцию вести, одному на всю станицу, - думал он, все так же неторопливо шагая по проулку, - деньги деньгами, а почет какой! Вить ежели и дальше так пойдет, то и награда может выйти. А очень даже тово… может быть, приказ по войску - так и так, старшему уряднику Заиграевской станицы Пантелееву объявить благодарность за помощь фронту. А там, глядишь, и медаль могут повесить серебряную "За усердие", на аннинской ленте. Все может быть, да-а, кому война, кому нажива", - неожиданно вспомнились слова, услышанные Саввой Саввичем от Феклы Макаровой.
Надо же так случиться. Зашел вчера к одному из своих должников, Герасиму Макарову, чтобы позвать его поработать на бойне. Сам Герасим ничего, посулился прийти, а жена его Фекла, и бабенка-то - смотреть не на что: маленькая, плюгавая, - прицепилась как банный лист, давай доказывать, что за долг уже все отработано. Пришлось Савве Саввичу посулить Герасиму плату. Все уладилось по-хорошему, но, когда Саввич, уже попрощавшись, тронулся к выходу, проклятая баба брякнула совсем некстати: "Кому эта война горе да слезы, а кому она мать родная".
"Эка непутевая бабенка, штоб тебя громом убило, чирей тебе на язык! - Савва Саввич даже плюнул с досады. - А того не подумает, холера, что кто-то должен же помогать фронту, кормить, одевать воинов-то. Нажива! Што же я, по-вашему, должен помощь оказывать, да ишо и бесплатно! До чего же паскудный народ, и все от зависти. Оно конешно, все знают, что при таком деле будут и дивиденты, так вить для того кузнец и клещи кует, чтобы руки не жгло".