Мы оба начинали молодыми и нищими, обоим доводилось спать голодными на старой соломе; и теперь со смехом вспоминали об этом, наслаждаясь вкусной едой и чистой постелью в хороших гостиницах. А часто бывало и лучше: все сицилийцы помешаны на театре; и случалось, что даже такие помещики, чьи земли за горизонт уходили, не только приглашали нас ужинать, но и устраивали у себя. Они ничего другого не просили, кроме афинских и коринфских околотеатральных сплетен; а уж если тебе вздумалось попотчевать их отрывками из успешных постановок, которые еще на гастроли не пошли, - ну, тут вообще на руках носить готовы. Что до крестьян, так те могли всю ночь прошагать, чтобы увидеть пьесу, если только дела их отпускали. И в Леонтинах, и в Тавромене, в Аркаге и Геле, и даже в маленьких городках, всюду публика была отличная, понимающая все нюансы. Под синим небом цвели фруктовые деревья, холмы благоухали чабрецом, полынью и шалфеем; и, как и предсказывал Менекрат, конкурентов у нас не было. Ведущие актеры Сиракуз боялись уронить себя местными гастролями, и потому не вылезали из города, в ожидании лучших времен; а когда эти времена так и не наступали - двигались в Италию. Наш третий актер и статисты были гораздо лучше, чем мы смогли бы найти, когда работы хватало на всех. Зарабатывали мы много, и могли позволить себе задержаться в приятных местах.
Ни единый человек из всех, кого мы встречали, не верил, что в Сиракузах не будет театра. Люди смеялись или пожимали плечами; говорили, что молодой Дионисий уже прославился своими сумасшедшими капризами; а вернемся - увидим, что он начал учиться играть на кифаре. Неужто мы сами не видели, что театр у всех сицилийцев в крови?… При этом вопросе начиналось всеобщее ликование, в котором принимал участие и я; а потом вспоминал Диона с его стараниями избавиться от сорокалетнего груза тирании - и начинал разрываться, не в силах понять, что же на самом деле лучше.
Мы играли в Гелоре, милях в двадцати к югу от Сиракуз, когда услышали о бандитах в горах. К этому времени у нас набралось уже порядочно серебра; из маленьких городков, которые не могли дать нам банкирских писем. Я показал труппе все наши счета; и мы решили, что мне надо поехать в город и положить лишнюю наличность в надежный банк.
Это я проделал без хлопот, а потом пошел по городу, осмотреться. В театральную харчевню мне заходить не хотелось; там сейчас никого не могло быть, кроме стариков или озлобленных неудачников; потому я выбрал винную лавку с прохладным тенистым двориком, где собирались люди более или менее знатные. Едва успел я присесть и заказать себе вина, раздался звонкий голос:
- Нико! Что ты тут делаешь?
Это оказался Спевсипп, племянник Платона.
Он перешел к моему столу; одет и причесан он был, как обычно, но я заметил, что не так он молод, как мне казалось прежде: уже за тридцать; на лице появились морщины, и рот поджат.
Я предложил ему выпить - он отказался, мол что только что сидел с компанией сиракузцев, - и спросил, давно ли он на Сицилии. Оказалось, приехал почти сразу вслед за Платоном; тому нужна была помощь человека, которому он мог доверять, и в работе и в переписке.
Спевсипп мне всегда нравился. Несмотря на свою горячность, он никогда не искал ссоры, да и отходчив был. Все соглашались, что таких голов, как у него, даже в Академии по пальцам перечесть; он лучше всех разбирался в растениях; но при этом изучал и девушек, и лошадей, и театр, так что проблем при разговоре с простыми людьми у него никогда не возникало. Я бы очень обрадовался нашей встрече, если бы не выражение его лица: что-то у них было не в порядке.
Он спросил о гастролях, - я рассказал ему; Платону полезно знать, насколько театр укоренился на Сицилии. Спевсипп кивнул, но видно было, что это самая малая из его проблем. И тогда я прямо спросил, каковы успехи Дионисия.
Он взъерошил себе волосы, вздыбив завитые кудри.
- Успехи!.. Ты же его видел, мне кажется. Какие могут быть успехи у мальчишки с книгой, когда ему показывают петушиный бой?
Я оглянулся. Достаточно долго пробыл в Сиракузах, чтобы приобрести эту привычку. Но и он был не дурак: соседние столы оказались пусты.
- Филист? - спрашиваю.
- А ты его знаешь? - Он насторожился; видно было, что хочет узнать любые мелочи об опасном противнике.
Я сказал, что едва его видел, но слышал о нем перед отъездом.
- Теперь услышишь больше. И, в основном, услышишь речи хвалебные. Ты можешь в это поверить, Нико? Этот продажный, ненасытный, распутный подонок сделал для установления тирании больше любого другого. А теперь его превозносят как здравомыслящего государственного деятеля, потому что он хочет, чтобы город по-прежнему оставался в цепях; и еще - как славного парня, потому что хозяина всех этих рабов он хочет превратить в раба своих собственных желаний.
- Ну, - сказал я, как афинянин афинянину, - они выросли без закона, как летучие мыши без света. Их, должно быть, просто слепит.
- Все мы пришли из света, Нико. Но душа может либо помнить об этом, либо забыть.
При всей его легкости, он был пропитан Академией до мозга костей.
- Ну и много помнит душа Дионисия?
Он рассмеялся, коротко, но ответил вполне серьезно:
- Достаточно для того, чтобы открыть глаза. Хотя боюсь, что не больше.
- То есть, работать он не будет; но хочет, чтобы виноват был кто-нибудь другой?
- Похоже, ты хорошо его знаешь.
- Его я не знаю; но встречал актеров, похожих на него. Однако Платон по-прежнему в фаворе?
- Об отъезде Платона он и слышать не хочет. Конечно, скандал был бы на всю Грецию; все скажут, что пошел по стопам отца. Но мне кажется, дело не только в этом.
- Мне тоже. Значит он по-прежнему влюблен?
Спевсипп досадливо поморщился. В юности он был, наверно, сногсшибателен; я бы не удивился, узнав что и ему досталась толика Платоновой любви.
- Можешь это и так называть; а можешь сказать, что он хочет быть любимым учеником Платона, не прикладывая к этому никаких усилий. Но, конечно, ему хочется стать и лучшим учеником Филиста тоже. Он уже достаточно покувыркался в логике, чтобы хоть что-то к нему прилипло. Он понимает, когда суждения противоречат одно другому, но…
- Но в глубине души он уверен, что ради него логика должна сделать исключение, верно?
Спевсипп оперся подбородком на ладонь и внимательно посмотрел мне в глаза:
- Ты что, дразнишься, что ли, издеваешься над нами?
- Да кто я такой, чтобы над вами издеваться? Фантом под маской, голос призрака…
- И ты, Нико! Даже ты!..
Резкий луч свирепого сицилийского солнца пробился через виноградную листву и высветил морщины, оставленные на его лице размышлениями и наслаждениями, подчеркнутые усталостью. Он на самом деле не оговорился: был в таком состоянии, что даже я мог его расстроить.
- Прости, - говорю. - "Кто дразнит печаль, того ждут одинокие слезы." Но если тебе кажется, что я слишком кислый, - поговори с сицилийскими актерами. Мёдом покажусь.
- Я знаю, это жизнь твоя, - сказал он устало. - Но иногда хирург обязан резать, иначе пациент умрет.
- Да, артистов ничтожное меньшинство, это я понимаю. Но вот что запомни, Спевсипп. Когда ты сидишь в театре и смотришь нашу иллюзию, мы видим реальность. Перед тобой всего четверо, а перед нами пятнадцать тысяч. Я играю для них уже двадцать лет; это кое-чему учит.
- Что ты хочешь сказать? - резко спросил он. - Что они не откажутся от театра? Или что-то еще?
- Знаешь, и то и то. Что вы, академики, говорите о Платоне? Что он, как и его учитель Сократ, не продает свою науку, потому что предпочитает выбирать себе аудиторию, так? Но неужто он думает, что такая возможность есть у него и здесь? Нет и не будет! Ему, как и актеру, придется работать только с теми, кто пришел в его театр; а публику не выбирают.
- Платон и родился среди великих дел, и живет в них всю жизнь…
Вот еще один до сих пор его любит, подумал я. Но сказал другое:
- Знаешь, однажды на Дионисиях, за скеной, свалился один актер, смертельно больной; и послали за доктором. Тот добрый человек помчался бегом, в спешке перепутал двери - и оказался на сцене, рядом с Медеей. Платон еще не понял, куда попал?
Он глубоко вздохнул:
- Слушай, Нико, я наверно зря отказался от того вина, что ты мне предлагал.
Я подозвал разносчика. Когда мы снова остались вдвоем, он спросил:
- Как ты думаешь, что я тут делал перед твоим приходом? - Я пожал плечами. - Целыми днями я только и делаю, что мотаюсь по городу, знакомства завожу, к гетерам на вечеринки, как на работу, завожу разговоры с банщиками и цирюльниками, - всё ради того, чтобы узнать настроения людей. Это самое лучшее, что я могу сделать для Платона. Это - и еще держаться подальше от Дворца. Архонту показалось, что мы слишком близки; он меня возненавидел почти так же, как Диона.
- Возненавидел?! - Я был потрясен. - Так уже и до этого дошло?
- Тихо, - предостерег он; это мальчик принес вино. - Заклинаю тебя, Нико, об этом никому ни слова. Пока это не вышло на свет, мы каждый день хоть что-то приобретаем. Сейчас это мелочи: не так посмотрит, подколет… Но если начнется в открытую - что делать Платону? Честь, верность, преданность дружбе… Ведь это душа его! Он благороден; это самое малое, что о нем можно сказать; так что на его нейтралитет рассчитывать не приходится. А тогда вся его великая миссия рухнет.
- Я пробовал объяснить это Диону, почти два месяца назад.