- И за кандалы надо приняться завтра же, безобразие, в самом-то деле: у нас не только политические, но и уголовные не носят кандалов.
Черевков согласно кивнул головой.
- Я уже думал об этом. Завтра возьмусь за них, уголовных перекуем, а политики, я думаю, не подведут, сами наденут кандалы.
- Можно и так. - И, вспомнив свой разговор с начальником каторги, рассмеялся: - А Николай Львович и в самом деле ничего не знает о приезде нового начальника.
- Я же вам говорил.
- Да. Еще одно дело я согласовал с Николаем Львовичем - вопрос о политических. Он разрешил десять человек из них перевести в Кутомару. Начальник там Ковалев хотя и строгий и самодур, но политических он не притесняет. Давайте наметим, кого отправить.
- Пишите Губельмана.
- О нет, я тоже его и Пирогова наметил, но Николай Львович на дыбы: "Что вы, говорит, самую головку отправить хотите? Узнают об этом в Чите - скандалу не оберешься". Так и не разрешил. Придется оставить их здесь. Я думаю, что за Губельмана нечего бояться, находится он в одиночке, интеллигентный человек, всегда деликатный в обращении. я полагаю, что возникновение какого-либо конфликта с ним прямо-таки невозможно, тем более что и отбывает-то он уж последний год.
Хотя эти доводы и казались Чемоданову убедительными, но, слушая его, Черевков отрицательно покачал головой.
- Так-то оно так, ваше благородие. Губельман, конечно, человек скромный, вежливый, но ведь и вы к нему относились по-человечески. А что будет при другом обращении, при зверском?
Чемоданов лишь пожал плечами.
- Что бы там ни было, Тихон Павлович, это уже не в нашей власти. Давайте хотя десять-то человек отправим от греха подальше.
Через несколько минут список намеченных к отправлению в Кутомару был составлен. В список в числе десяти политкаторжан попали Яковлев. Ильинский, Жданов и Лямичев.
Тихое вставало утро. Солнце чуть приподнялось над горбатой, в бурых зарослях молодого березняка сопкой. Веяло утренней прохладой, а в тени домов, заборов и тюремной стены на сухих стеблях прошлогодней лебеды и подорожника еще не стаял пушистый иней. Со стороны начавшего трудовой день поселка доносился нестройный хор звуков: пели петухи, мычали коровы, стучали топоры домохозяев, тарахтели телеги. И, покрывая все эти звуки, далеко окрест разносился мерный, тягучий гул церковного колокола: звонили к ранней обедне, так как шел великий пост, старики и старухи говели.
А Черевков уже приступил в тюрьме к наведению "порядка". С раннего утра началась там суетливая лихорадка приготовлений к смотру. Везде, куда ни глянь, копошились серо-белые фигуры заключенных: чистили, скребли, мыли в камерах, коридорах, на лестницах. Они же помогали делать приборку в складских помещениях, подметали внутри и снаружи тюремного двора, свежим песком посыпали дорожки, а в кухнях наново лудили котлы. Но особенно оживленно и шумно возле тюремной кузницы, там с утра стоял немолчный кандальный звон, перестук молотков, гудел ярко пылающий горн и тяжело, шумно вздыхал кузнечный мех. В углу около горна груда желтых от ржавчины кандалов.
Из тюрьмы непрерывно подводили все новых и новых каторжников из разряда испытуемых, а от кузницы их, уже закованных в железо, партиями уводили на работы. Переливчатый звон кандалов не смолкал ни на одну минуту. В кузнице работало четверо кузнецов. Заклепать кандалы - дело нехитрое, и кузнецы, имеющие большую практику, исполняли это на редкость ловко и быстро. К наковальне, на которой работал угрюмого вида рыжебородый кузнец, подошел очередной каторжник - тщедушный человек с худощавым, болезненного вида лицом и реденькой козлиной бородкой. Повернувшись спиной к горну, он, согнув левую ногу в колене, покорно поставил ее носком на чурку. Молотобоец быстро накинул на него кандальные скобы, так что они ушками легли на наковальню. В ту же минуту кузнец клещами выхватил из горна раскаленную докрасна заклепку, поставил ее в отверстие скобы, проворно ударил по ней молотом, и через минуту узник был надежно закован в кандалы.
- Следующий! Шевелись живее! - то и дело покрикивал сердитый кузнец на своих же товарищей по несчастью. А в ответ ему слышались то робкие, просящие, то злобные, с угрозой возгласы:
- Чего орешь? Шкура лягавая!
- Дай ему кандалой-то по дыхалу!
- Ставь другую, ну!
- Не нукай, не запряг ишо, курвинский род!
- Следующий!
- Выбери, Панкратов, кандалы-то какие полегче, ревматизма у меня в ногах-то.
- Ногу давай! Ну!
- Эхма-а!
Возле кузницы выстраивалась очередная партия "закованных". Охрипший от криков рыжеусый фельдфебель, желтым от курева пальцем тыча в грудь стоящих в переднем ряду, отсчитывал попарно:
- Двадцать, двадцать два, двадцать четыре. Хватит, Маслов, принимай! Поведешь этих на кирпичный. Што-о! Мало конвоиров? Возьми четверых у Игнатова. Стручков, готовьсь, поведешь в пятый разрез.
Чемоданов сидел у себя в кабинете, просматривал месячный отчет, когда к нему в сопровождении конвоира пришел староста политических Яковлев для разрешения обычных хозяйственных вопросов, касающихся заключенных шестой камеры. Этот всегда спокойный, рассудительный бородач с первой же встречи понравился Чемоданову, особенно после того, как узнал он, что Яковлев даже в тюремных условиях находит время и возможность заниматься литературой. И когда Чемоданову удалось прочесть отрывки из повести о нерчинских каторжниках, написанной Яковлевым, он убедился, что староста политических человек очень талантливый, С того времени Чемоданов почти всякий раз, когда приходил к нему староста, после разрешения деловых вопросов заводил с ним разговоры о литературе, о прошлом Яковлева, о его скитаниях по тюрьмам. Заговорил он с ним и сегодня.
- Вы слышали, Яковлев, что к нам едет новый начальник? Откуда эти слухи?
Тронув рукой роскошную бороду, Яковлев скупо улыбнулся.
- Для нас это не слухи, господин начальник. То, что к нам едет один из самых свирепых тюремщиков Высоцкий, это, к сожалению, правда.
- Да, я слышал об этом. Поэтому мы принимаем кое-какие меры, в частности десять человек политических из вашей камеры переводим в Кутомарскую тюрьму. Начальник там, Ковалев, хотя человек крутого нрава, но политических он не обидит. Во всяком случае, он не такой тиран, каким вам представляется Высоцкий.
- Господин начальник!.. - голос Яковлева дрогнул от охватившего его волнения. - Мы - и я и мои товарищи - глубоко благодарны вам за вашу благожелательность и человеческое к нам отношение. А это ваше намерение уберечь от Высоцкого десять человек наших не забудем никогда.
- Ну что вы, Яковлев! - розовея в лице, смутился Чемоданов. - Не стоит благодарности. Это я просто так, по просьбе Ковалева, перевожу к нему десять человек мастеровых.
Яковлев понимающе улыбнулся. Чемоданов достал из выдвижного ящика стола список, протянул его старосте.
- Ознакомьтесь с этим списком и всем, кто в него занесен, объявите. чтобы готовились в дорогу. Послезавтра вас и отправим.
Яковлев быстро пробежал по списку глазами, отрицательно покачал головой.
- Будет исполнено, господин начальник, но только меня прошу из списка вычеркнуть.
Откинувшись на спинку стула, Чемоданов удивленно воззрился на старосту.
- Это почему же?
- Потому, господин начальник, что я староста политических, то есть руководитель их в некотором роде, А раз так, то покинуть их в трудную минуту считаю бесчестным.
- Но ведь вы не по своей воле идете в Кутомару.
- Все равно, по долгу совести я обязан и буду просить, добиваться, чтобы меня оставили с ними. Очень прошу вас, уважьте эту мою последнюю просьбу. Пошлите вместо меня Губельмана.
- Губельмана нельзя, не разрешили. Что же касается вас, то менять своих решений я не намерен. Приказ об этом уже подписан, согласован с начальником каторги, на вас заготовлены постатейные списки. Словом, вы в числе десяти последуете в Кутомарь.
Как ни упрашивал его Яковлев, Чемоданов был непоколебим в своем решении. И, уже глядя вслед уходящему, расстроенному его отказом старосте, с невольным восхищением подумал:
"Удивительный народ эти политические, и как высоко у них развито чувство товарищества! Уж вот действительно "все за одного, одни за всех". Нет, оставить здесь Яковлева нельзя".
Официальное сообщение из Читы о назначении нового начальника тюрьмы было получено в тот день, когда десять человек политических, в том числе и Яковлева, уже отправили в Кутомару. А ночью нагрянул и сам Высоцкий. Днем, накануне приезда Высоцкого, Чемоданов распорядился Губельмана из одиночки перевести в шестую камеру. Политические сразу же избрали Минея Израилевича своим старостой вместо выбывшего в Кутомару Яковлева.
Утром новый староста, по примеру своего предшественника, ходил к Чемоданову, чтобы разрешить там кое-какие вопросы, передать письма, просьбы товарищей. Там он и узнал о приезде Высоцкого.
- Приехал, сукин сын, - рассказывал Губельман, вернувшись в камеру. - Ночью приехал и, не спросясь, прямо на квартиру к Чемоданову ввалился - вот какой нахал! Самого его я не видел, а надзирателей, что с ним приехали, посмотрел. Такие разбойничьи морды! Сразу видно, что палачи, тюремщики.
- Так он что же, и надзирателей своих привез?
- Да, да, трех надзирателей, - конечно, таких же негодяев, как и сам. Но вот что более всего удивительно: птичек с собой привез из Питера - клетку с канарейками.
- Птиче-е-ек?
- Из Питера?
- За шесть тысяч верст! Вот это номер!