Новый дежурный потурсучил пегую, в рыжих подпалинах бороду, сощурился в лукавой улыбке.
- Это они с чего же распелись-то?
- Чума бы их знала, трижды клятых! Ну не-ет, у нас, в Николаевской тюрьме, не шибко бы распелись, мы бы их там в два счета произвели в крещеную веру. А здесь что? Не тюрьма, а так себе… страдание для нашего брата. Ну да ничего-о, мы с нашим начальником и здесь наведем порядок, наведем!
Перекинув через руку шинель и не попрощавшись с новым дежурным, Евсеев, бормоча что-то себе под нос, зашагал к выходу.
В этот вечер у Чугуевского со Шваловым только и разговоров было о том, что услышали от Губельмана. Речь его так взбудоражила обоих, что они даже о голоде на время забыли.
- Де-ла творятся!.. - покачал головой Чугуевский. - Теперь даже и нам понятно, что революция-то вот она - того и гляди нагрянет.
Степан согласно кивнул.
- Дождемся свободы, Андрюха. Ох, скорее бы уж вырваться из этой клетки! - И, помолчав, заговорил о другом: - А Губельман, видать, больших наук человек, а говорить-то какой мастак!
- Правильные слова он говорит, потому его так и слушают. Я вот еще до голодовки все присматривался к ним, слушал и вот, по моему разумению, большевики - это больше для нас, для простого народа, подходимая партия. Не знаю, как ты, а я, брат, хочу записаться в ихнюю партию.
- Да и я не против этого, тоже в большевики запишусь. А дождемся освобождения, так я как дорвусь до дому, всю свою станицу подыму на дыбы против царизма.
Оба замолчали и долго лежали, думая об одном и том же.
- А ты знаешь? - заговорил Чугуевский. - На воле у Губельмана была другая фамилия - Омельян Ярославцев, что ли.
- Ага, слыхал я от Лямичева. Он ведь, Миней-то, мало того что по политическим делам знаток, он еще и писатель книг. А жандармы ему запретили книги писать, так он их перехитрил: взял да и придумал себе другую фамилию и имя.
- Во-во, так оно и было.
Посланные, при содействии Деда, телеграммы наделали шуму в Петербурге. Дело в Питере дошло до скандала, события в Зерентуевской тюрьме стали достоянием широкой гласности, о них появились статьи в газетах, с критикой в адрес правительства. В городе начались беспорядки: забастовки рабочих, демонстрации студентов в знак протеста против произвола тюремщиков. Социал-демократическая фракция сделала резкий запрос в Думу. Ничего этого еще не знали зерентуевские политзаключенные, когда к ним в камеру пришел сам начальник каторги, полковник Забелло. Пришел он без надзирателей, в сопровождении лишь тюремного врача Рогалева.
При их появлении в камере все политические встали и, хотя не особенно дружно, вразнобой ответили на приветствие. Грузный, утомившийсяся при подъеме на третий этаж, Забелло вытер платком вспотевший лоб, заговорил, не повышая голоса:
- Господа, вы уже, вероятно, знаете о печальном происшествии. Искренне сожалею об этом, но что случилось, того уже не вернешь, я пришел сообщить вам, что о здешних событиях стало известно в Питере, из Читы по этому делу к нам выехала следственная комиссия. Я лично уверен, что конфликт будет улажен, а виновники кровавых событий будут наказаны.
Рогалев молча, лишь кивком головы подтвердил свое согласие с предложением начальника, хотя он и не сказал ни одного слова, но во взгляде его узники читали сочувствие своему делу, знали, что доктор на их стороне.
- А поэтому, - продолжал Забелло, - прошу вас, господа, прекратить голодовку.
И опять Рогалев, столкнувшись глазами со старостой политических, кивнул утвердительно. Губельман, да и все политические сами поняли, что продолжать голодовку теперь уже не имеет смысла. Однако Губельман решил все же сначала посоветоваться с товарищами, об этом он и сказал начальнику:
- Хорошо, господин полковник, я полагаю, что ваше предложение для нас приемлемо. Прошу вас дать нам полчаса на размышление, и тогда мы дадим окончательный ответ.
- Отлично! - Забелло согласно кивнул головой, и они с Рога-левым вышли.
Сразу же после них словно всколыхнулась, ожила камера, закипел разговор.
- Конец голодовке!
- Хватит!
- Конечно, надо кончать.
- Следственная комиссия едет, это очень важно.
- Очевидно, телеграммы наши попали в цель.
- Спасибо Деду, помог.
- Жалко, товарищи погибли.
- Смерть их мы еще припомним палачам не раз.
- Товарищи, давайте решим, будем продолжать голодовку или нет?
Слово взял Губельман:
- Я полагаю, товарищи, что продолжать голодовку бессмысленно. Мне кажется, что мы, хотя и очень дорогой ценой, все же добились победы. По-видимому, телеграмма наша наделала в Питере шуму, и я почти уверен, что этого сатрапа Высоцкого власти будут вынуждены убрать от нас, а поэтому предлагаю голодовку прекратить. В дальнейшем ход событий покажет, что делать.
- Правильно-о!
- Голосуй, товарищ Миней!
С предложением старосты согласились, и при голосовании все подняли руки за прекращение голодовки. Андрей не принимал в обсуждении никакого участия, после вчерашних волнений он плохо спал ночью и все утро был опять в состоянии полной апатии. Привалившись спиной к стене, сидел он в полудремоте на койке рядом со Степаном, безвольно опустив закованные руки.
Когда приступили к голосованию, Степан толкнул его локтем в бок:
- Андрюха! Ты спишь вроде? Руку подними, конец голодухе нашей.
- А, чего? - И, проснувшись, Андрей понял, в чем дело. Звякнув наручниками, поднял обе руки и, опустив их, стряхнул с себя, сонную одурь, огляделся. Вокруг увидел похудевшие, посеревшие от голодовки, но уже повеселевшие лица, живым огоньком теплились глаза его друга, похудевшего, забородатевшего Степана.
Время подходило к полудню, косые солнечные лучи пятнами лежали на полу, сквозь толстые решетки виднелось ясное голубое небо, а в открытые форточки и сюда доносился свежий весенний воздух, запах полей.
- Эх, Степан, Степан!.. - только и сказал своему другу Андрей. Он хотел сказать ему больше, но у него не нашлось слов, чтобы выразить охватившее его чувство, сказать, как вновь ему захотелось жить и вместе с другими продолжать борьбу.
После того как Губельман сообщил начальству о согласии заключенных прекратить голодовку, в камеру принесли еду: хлеб, котел жидкой пшенной каши и кипяченое молоко.
Вместе с поварами пришел фельдшер Крылов. Для начала он выдал всем по одному лишь стакану молока.
- Ну что это за еда такая? - проглотив свою порцию, обиженно заговорил Швалов.
- Мало, господин фельдшер!
- Прибавьте еще, Тихон Павлович!
Но Крылов был неумолим.
- Нельзя, нельзя, братцы. И не просите понапрасну, я знаю, что делаю. Вот немного погодя выдам еще по стакану молока, потом каши немного, а потом хлеба по осьмушке, так постепенно и подойдем к норме.
До самого вечера не выходил Крылов из камеры, приступая к кормлению своих питомцев. Постепенно он увеличивал порцию. И когда закончил питание, им все еще казалось мало, но ждать еды пришлось до утра.
В эту ночь тайком от всех тюремщики схоронили Сафронова. Шел двенадцатый час ночи, когда четыре надзирателя - Донцевич, Евсеев и еще два приверженца Высоцкого - вынесли из одиночки труп Сафронова и, бряцая шашками по ступенькам, понесли его вниз по лестнице. На тюремном дворе тело умершего уложили в дощатый гроб и на водовозной кляче, запряженной в телегу, повезли на арестантское кладбище.
Ночь выдалась темная, небо заволокло тучами, горизонт с юга освещали вспышки далеких молний, и уже доносились глухие, чуть слышные раскаты грома. На окраине кладбища остановились, дальше уже ехать было невозможно. Гроб положили на палки, понесли. В темноте то и дело натыкаясь на кресты, спотыкаясь о камни и яростно матюгаясь, с трудом разыскали вырытую с вечера могилу. Сбоку ее куча свеженарытого влажного суглинка. На него и поставили гроб.
- Угораздило тебя не вовремя-то! - сердито проворчал Евсеев, потирая ушибленное в темноте обо что-то колено. - Ни дна бы тебе, ни покрышки, проклятому!
- Веревку захватили?
- Вот она.
- Подхвати под низ, спускать будем.
- Постой, не так заносишь, надо ногами-то на восход.
- Э-э, ему-то не все ли равно? Он ведь политик был, неверующий.
Гроб на веревках опустили в могилу и, забросав его землей до половины ямы, решили отдохнуть. Сели, опустив ноги в могилу, закурили.
- Говорят, покойничек-то больших наук был? - прикурив от спички Евсеева, заговорил рыжеусый надзиратель. - Отец-то его в генеральских чинах ходит, а сынок, вот он, в политики записался, скажи на милость!
- Чудеса, братцы, от таких достатков и в политики идти, тюрьму гноить! Бож-же ты мой, каких людей нет на свете!
- У меня в Питере брат служит в жандармах, так вот он и рассказывал, как энтот Сафронов на царя покушение делал. Подобралось их человек десять таких, все политики ихние, ну и давай, значит, подкоп рыть под царский дворец. И вот уже все было готово, еще бы каких-нибудь день-два - и конец всей царской семье, да вышла у них промашка - потолок в подкопе отонили. Утром казаки-гвардейцы поехали на занятия мимо дворца, у одного казака конь-то возьми да и провались прямо в подкоп - награду он потом получил большую от государя. Ну, конешно, казаки коня выручили и подкоп обнаружили. Сразу туда, значит, и политиков зацапали как миленьких.
- Брехня все это. Их бы за такое дело повесили всех.
- Да ведь брат-то мой там был. Откупились, значит, вот и не повесили. Раз отец у него генерал…
- Давайте кончать живее, убираться надо, пока дождь не опустился. Вон как грохнуло.
- Давайте.