- Юбилей? Юбиле-ей? - всплескивал в изумлении руками другой, у которого очень толстощекое лицо как рамкой обведено было круглой черной бородой. - Какие ей могут быть юбилеи, когда она за забором у Лабазникова бегала?.. Виноват, это я оговорился…
- Вот и поздравляем! Опомнился!
- Ничего не опомнился! За забором! У Лазебникова, не Лабазникова! Это точно! От морда! Толще моего! - он надул щеки и вытаращил глаза, показывая, какая морда.
Третий собеседник, улыбчивый и вялый, горячо поддакивал обоим по очереди, приговаривал примирительно:
- Это все пра… правильно. Мордастая? Да, да, такие мордастые бывают! Ага!
Тынов подошел к стойке и поздоровался.
Буфетчица Дуся, не отвечая, молча смотрела на него и сдержанно улыбалась.
- Присаживайтесь на место, вас обслужат! - Тут, конечно, никого не обслуживали, так что это прозвучало весьма иронически.
Она демонстративно отставила в сторону начатую бутылку и открыла новую. В мерочный стакан налила водки, по знакомству гораздо выше нужной отметки ста пятидесяти граммов, сковырнула пробку с пивной бутылки, вышла из-за прилавка и сама отнесла ему на столик. Все улыбаясь, подождала, пока он не выпьет. Юбка у нее была по моде - короче не бывает. Ноги по-летнему голые, загорелые, тоже модные, с узкими коленками. Усаживаясь напротив него за столик, она для элегантности еще слегка поддернула юбчонку, защипнув ее двумя пальцами.
- Долго, однако, пропадаешь, - сказала весело, но как бы презрительно кривя губы, так, что похоже было - она действительно рада его видеть. - Меня-то хоть вспоминал?.. Снюсь я тебе в твоей берлоге хоть когда? Признайся!
- Снюсь! - он согласно мотнул головой. - Сню-усь? А какая она бывает, эта "снюсь"?
- Ты холодной маской прикрываешь настоящие чувства. Вот и все.
- Я их, знаешь, все больше таю.
- А что? И таишь. Нечаянно правду сказал.
- Таю. Таю и снюсь! - Он засмеялся, чувствуя, как побежало тепло по телу.
- Уж передо мной-то не представляйся, будто выпил. Тебе и подобная доза что моська слону.
За столиком в углу, после краткого затишья, пока наливали стаканы, с новой силой вспыхнул хохот и спор. Горбоносый рыжий Хвазанов вдруг прозрел, узнал Тынова, помахал ему рукой, в изнеможении отваливаясь на спинку стула от распиравшего его смеха.
- Он уморит меня, этот! Объясняю ему. Напечатано! Черным по белому! Ей был юбилей объявлен. И портрет видел. Сидит в шляпке. Сколько-то-летие со дня…
- Слыхали? Это у Лабазникова… За забором, в шляпке!
- Ты у Лазебникова говорил!
- А хоть бы и… зебникова!
- Выражаться у меня - сейчас на улицу! - равнодушно прикрикнула Дуся и, глянув через витрину, вдруг рассмеялась: - Эй вы, опричники! Расселись тут. Вон за вами по всей улице бегают, собирают вашу шайку. Мотайте-ка поживей!
Трое торопливо повскакали с мест, опрокидывая стулья, напяливая в рукава долгополые красные кафтаны, нахлобучивая колпаки.
- Чего это мужики как приоделись?
- В опричники, что ли, нанялись или в ушкуйники? Черт их разберет. На радостях первую получку пропивают. Кино приехало.
Наш город снимать. Навезли всякого хламу-барахла. Один только ты и не знаешь.
- То-то я видел, белых коней ведут куда-то… Тыквы какие-то на площади навалены, это все они, что ли?
- Они, они! У церквушки - знаешь, Никола на колышках? Ну, где канатная мастерская? - по куполу на брюхе ползают. Знаешь чего? Крест обратно ставят!.. Тоже для съемок… Ты еще примешь? Или погодишь? На вопрос мне так и не ответил.
- Ну и что? Старушки теперь крестятся?
- Старушки сами сымаются. Твой дружок Наборный изо всех щелей беззубых старичков повытащил, мужиков в бояры одели, шапки меховые напялили во-от такие! Сымают всех подряд. Толкучку собрали у пристани.
- Ладно, я сейчас к нему зайду в редакцию.
- Да он и сам на пристани теперь целый день околачивается. Со съемщиками.
- Ну так я на пристань. А мешок у тебя останется. Пока, снюся!
- Свинья, - сказала она ему вслед. - Кабан бессовестный. Снюсю придумал какую-то, - и засмеялась.
Действительно, большая, многолюдная съемочная группа со всякой техникой: лихтвагеном и тонвагеном, ветродуем и даже приданным ей маленьким самолетиком - нагрянула в старинный северный городок - снимать Древнюю Русь, былину какую-то. Городок выбрали для экспедиции потому, что были в нем, кроме бедных обветшалых церквушек, старинный белый собор Фрола и Лавра, на зеленом пригорке над рекой: толстые каменные арки старинного гостиного двора и широкая река с удобной пристанью. Кругом дремучие леса, а в городе электричество и пустующее до начала учебного года здание новой школы, очень удобное для размещения экспедиции.
Картина намечалась довольно пышная, конечно, цветная и с некоторым размахом. Всего несколько лет прошло с того дня, как кончилась война, и людей тянуло на все нарядное, цветное, яркое и праздничное - непохожее на военную серость и скудость.
С прибывшей баржи вывели по мосткам шесть белых цирковых коней и выгрузили множество ящиков с костюмами: кафтанами, боярскими шубами и всякой чудной бутафорией: связками красных копий, алебард и особенно всех удививших пустотелых желтых тыкв!
Тут же баржу спешно начали переоборудовать в древний корабль: поставили мачту, пристроили острогрудый, выпуклый нос с коньком на верхушке и облицевали щитами борт с одной только стороны, потому что другой все равно во время съемки не будет виден.
Помрежи побежали по домам набирать массовку: колоритных старичков с беззубой улыбкой, старушек с особенно морщинистыд ми лицами, бородатых мужиков, смешливых девиц. Труднее всего было с мужиками (их почему-то именовали ушкуйниками). К счастью, в последний момент помрежи обнаружили целую партию, человек пятнадцать, мужиков с лесоразработок. Они слонялись около пристани без дела, дожидаясь парохода. Сначала они только отмахивались лениво, отшучивались, а потом вдруг сдались и с хохотом, подбивая один другого, чуть не силком затаскивали в общую кучу еще упиравшихся, повалили разбирать кафтаны, шлемы и копья.
Позже всех вместе с режиссером и оператором в город прибыла Марина Осоцкая, молодая актриса, игравшая в картине главную роль былинной древнерусской княжны.
Когда она в спортивном свитере и светлых брюках проходила мимо горисполкома, за открытыми настежь окнами затих стук пишущих машинок и на три минуты остановилась вся работа. Девушки, уже видевшие ее в двух-трех фильмах и ожидавшие теперь чего-то былинного, величественного, древнекняжеского, расшитого жемчугами, были разочарованы. Пожимали снисходительно плечами и такое вынесли определение: просто хорошенькая, только головка маленькая, а шея длинноватая. И уж на что, на что, а на роль княжны никак не подойдет.
Мужчины ничего не говорили. Только, опустив руку с телефонной трубкой или позабыв про закуренную папиросу, как будто слегка погрустнев, смотрели ей вслед.
На другое утро Осоцкая сидела полуодетая перед большим зеркалом, подставив лицо старому армянину, лучшему гримеру студии, и равнодушно следила за тем, как оно понемногу меняется от общего тона и теней на веках.
Внимательно всматриваясь в свое отражение, попробовала улыбку. Она, конечно, не придумала ее себе нарочно, но знала хорошо и следила за тем, чтобы не утерять эту странноватую свою улыбку.
Улыбка у нее всегда сначала едва уловимо несмело вспыхивала где-то в глубине глаз, блестевших влажно, будто недавно наплаканных. Только мгновением позже, чуть запоздав, точно не удержавшись, следом за глазами оживали в неожиданно обрадованной улыбке губы.
- Одеваться! Одеваться!
Костюмерша Антонина Анисимовна появилась с целым ворохом одежек, перекинутых через руку. Властно обхватив Осоцкую за талию, заставила ее встать и оттянула ее от зеркала на середину комнаты. Необыкновенно ловко надела и застегнула на взвизгнувшую молнию нижнюю юбку из грубого холста. Одну… вторую… третью…
- Да хватит вам, Антоша! - взмолилась Осоцкая. - Бочку вы хотите из меня сделать!
Антоша, не отвечая, вжикнула еще одной молнией на последней юбке, пригладила складки и, глядя в зеркало, невольно хмыкнула:
- Бочку!.. Надо бы еще одну… А то что получится? Змееныш в сарафане. Разве боярышни такие бывают? Вот увидите, Эрастик подымет крик, что мало фактуры.
Через минуту, как всегда без стука, в костюмерную ворвался сам Эраст Орестович, режиссер-постановщик фильма. Джинсы в те годы еще не вошли в силу, и он был в спецодежде с громадными накладными карманами, боковыми, нагрудными и задними, с блестящими пряжками на плечах.
Лицо его было перекошено, точно в приступе зубной боли. Схватившись за голову, он со стоном рухнул на стул и громко стукнулся локтями о гримировальную полку у зеркала, так что на ней подпрыгнули баночки и флаконы.
- Нечистый меня попутал! Какого дьявола я в нем нашел! С кем связался? Марципан. Сахарин. Глюкоза. Педераст он, что ли?
Осоцкая, снова придвинув лицо к самому зеркалу, оттянула уголок века, внимательно всматриваясь в свое отражение:
- Ну что вы! Нет, он отчасти даже немножко приставучий. Так, конечно, слегка.
- Да неужели? - изобразил на лице приятное удивление Эраст Орестович, но тут же недоверчиво фыркнул. - Во всяком случае, он такое насекомое в виде… как бы… Нарцисса… Ничего, кроме себя, не видит. Очень уж много о себе понимает… Да чччеррт бы с ним! Главное, массовку собрали, корабль готов, а этот финик вдруг сейчас прислал телеграмму. Он, видите ли, будет в пятницу! А? В пятницу!
- Что ж, мы будем сидеть и его дожидаться? Без него и начинать нельзя?