- Один. А второй ты всегда носишь при себе. Это я заметила здесь. Случайно. Когда поехали в Новый Афон, ты надевал чистую рубашку, побежал в ванную бриться, а из кармана прежней рубашки ты выложил бумаги на стол. Там и было-то всего - какие-то деньги да завещание. Я никогда не смотрела твоих карманов, ты свободен от унизительного обыскивания, от поисков записочек. Так вот, я не прыгну в пропасть, если ты отдашь мне завещание. Оно с тобой.
- Да. - Я расстегнул нагрудный карман рубашки. - Вот оно. Ты хочешь его порвать? Я могу это сделать сам. При условии, что ты пообещаешь сама отвезти меня на родину. Условие на условие это честно.
- А я?
И это "а я?" вырвалось у нее так горько, так сердечно, что я похолодел от понимания, что она не затеяла супружескую ссору с целью сделать меня виноватым в ее бедах, нет, она гораздо выше этого, и что я могу лишиться ее. Ведь это "а я?" было единственным, которое говорило о любви ко мне даже за гробом.
Я поднял на нее глаза. Сердце потихоньку переставало слышаться.
- Ну, - вздохнул я. - И чего я добился? И у меня же болит сердце, и я же во всем виноват. И ты же спасаешь меня лекарством.
- Я предусмотрительная. - Она будто возвращалась откуда-то. - Нет, милый, ты затеял эту игру в возлюбленных, чтоб убить меня.
- Ой!
- Ты специально ее выдумал. И этот разговор о фильмах, эта фраза "упадешь и костей не собрать".
- Но ты же сама меняла ударения. Пропасть - пропасть.
- Специально, чтоб проверить тебя.
- То есть я же в дураках.
- Да, родной. Теории могут быть в жизни, но жизнь это практика. Какой ты еще ребенок.
Она всегда любила раньше, когда я дурачась играл в маленького. То есть слабого, то есть зависимого от нее, то есть не такого, каков я есть.
- Я сейчас перестану болеть, - сказал я. - Я уже перестал. Все! Давай избежим упреков. Дай носовой платок. Как ты плохо следишь за мной, у меня не оказалось даже носового платка. "Эх, мы с милашкою прощались, очень горько плакали: ее слезы, мои сопли на колени капали". Торжествуй - плачу.
- Ты всегда был глупым, теперь я убедилась в этом окончательно.
- А кто меня сделал таким? Кто? Ты. Я поглупел от любви к тебе. Ведь муж, вооружись афоризмом, есть продукт деятельности жены.
- Какая, в самом деле, глупость.
- Пить хочу до того, что не дотерплю до дома, спущусь вниз, в пропасть. И тебе принесу.
- Потерпишь.
- Нет. Разрядка напряженности. Ты что, в самом деле могла прыгнуть?
- Да.
- А я? Ты обо мне подумала? На кого б ты меня бросила.
- Ой! Найдутся.
- Не ври, все сходятся в единственном варианте. И надо терпеть.
- Что терпеть? Ты опять?
- Опять! Что, недолго добежать до пропасти? Игра в возлюбленных была правильная, и не было в ней ничего фальшивого. Нам было хорошо, но "сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море", и надо быть готовым. Большой труд! Разве я не дерзаю взяться за него! Еще как. Я плохо думаю о себе, ты знаешь, прошло мальчишество, когда я воображал, что чего-то стою. Стою не я, а то, что дано мне. Сказано, что человек может гордиться только тем, что свершил до рождения. Но последняя фраза в роли любовника о твоем муже: ты знаешь, милая, он стоит того, чтобы раствориться в нем, его работе, и это твой единственный путь к счастью. Будем любить, а если нас не любят, будем считать себя виноватыми. И это во всем.
И мы пошли. Все-таки я все время старался идти так, чтобы жена моя шла подальше от края пропасти.
И получалось, что ближе к краю шел я.
Рига, час ночи
Кто бы знал, до чего я не люблю никуда ездить. Но, видимо, в наказание за это судьба гоняет меня почти непрерывно. А тут и вовсе сошлись подряд три поездки: в Тбилиси, оттуда в Иркутск, потом без передышки в Ригу. Так что я еле-еле душа в теле обнаружил себя в номере гостиницы "Латвия". Причем почему-то вначале увиделась зеленая куртка, брошенная на кресло, и мысль, что пора проникаться уважением к ней - ведь куда бы я ни приехал, она уже здесь, - мысль эта слегка оживила меня. Но только слегка. Уж если у куртки не было сил взойти на вешалку, то что требовать от хозяина.
Все-таки я знал, что некоторое время продержусь, но вскоре накатит усталость, требующая сна, ведь разница во времени между Восточной Сибирью и Прибалтикой огромна, еще вчера утром, закрывая ключом дом на Байкале, я подумал, что в Москве еще и первые петухи не кричали, что, вылетев из Иркутска утром, я и в Москву прилечу утром, а уже вечером того же дня надо грузиться в поезд Москва - Рига. На аэродроме в Иркутске один писатель иезуитски говорил, что печка в доме на Байкале еще не остыла, что он, может, еще сегодня поедет ее подтопит и сядет читать "Мифы народов мира", другой жалел, что я мало порассказывал о Грузин, и просил для запоминания повторить про "мерседес".
- А, - торопливо и натужно смешил я, - ко мне грузин подошел, узнал, что из Москвы. Спрашивает: "Помоги мне купить "медресес". - "Чего?" Он подумал, подумал: "Месердес". Слово это, может, он и не выучит, но "мерседес" купит.
- Они там тебя небось не так провожали?
- Да уж.
- Они хотели тебя из строя вывести, а мы нет. А если что, так мы догоним и перегоним!
- По тостам их не догнать.
Я как-то еще дергался дорассказать о Грузии, ведь я там был впервые, но все выходило наобляп, думал, что вот ведь про Гришу не рассказал, словом, все было так, как на проводах, когда вроде ненужное и торопливо скапанное почему-то потом помнится, хотя главное было в прощанье. Дотянули до последнего, стали торопливо жать руки, я пошел проходить помещения с жуткими названиями "Досмотр" и "Накопитель", отдавая паспорт, оглянулся и стал махать - идите.
И они, тоже смеясь и уже переключаясь, пошли в огромные стеклянные сверкающие двери. А нас быстро вывели на ту сторону аэропорта, объяснив торопливость тем, что рейс международный и нас по пути подсаживали, а такие рейсы не задерживают.
В самолете все было на высшем уровне, кроме еды, разносили даже вино и коньяк.
Из Омска я позвонил в Москву, сильно надеясь, что поездка в Ригу откладывается или вовсе отменена, так бывало. Но - нет. "Радуйся, ты же не куда-нибудь - в Прибалтику", - сказала жена. "Там дождливо, наверное". - "Ну и что, там все равно хорошо. Да и всего-то три дня".
Шел обратно, у лестницы в международный салон остановили два солдата, сверкающие значками, и попросили купить в салоне бутылку. Я глупо спросил, что разве нет в ресторане, и тут же устыдился, какой солдатам ресторан, да и рано, да и в нем все с наценкой, тогда как в буфете салона обычные цены. "Может, пива лучше?" - "Тю, пиво слабое, та мы ж, дядя, вже до дому", - успокоили меня. Я купил ребятам просимое и вынес, за что они с чувством благодарили: "Спасибо, батя!" Вернувшись в салон, я невольно посмотрелся в зеркало, им в отцы я пока вроде не годился.
И опять нас повели предъявлять паспорта, в самолете опять кормили и поили, по радио барабанили объявления о летных правилах и пролетаемых пространствах, в перерывах объявлений, прибавляя звук, глушили судорожными ритмами, в голубом сигаретном дыму носились призраки бортпроводниц.
А все еще шло утро. Солнце, настигая нас с востока, неслось над страной солнечным освобождающим затмением.
И в поезде, и в гостинице моим соседом стел писатель Анатолий. Мы называли друг друга просто по имени. Вот и сейчас было бы странно, называй я Толю в рассказе по фамилии или по имени-отчеству, ведь в повседневной жизни он для меня просто Толя, а я и рассказываю о повседневна кости. Его книга вышла на латышском языке, и он ехал в Ригу именинником. Он - кореец по национальности, восточным человек по образному мышлению, пишущий на русском языке, - пришелся по душе латышским читателям.
Толя вышел из ванной, как и не было дороги, веселый, энергичный. Стал у окна расчесывать свои длинные черные седеющие волосы.
- Это Даугава?
- Да уж, не Ангара.
Широкая Даугава, видная из окна, вдруг осветилась, будто подсвеченная изнутри, - это дальнее солнце отразилось в ней. Осень, сверкнувшая предзимним всплеском Тбилиси и на Байкале, продолжалась. И это сияние, и красивый город в изножье гостиницы не могли не взбодрить.
Я пошел под душ, сказав перед этим:
- В буфет не пойдем, нажимай на кнопку и вели обслужить в номере. Этот их фирменный поезд меня развратил окончательно, не забудь, что перед этим я летел международным рейсом.
- Да еще Грузия.
- О!.. Заказывай. Расскажу.
И вот мы сидели, а официант снимал с тележки и ставил на столик посудины с завтраком. Деликатно подсунул счет под хрустальную тарелку со льдом. Ушел.
- Так немудрено и забыть, что существует уха у костра и магазин сельпо.
- Иногда надо и так. Ну, что там о Грузии?
- Видишь, - начал я, - вот ты пишешь по-русски, и что это: завоевание русской прозы или же эксплуатация русского языка?
- Все сразу. - Толя начал с кофе.