- Мне вот шибко любопытственно, што на этой доске написано?
- Это, казачок, вывеска, а написано на ней "Л. И. Мошкович".
- Леи Мошкович! Имя-то какое-то забавное. Неужели весь этот дом ему одному принадлежит?
- А ты думал как? Конечно, одному. Это же купец, богатый, видишь, магазин-то какой громадный. А зовут его Лев Израилевич.
- Во-от оно што! Окна-то какие большущие! А столбы-то, батюшки вы мои, где же это такие росли? Пила-тo, какой валили их с пня, не меньше сажени, поди, была в длину-то? А везли их небось на быках, пар по пять под каждое бревно, не меньше! Дико-овина!
Любопытство так и распирало Егора, он уж хотел расспросить старика, какая у этого купца семья. Стало быть, чересчур большая, раз ему потребовался такой громадный дом? Но в это время заметил идущего офицера и, поблагодарив старичка, тронул с места.
"Повезло мне, второй день подряд, - сам с собою рассуждал довольный Егор. - Вчера письмо получил, а сегодня в городе побывал, повидал вон каких чудес. Да-а, хоть оно и тяжело на службе нашему брату, казаку, зато уж побываешь везде, насмотришься всякой диковины. Вот хотя бы и я сегодня - столько перевидал, что мне этого во всю жизнь и во сне не снилось! И Шилку посмотрел, и пароход, и дом купеческий с золотыми буквами, и всякое другое удовольствие, есть о чем порассказать теперь. А народу-то какое множество! Все куда-то спешат, торопятся, даже и не здороваются друг с другом. Вот бы Настю сюда! Эх, будь бы я грамотный, все бы ей описал подробно…"
Егор так размечтался, что не заметил, как на перекрестке улиц из-за угла навстречу ему вышел офицер. Очнулся он от грозного крика:
- Каза-ак!
Вздрогнув от неожиданности, Егор натянул поводья, правая рука его машинально взметнулась к козырьку фуражки. Перед ним стоял молодой, безусый прапорщик под руку с барышней в соломенной шляпке.
- Слепой! Службы не знаешь! - юношески-ломким баском прикрикнул прапорщик на Егора с явным намерением щегольнуть перед барышней своим офицерством. - Какой части?
- Первого Аргунского полка, четвертой сотни, ваше благородие.
- Передай командиру сотни, что офицер Тридцать первого стрелкового Сибирского полка сделал тебе замечание и просил наказать тебя за это, понял?
- Так точно, понял, ваше благородие!
- Езжай.
"Сплошал я, холера его забери! - досадовал Егор, отъезжая от прапорщика. - Придавить бы Гнедка с места в галоп, и только он меня и видел, этот швындик желторотый. А теперь вот за него, как за доброго, влепит Зубатка наряд вне очереди, а либо под шашку выставит."
Вечером, освободившись от наряда, Егор решил о случае с прапорщиком доложить сначала взводному уряднику. Так он и поступил, встретив взводного около конюшни. Выслушав Егора, Чугуевский недовольно поморщился.
- Казачий офицер-то?
- Никак нет, пехотный прапорщик.
- Фамилию твою записал?
- Никак нет, даже и не спросил.
- Ну и помалкивай тогда, черт с ним! Тут от своих-то житья не стало, да еще и со стороны вяжутся… - Чугуевский смачно выругался, махнул рукой. - Ступай к себе.
- Покорно благодарю, господин старший урядник! - гаркнул обрадованный Егор и, козырнув Чугуевскому, повернулся налево кругом и зашагал в казарму.
* * *
В мае полк, отбыл в летние лагеря, в станицу Ново-Георгиевскую. Из Сретенска выступили походным порядком, и на второй день к вечеру в трех верстах от станицы раскинулся полотняный городок.
К лагерю с трех сторон примыкали обширные площади и плацы с изгородями, рвами и прочими препятствиями для конных учений и подстановками на крестовинах для рубки лозы. Ближе к речке, протекающей возле лагеря, расположились летние конюшни, вахмистерки, гауптвахта, околоток, кухня и офицерский клуб.
В казачьих палатках поместилось по четыре человека. Егор поселился в палатке, где находились Индчжугов, Швалов и взводный урядник Чугуевский; в летних лагерях он всегда жил вместе с казаками.
В лагерях казаки вздохнули свободнее. Здесь всегда на свежем воздухе, а по праздникам к лагерям приходила из станицы молодежь, и на лужайке у речки вместе с ней до позднего вечера веселились и казаки.
Мало радовались лагерям лишь в четвертой сотне. Дни наступили на редкость жаркие. А Токмаков словно озверел - замучил казаков усиленной муштрой. Сегодня он хмурый, злой с самого утра, и уже несколько казаков получили от него "под шашку". Но этого мало Токмакову, и он, как всегда, из-за трех-четырех провинившихся казаков гоняет всю сотню.
Во всех других сотнях кончились занятия, расседланные кони густо облепили коновязи. Возле полевых сотенских кухонь выстроились очереди казаков с котелками в руках, а спешенная четвертая сотня продолжает маршировать кругом по плацу.
Егор шагает в строю рядом со Шваловым; справа от него, прихрамывая - сапогом натерло левую ногу, - топает Аргунов.
- Ать, два, три! - подсчитывает шагающий сбоку сотни вахмистр.
Командир сотни и младшие офицеры стоят на плацу посредине круга. Токмаков, полузакрыв глаза и слегка взмахивая правой рукой, носком левой ноги отбивает такт, то и дело кричит на вахмистра:
- Вахмистг! Не слышу такта-а!
Вспотевший, охрипший от крика вахмистр повышает голос:
- Тверже ногу! Ать, два, три, с левой! Ать, два! Ать, два!
Но ни команда, ни ругань вахмистра, ни злобные выкрики командира не помогают - усталые, разомлевшие от жары казаки все так же вяло топают ногами. Того дружного, чеканного грохота ног, который так хочется услышать Токмакову, не получается. Он еще больше свирепеет, матюгаясь, приказывает вахмистру - уже в который раз сегодня - прогнать сотню три круга бегом.
К концу третьего круга казаки стали сбиваться с ноги, один из третьего взвода упал, из носа его на горячий песок хлестнула кровь. Перешли на шаг. Егор расстегнул воротник гимнастерки, знает, что нельзя этого делать, а все же расстегнул. Из-под фуражки по лицу его градом струится пот, он поминутно вытирает его рукавом гимнастерки и чувствует, что выбивается из сил: ноги словно налились свинцом, горят подошвы, во рту пересохло, томит жажда, а солнце палит и палит все сильнее.
- Тверже ногу, мать вашу… ать, два! С левой, ать, два!
Швалов сбился с ноги, но в это время раздалась команда: "Сот-ня-я-я, стой! Разобрать коней!" Вконец измученные казаки побрели к лошадям.
На другой день Егору подошла очередь пасти сотенских лошадей. Их всегда гоняли на пастьбу после конного занятия, к вечеру пригоняли обратно, ночью они находились в конюшнях.
Когда лошадей погнали с пастбища, Егор заметил, что командирский конь - вороной, белоноздрый Казбек - прихрамывает на левую переднюю.
"Что с ним такое? - подумал Егор. - Оступился, что ли? Не увидел бы Зубатка, выставит за него под шашку в самую жару".
А Токмаков, как на грех, шел в это время из села в лагерь - в офицерское собрание. Он издали узнал своего Казбека, вороной шел позади всех и словно кланялся, мотал головой, припадая на больную ногу. Багровея от злости, есаул, не заходя в собрание, пошел на конюшню.
Солнце только что закатилось, но в конюшне уже стемнело, как в сумерки. Свет сюда и днем еле проникал сквозь запыленные стекла узеньких оконцев, проделанных высоко над стойлами. Дневальный Молоков и еще несколько казаков разводили коней по стойлам, задавали им на ночь корм. Егор расседлал Гнедка, пошел за сеном. В загородке, где хранился фураж, было еще темнее. Егор по голосу узнал фуражира и только хотел набрать в попону сена, как совсем рядом в коридоре заорал Токмаков:
- Дневальный! Оглох, сволочь? Кто коней пас сегодня?
- Я, вашбродь! - Егор словно вынырнул из темноты в коридор и в ту же минуту отлетел обратно, сбитый с ног кулаком есаула.
- А-а-а!.. - дико вскрикнул Егор, вскакивая на ноги. Выплюнув вместе с кровью выбитый зуб, он одним прыжком очутился в коридоре, выхватил из ножен шашку. Не уйти бы Токмакову живым из конюшни, если бы не подоспел тут вахмистр. Он загородил собой командира, схватил Ушакова за руку, сзади на Егора навалился Молоков.
С великим трудом вахмистру, при помощи Молокова и фуражира, удалось повалить, скрутить Егора, из руки его, оборвав темляк, вырвали шашку. Затем его занесли в фуражирку, там развязали руки, посадили на тюк сена.
Вскоре вахмистр ушел, а Егор еще долго сидел на сене, сплевывая кровь, ругался, грозил есаулу:
- Убью его, гада, все равно убью! Я его за этот зуб с душой разлучу.
- Брось ты, Егор! - уговаривал его Молоков. - Не ори хоть эдак-то, наговоришь на свою голову. Ты и так нагнал Зубатке холоду, видел, как сиганул он из конюшни-то? Поди, и до се с душой собраться не может.
- Все равно убью!
- Хватит тебе, на вот выпей водички из фляги, скорее очунеешь.
Над лагерем опускались, густели сумерки. Казаки разошлись по палаткам. Шум в лагере постепенно затихал, только из раскрытых окон офицерского собрания доносился неясный, приглушенный расстоянием людской говор, смех, звон гитары. Тихо и в палатке Чугуевского, хотя в ней кроме хозяев находились казаки из других палаток. Это были из второго взвода Волгин, Варламов, из первого урядник Федот Погодаев, сотенский трубач Бекетов. Сидя полукругом на койках, казаки говорили тихонько, полушепотом, курили. Махорочный дым, скапливаясь под верхом палатки, струей тянулся к выходу. Боевой, энергичный урядник Погодаев первый предложил убить Токмакова.
- Докуда же мы терпеть-то будем, в самом-то деле? - горячился он, заканчивая речь. - Попил из нас крови Зубатка, хватит.
- Конешно.
- Оторвать башку, другим не повадно будет.
- Это-то верно.
- Согласны, значит?
- А чего же?
- Согласны.