Воспользовавшись затишьем, партизаны сумели отправить раненых и даже убитых в тыл, в ближайшее село, и теперь, лежа за камнями и гребнем сопки, наблюдали за противником, жевали всухомятку мороженые калачи и шаньги, судачили:
- Отбились, кажись, на стрельбу перешли, гады.
- Вряд ли осмелятся атаковать-то, вон сколько их поклали.
- Эх, скорее бы вечер.
- Далеко еще до него, ну да ничего, отлежимся.
Но предположения партизан не сбылись: к вечеру беляки возобновили атаки и снова были отбиты. После того как отразили атаку, Федоров заметил в бинокль, что на участке Музгина что-то неладное: большая группа музгинских всадников отделилась от отряда и рысью пошла вниз по Газимуру, а в это время оставшиеся музгинцы вели с горы реденькую перестрелку с белыми.
Прискакавший от Музгина гонец доложил Абраму:
- Схитрил наш командир, патронов-то у нас на одну понюшку осталось, он и сообразил: человек тридцать в отступ отправил, а патроны у них забрал до единого и тем раздал, какие прикрывать их остались.
- Вон оно что-о, - протянул нахмурившийся Абрам. - Потери большие у вас?
- В последнюю ихнюю атаку пятерых у нас убили, ну и раненых человек десять, в их числе и комиссар Семенихин.
- Тяжело?
- Чижало. Увезли его в Трубачеву. Старуха там есть, травами лечит, может, выпользует.
Отослав гонца, Абрам распорядился заготовить побольше камней, которые могут пригодиться в рукопашной схватке, когда кончатся патроны. А их осталось по две-три штуки на винтовку и на всех четыре гранаты.
И, стараясь не думать, что будет дальше, шел вдоль гребня, подбадривая своих бойцов:
- Веселей, братва, есть чем отбиваться, а там уж и ночь наступит. Дружней за дело.
А партизаны и так старались, не щадя своих сил, - шашками и прикладами долбили мерзлую землю, выворачивали из нее камни, сносили их, кучками раскладывали вдоль гребня, хорошо понимая, что камни эти пригодятся, когда кончатся патроны, при отражении нового нападения.
К счастью партизан, белые больше не отважились на новые атаки, и Федоров облегченно вздохнул, когда кроваво-красное закатное солнце скрылось за далекими сопками в верховьях Газимура.
* * *
Музгин уходил со своих позиций последним. Следом за отрядом Федорова он отослал со взводом своих партизан Аксенова, а сам остался на сопке. Уже совсем стемнело, когда он с десятком оставшихся с ним партизан покинул сопку, помчался дорогой вниз по Газимуру. Все более темнело, с северо-запада, закрывая темно-синее звездное небо, надвигалась белесая снежная туча. Вот она уже закрыла собою тонюсенький серебристый серпик молодого месяца, в темноте замельтешили первые снежинки, начал подувать ветерок.
- Пурга начинается, - сказал один из партизан, едущий рядом с Музгиным, - март, он и есть март, сроду не бывало без пурги.
Прежде чем ответить, Музгин посмотрел на небо и, смахнув с лица приставшие снежинки, мотнул головой:
- Да, похоже, что будет пурга, но это для нас еще и к лучшему. - И, тронув коня нагайкой, повысил голос: - А ну, не отставай, прибавь ходу.
Снег повалил хлопьями, усилился ветер, в большом поселке Трубачевском светились редкие огни. На окраине Музгина и его спутников окликнули:
- Стой! Кто такие?
Музгин, по голосу узнав повстанцев Шишмарева, осадил коня, ответил:
- Свои.
- Пропуск?
- "Пулемет".
- Наши, кажись. - И под носом у музгинского коня, словно из-под земли, выросла мохнатая, в черной дохе фигура партизана.
- Здесь наши? - спросил Музгин.
- Не-ет, нас тут всего пять человек, для связи. А все остальные, и оба Аксенова с ними и Федоров, дальше проследовали, в Догье.
- А Семенихин?
- Здесь оставили, на излечение. Был я у него, разговаривал.
- Та-ак, - произнес Музгин со вздохом и, чуть помолчав, подозвал одного из своих: - Пазников!
- Я, - отозвался тот, подъезжая ближе.
- Будешь за старшого. Выкормите коней, сами подкрепитесь как следует и дальше, чтобы к утру соединиться с нашими, понял?
- Так точно, понял.
- Со мной останется один Шишмарев, завтра мы вас догоним.
Глава XXIII
В доме еще не спали. Хозяин, небольшого роста, лысый старичок, с жиденькой рыжей бородкой, провел Музгина во вторую половину, где на деревянной кровати, укрытый шубой, лежал Семенихин. Рядом на скамье горела самодельная, из овечьего жира, свеча, воткнутая в горлышко бутылки: тут же стоит тарелка с хлебом и недопитый чай.
- Ну как там у вас… дела-то? - слабым, прерывистым голосом спросил Семенихин, едва Музгин появился в комнате.
- Все в порядке, Николай Яковлевич, отошли наши в Догье и дальше, оторвались от белых. Ты-то как себя чувствуешь?
- Да ничего-о, ослаб вот малость.
- Рана-то как, опасно?
- Кость хватило. Бабка тут есть… дока, забинтовала ногу-то, а к ране травы какой-то приложила. Уверяет, что вылечит, не знаю, что будет.
"Потерял, видать, крови-то немало", - подумал Музгин, усаживаясь на скамью и с чувством глубокой жалости глядя на своего друга. Семенихин изменился, похудел за один этот день. На побелевшем, словно мелом выбеленном лице угольно чернели густые усы и трехдневная щетина бороды. Музгин прекрасно понимал, что комиссар сильно страдает от раны, но старается скрыть это, а только морщится, стискивая зубы, чтобы не застонать, не выдать своего состояния.
- Больше всего душа болит… за неудачу нашу, - превозмогая боль, комиссар старался говорить спокойнее, но это ему плохо удавалось, голос срывался, переходил на хрип, - а тут еще одна черная… весть… камнем на душу.
- Что такое?
- Товарищей наших постреляли белые сегодня, разведчики наши сообщили…
- Где?
- Там же… в Кавыкучах… двенадцать человек - повстанцев Быркинской станицы… с Иваном Савиным во главе… На помощь к нам спешили… Ну и попали к белым… За своих приняли дружину Красноярскую… погибли все до единого. Эхма… все к одному… - Тяжело вздохнув, комиссар отвернулся к стене. - А теперь вот… работы много, выправлять надо положение, а я тут… колода никудышная.
- Не думай ты об этом, Николай Яковлевич, - с досадой в голосе возразил Музгин, - тебе теперь самое главное выздороветь. А дело что ж, не остановится, продолжать будем, раз начали.
- Со мной-то хоть связь держите. - Комиссар снова обернулся к Музгину и с такой мольбой во взгляде посмотрел на него, что тому стало не по себе.
- Будем. Мы и теперь… кабы можно было… с собой тебя.
- Ну, куда меня такого-то. А потом, здесь какое ни есть, а лечение. Вот поправлюсь немного, чтобы хоть на костылях… тогда уж.
- Правильно, Николай Яковлевич. Мы тебе и коня, и все, что потребуется, приготовим. Только поправляйся скорее. А теперь я хочу совету твоего попросить. Я вот что задумал: пусть Федоров и Аксенов с повстанцами нашими уходят подальше в тайгу и уж оттуда свяжутся с алтагачанцами, договорятся с ними, что и как. А я сегодня же махну на Унду, на прииск Шахтаму, на Казаковские промыслы и отряд там организую. Что ты на это скажешь?
- Это бы не плохо. - Семенихин легонько поправил на себе шубу, хотел, как видно, повернуться, но, потревожив раненую ногу, поморщился от боли. - Надо и в других отрядах… которые возникнут… чтобы костяк-то рабочий был. Действуй, Данилыч, только не горячись, пожалуйста, осторожен будь.
В комнату заглянул хозяин:
- Чайку желаете? Самовар старуха вскипятила.
- Спасибо, дедушка, чаю выпьем, - ответил Музгин, только теперь почувствовав, как сильно он проголодался и устал. Сказывались напряженность прошедшего дня и бессонная, суматошная ночь, клонило ко сну.
- Может, здесь почаюем вместе? - спросил он Семенихина.
Тот отрицательно покачал головой:
- Нет, не хочу, иди подкрепись. Когда ехать-то думаешь?
Музгин поднялся со скамьи, с трудом удерживаясь от зевоты, ответил:
- Сегодня же. Почаюю да прилягу часа на два. А Шишмарев пока сани раздобудет, хомут, запрягу Воронка и ходу.
На прощанье Музгин осторожно обнял раненого комиссара и трижды поцеловал его в губы. На этом и расстались они, не подозревая, что уж больше не увидятся, что и жить им осталось считанные часы и что уже на следующее утро беляки расстреляют Семенихина в Газимурском Заводе на глазах согнанных на казнь жителей села.
А через день погиб и Музгин. По дороге в станицу Шелопугинскую повстречался он с разъездом белых дружинников, и, хотя был переодет в крестьянскую одежду, кто-то из беляков опознал красного командира, его арестовали, доставили в Шелопугино. Казнили Музгина на следующий день. Измученного, избитого на допросе, вывели его за село, свернули с трактовой дороги влево, к речке, и там, на бугре, возле одинокого куста боярышника, упал Иннокентий Данилович, сраженный залпом, лицом в чистый, выпавший ночью мягкий снежок.