- Ты мне авансом комплимент отпустил, а я вот не убеждён, что заслуженно. То, что происходит во мне, могло случиться значительно раньше. И дело даже не во мне, Сергей. Кто я такой? Младший сержант. Командир отделения. Тоже мне полководец и государственный деятель!.. У тебя есть сигарета? - Он закурил втянул в себя горький махорочный дым и закашлялся. - Фу ты, дрянь!.. - отшвырнул сигарету.
- Зазря добро переводишь.
- Добро!..
- Рассказывай, что ли.
- Расхотелось…
- Что так?
- Рассказывать не о чем. Тебе интересно, как я, учитель, оказался безграмотным человеком, а ты со своими пятью классами меня учил уму-разуму?
- Чтой-то не припоминаю такого.
- …Я видел - одно, а говорил - другое. Если любопытно, могу повторить.
- Зачем старое вспоминать!
- …Или как одной ночи достаточно оказалось, чтобы перевернуть во мне всё вверх тормашками? Это представляет для тебя интерес?
- А проще можешь?
- Говорить?
- Втолковать.
Новиков перевёл дыхание.
- Не случись той ночи, - сказал с горечью и так тихо, что Ведерников едва разобрал слова, - не случись её, так бы ходил до сих пор с завязанными глазами. Видишь, какой неинтересный разговор получается!
- По-честному, так я мало что понял. Слова вроде русские, а допетрить, что к чему, не могу. Ежели так своих учеников научал, я им не завидую.
- Почему?
Ведерников усмехнулся:
- В шутку сказано. А что путано говоришь - верно слово. Улавливаю пятое через десятое.
- Не умею проще. И вообще, не будем. Голова болит. У меня вот они где сидят, эти синие стрелы на карте Голякова! - сказал он вдруг без всякого перехода и, стремительно поднявшись со скамьи, ударил себя кулаком в грудь. - Ты карту не видел… Это когда мы поляка привели на заставу… Старший лейтенант спрашивал и знаки на неё наносил.
Упреждая вопросы, Новиков принялся рассказывать об увиденном и пережитом минувшей ночью, говорил, волнуясь, медленнее, чем разговаривал обычно, жестикулировал, и перед Ведерниковым как бы воочию предстали испещренная синими условными знаками карта, синие стрелы, уткнувшиеся остриями в советский берег, смятенное лицо отделенного, ослепляющий свет мотоциклетных фар на вражеской стороне и Новиков с Ивановым, распростертые в унизительной позе на своем берегу.
- Остальное ты знаешь. Шок быстро прошёл. Значительно скорее, чем я ожидал. До смерти этого не забуду. - Голос у него стал хрипловатым. - Ты вот побывал на войне, понюхал пороху, ранен. В общем, однажды уже пережил то, что всем нам ещё предстоит… Не знаю, о чем ты думал на финской, какие надежды вынашивал…
- В живых хотел остаться. В крайнем разе не шибко покалеченным.
- Это само собой… Но если мне суждено уцелеть, я обязательно вернусь в школу, к детям, и стану их учить, знаешь, чему?..
- Дважды два - четыре, трижды два - шесть. Известная наука. Угадал?
- И этому. Но главным образом постараюсь привить им ненависть к любому проявлению неправды. Вот чему я их стану учить. Ненавидеть ложь! - Новиков точными, рассчитанными движениями стал поправлять на себе обмундирование и делал это с такою неторопливой тщательностью, словно дела важнее для него в эту минуту не существовало. - Дай-ка ещё сигарету, - попросил, отгоняя рукой, назойливых комаров. - Так и привыкну к чертову зелью. С чего бы это?
- Надо ли?
- Что поделаешь… Захотелось.
Ведерников зажёг спичку и, пока отделенный, пригнувшись к его руке, неумело прикуривал, ловя ускользающий огонёк, успел заметить остро и ненавидяще вспыхнувшие глаза, дрожащую в губах сигарету, тонкую, с ложбинкой, мальчишечью шею в широковатом вороте гимнастерки и выступающие лопатки на тощей спине.
- Вот такие дела, Сергей, - ни к чему сказал он, совладав с огоньком. - И кино уже кончилось. Мы и не заметили когда.
Как ни старался он спрятать волнение - подражая Ведерникову, курил нечастыми длинными затяжками, придерживая в лёгких махорочный дым, произносил ни к чему не обязывающие слова будничным голосом, - скрыть своё состояние всё же не мог.
Ведерникова охватило дурное предчувствие. Ничего особенного Новиков не сказал, а жутковато стало, без видимой причины накатила тоска - будто холодными костлявыми пальцами стиснуло горло.
Через двор в калитку проследовал пеший наряд с собакой. За воротами пес заскулил, видно, упёрся, послышалось раздраженное понукание инструктора. Потом стихло.
Молчание становилось тягостным. Взгляд Ведерникова скользнул вдоль ограды и натолкнулся на других курильщиков. Оказывается, не одни они здесь с Новиковым, в нескольких шагах - тоже молча - попыхивали сигаретами двое, и ещё огоньки загорались под яблоней.
От дубов, росших напротив заставы прямо на берегу реки, пришёл тихий шелест потревоженной кроны.
Из дверей конюшни в полосе тусклого света показался дневальный с охапкой сена.
Новиков оглянулся на свет, и Ведерникова как бы отбросило вспять: перед ним был прежний - ушедший в себя - малоразговорчивый младший сержант, от всего отрешённый: дескать, можете обо мне думать, что вам заблагорассудится, ваши мысли меня мало волнуют.
- Поговорили - и хватит, - сказал Новиков. И зашагал к затемненной заставе, уверенный, что Ведерников от него не отстанет.
* * *
…Не пришлось им поспать. Рассредоточившись, окаменело лежали на берегу, вглядываясь и вслушиваясь в черноту по ту сторону реки, ловя и определяя на слух каждый шорох и звук. Новиков с ручным пулемётом расположился в центре, Ведерников лежал поодаль и левее, метрах в десяти, - Терентий Миронюк с автоматом.
Чужой берег застыл в неподвижности, притаился. Чернота летней ночи поглотила очертания монастырских куполов и дальнего леса, всё вокруг окутало тьмой. Из далёкой черноты, как из бездны, непрестанно гудело и рокотало, а здесь, у берега, бежала пахнущая нефтью, рыбой и водорослями речная вода, изредка в ней всплёскивала ненасытная рыбина, от распростершихся над рекой вековых дубов приходил шелест подсушенных зноем листьев. Река и чужой берег жили скрытой в темноте неспокойной жизнью, не было видно ни зги, но звуки прослушивались совершенно отчетливо: за изгибом реки, в густом травостое скрипуче прокричал коростель; в камышах у поросших осокой и ряской разводий сонно лопотал утиный выводок; застрекотали в траве умолкшие было к ночи кузнечики; издалека докатился гудок паровоза; из прибрежных кустов взметнулась ошалевшая птица и, тяжело хлопая крыльями, пошла зигзагами, низко, почти над самой водой.
Неожиданно близко, буквально у противоположного уреза воды, послышалась немецкая речь:
- Нох драй штунден… Ви лянге!
- Штопф дих ден мунд, думмкопф!
Ведерникова взяла оторопь. Рука инстинктивно потянулась к ручному пулемету, за которым лежал младший сержант. Ведерников понимал, что не станет бить на голоса с того берега, не имеет права открывать стрельбу на том лишь основании, что стало не по себе от близко раздавшейся чужой речи; понимая это, он тем не менее хотел взять в руки оружие - с "дегтярём" у плеча было бы гораздо спокойнее.
"Дегтярь" находился у отделенного, а тот, по-пластунски, неслышно отползая назад, поравнялся с Ведерниковым, на минуту замер возле него, прислушиваясь, затем, передав пулемёт с ещё нагретой его ладонью шейкой приклада, шепнул:
- Наблюдай, я скоро вернусь.
Ведерников остался один, теряясь в догадках, даже приблизительно не представляя себе, куда и зачем понесло Новикова. Темнота казалась ему ещё гуще, чем была до недавнего времени, и он, напрягая глаза, вглядывался в нее, но ни зрение, ни слух не помогали ему определить, где младший сержант.
Немцы молчали.
Новиков долго не возвращался, должно быть, с полчаса, если не больше, а когда Ведерников наконец услышал сзади себя тяжелое дыхание отделенного, ползущего по-пластунски, с трудом сдержал желание выругаться - так был зол на него - и пополз навстречу, к зарослям ольшаника, где тот, По-видимому, задержался передохнуть.
- Немцы… по всему берегу, - прошептал Новиков. - Беги на заставу… Доложи старшему лейтенанту. Скажешь, что я до самой часовни проверил… А ну, тихо… Слышишь?..
По реке, убывая, катилось эхо далекого грохота.
- Поезд на мосту, - догадался Ведерников. - На Брест.
- Беги, - опять заторопил Новиков.
12
"…Войну я встретил на ОКПП-"Брест". Она не явилась для нас всех неожиданностью, потому что, общаясь с польскими железнодорожниками, мы часто получали ту или иную информацию… Да и сами видели, что фашисты готовятся к нападению на нашу страну… Разумеется, все, что нам становилось известным, мы немедленно докладывали по команде…
В ночь на 22 июня 1941 года, где-то часа за два до начала войны, из-за рубежа пришёл состав с польским углём. Я тогда был на службе и, досматривая состав, естественно, общался с обслугой, в том числе с машинистом Здиславом Камейшей. От него узнал, что через два часа начнется война…"