- Не понимаю, - прогудел Гулуашвили и опять уставился на Рыбина. - А ты чего тут торчишь?
- Я говорю: акты вы перепечатали? Ну, эти бумажки?
- Машинистка нехорошо выражается, Гулуашвили называет бес. По-русски значит сатана.
- Но у тебя такое имя, - улыбнулся майор.
- Какое такое имя? - рассердился солдат. - Совсем не такое имя. По-настоящему Бесо. Весь личный состав меня правильно называет.
Гулуашвили повернулся к Рыбину, выбросил длинную руку, словно собираясь придавить его коричневым указательным пальцем: вот человек подтвердит.
- Так точно, - сказал Павлик. - Называем Бесо.
- Ладно, ладно, - сказал майор. - Давай акты.
Перечитав бумажки, командир снова набил трубку, раскурил ее и принялся расхаживать по кабинету. Внезапно решительно шагнул к столу и поставил на бумажке витиеватую роспись. Передал авторучку Гулуашвили, и тот, согнувшись в три погибели, расписался еще более длинно.
- Ну вот, - сказал майор. - А теперь вы, товарищ Рыбин, ставьте свою подпись. Так сказать, автограф.
Павлик поискал глазами ближайший стул: у него подкашивались ноги.
Гулуашвили вытаращил глаза и, свесив птичью голову, удивленно цокнул языком:
- Вах, вах! Скажи, пожалуйста!
Однако майор никак на это не реагировал. Разогнал рукой фиолетовый дым, произнес равнодушно:
- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим. Это приказ.
И сунул авторучку Павлику.
Машинописные строчки мельтешили в глазах, сливались в сплошные рябые ленточки.
- А что это такое?
- Акт, - сказал майор. - О приеме и сдаче хозяйства и инвентаря отделения служебного собаководства. Он сдает, а вы принимаете. Ну, подписывайте.
Подпись получилась корявой и куцей. Жалкой получилась подпись: "Рыба" - и трусливый хвостик…
- Ну, а теперь и этот акт подпишите. Второй…
- Воды можно? - попросил Павлик.
Майор налил в стакан теплой воды, которая пахла хлоркой и ржавчиной. От этой воды и от акта № 2 Павлика мутило. Но потом все-таки вода помогла: голова стала ясной. В самом деле: надо взять себя в руки.
- Ну, а этот акт я не подпишу, - с неожиданной твердостью сказал Павлик.
- Почему?
- Потому что я не в курсе дела, товарищ майор. Сдохла какая-то собака. А я при чем?
- А вы констатируете этот факт, - сказал майор. - Для последующего списания. О чем и составлен настоящий акт.
- Ну да, - сказал Павлик. - Откуда я знаю? Может, она и не сдохла вовсе, а бегает живая.
- Сдохла! - закричал Гулуашвили. - Совсем сдохла. Пять дней поносом болела, ночью выла, потом сдохла. Один труп остался.
- Значит, была дизентерия, - сказал Павлик. - Значит, в комиссию надо включать и фельдшера.
Гулуашвили стал ругать Павлика, что он очень уж умный нашелся, что фельдшер тут ни при чем: Гулуашвили сам пытался кормить Дика таблетками, давал ему бесалол и фталазол. Но этот шайтан вместо благодарности так укусил своего собаковода, что он вот уже три дня пищу в столовой принимает стоя.
Командир дивизиона строго постучал трубкой о пепельницу и показал чубуком на Павлика.
- Он прав. И вообще, товарищ Рыбин, я вижу, у вас светлая голова. Все-таки вы, так сказать, личность. Я убедился, что не ошибся в своем выборе. Акт № 2 мы перепечатаем, включим в комиссию фельдшера Соломкина. А сейчас отправляйтесь с Гулуашвили принимать у него хозяйство. И чтоб тщательно и детально. Ясно?
- Ясно.
- Ну вот. А Гулуашвили вас проинструктирует. Вы слышите, Гулуашвили?
- Слышу. Я его проинструктирую. А потом?
- Потом отправитесь на гауптвахту отбывать наказание за халатное отношение к служебным обязанностям.
Всю дорогу к вольеру Гулуашвили ругался на своем языке, размахивал руками и плевался по сторонам, в молодой сосняк. Павлик из предосторожности шел сзади, отстав шагов на пять.
Вместо инструктажа Гулуашвили сказал:
- Слушай, кацо. Будешь бить собак - они тебя сожрут. Не будешь бить - все равно скушают. Я большой человек, сильный человек, и то кусали. А ты совсем маленький, наверно, на обед тебя не хватит. Съедят, кацо, только сапоги останутся.
2
Все оказалось не так, очень даже не так. Павлик это понял, как только ушел Гулуашвили, напоследок поддав ногой замызганную алюминиевую миску.
Все оказалось хуже. В сущности, никаких сторожевых собак, никакого "отделения служебного собаководства" не было и в помине. Была Пальма, старая, худая и облезшая, и был Карнач, пегий кобелишка-дворняга, попрошайка и подхалим.
Раньше солидность вольеру придавал Дик. Теперь за проволочной сеткой-забором хоть кроликов разводи: у Пальмы зубов наверняка нет, а приспособленец Карнач уживется и в такой компании. Интересно, как это он попал в сторожевые собаки?
- Ну! - Павлик потрепал его за ухо. - Как ты оказался здесь? Отвечай, блошиная твоя морда!
Карнач стучал лохматым и свалявшимся, как старая швабра, хвостом, разевал пасть, нахально улыбаясь и заговорщицки подмигивая, будто говорил: "Пустяки! Ты вот лучше сам расскажи, как попал в собаководы".
Павлик невесело вздохнул, сплюнул. "Судьба играет человеком" - так, кажется, поет батарейный "битл" Яшка Бортников, по вечерам наяривая на своей трехрядке. Ну ладно. Теперь думай не думай, а надо начинать, надо приступать "к исполнению функциональных обязанностей".
Что он вообще знает о собаках?
Он ходил по вольеру, рассматривая будки, кормокухню, заглянул в крохотный сарайчик-каптерку, носком сапога выковыривал в самых неожиданных местах ржавые миски, обглоданные кости, какие-то тряпки. Пальма дремала, а Карнач плелся следом, виляя хвостом и деликатно обнюхивая ноги своего нового начальника.
Как же водить на посты эту распрекрасную пару? Ведь засмеют. Впрочем - открытие! - это же всегда будет ночью! Ночью он будет разводить их на посты, а снимать рано утром, до общего подъема. Его же с собаками никто и видеть не будет. Мысль эта чрезвычайно понравилась Павлику, и он сразу взбодрился, даже почувствовал нечто похожее на воодушевление.
Пальму надо откормить. Это первое. Во-вторых, посадить Карнача на цепь (будет злее) и не выпускать днем из вольера, а то он шляется по городку и за кусок сахару перед каждым становится на задние лапы.
И главное, навести тут порядок. Вымыть миски, переменить в будках соломенные подстилки, сделать на каждую фанерные бирки, и - в рамке под стеклом - опись имущества, хозинвентаря. А еще; прокопать за вольером канаву для отвода воды, чтобы не было сырости. В сильный дождь потоки с горы заливают весь выгул, место здесь кто-то выбрал неудачное для вольера.
Только он начал работать, как всполошились собаки. Заскулил Карнач, даже Пальма подошла к сетке, принюхиваясь, уткнула в дырку седую морду. Учуяли кого-то?
На повороте тропы появился Марфин. Шел своим обычным крабьим шагом - чуть боком, нес ведро. Что ему здесь надо?
- Привет, Рыба!
- Привет…
Сейчас начнет подначивать; "Рыба ищет где глубже" - и все в таком роде. Откуда он успел узнать и зачем приперся?
- Ну чего таращишь глаза, как морской окунь? - засмеялся Марфин. - Не узнаешь? Это я, Федя Марфин. А это ведро с кашей. Так называемые "столовые отходы". Повар Прокопенко дал. "Пойду, - говорю, - навещу своего приятеля Пашу Рыбина в его новой должности". А по-русскому обычаю в гости ходят с подарком. Вот он мне и отпустил, как брату-самбисту. Принимай, Рыба, подарок. Хотя, правда, он не для тебя лично - для собак. Но ты, как настоящий собаковод, должен этому радоваться.
Павлик посмотрел на физиономию Марфина, потом заглянул в ведро с остатками пищи, и ему очень захотелось поддать его сапогом, как темпераментный Гулуашвили.
- Визит вежливости, - ухмыльнулся Марфин. - Ну, чего пыжишься, я серьезно! На вот, закури пока, а я собак покормлю.
- Но, но! - сказал Павлик. - Не лезь в вольер! Посторонним собак кормить не положено.
- Верно, - согласился Марфин. - Тогда сделаем наоборот: я покурю, а ты покормишь.
Пальма ела деликатно, будто нехотя, носом отодвигая косточки и хлебные корки; зато Карнач хватал жадно, взахлеб, давясь кусками, и все поглядывал в кормушку Пальмы, очевидно рассчитывая поспеть и туда.
Павлик предусмотрительно встал между собаками. Марфин дымил сигаретой, меланхолично щурился.
- Учти, Рыба. Ученые доказали, что манера принимать пищу во многом определяет ум и характер. Этот твой кобелишка глуп до невозможности. Ручаюсь.
- Он не глупый, а голодный, - сказал Павлик. - Два дня не кормленный. А то и больше.
- Все равно. У него должна быть своя собачья гордость, чувство собственного достоинства.
- Ничего! - со злостью сказал Павлик. - Вот я с завтрашнего дня посажу его на цепь, подлеца. Тогда у него появится достоинство.
- Эх ты, собаковод… - осуждающе сказал Марфин. - Ну кто так делает? Это же будет вопиющая несправедливость. А собаки особенно чутко это понимают. Ты его посадишь, а он подумает: за что, за какую провинность? И возненавидит тебя. Понял?
- Знаешь что? Не суйся не в свое дело. И не учи ученого.
- Злишься? А почему, понимаю. Конечно: перспективный стартовик, классный специалист и вдруг - в собаководы.
- А хоть бы и так.
Они вышли из вольера. Марфин блаженно растянулся на теплом песке, усыпанном рыжими хвоинками. Надвинул на нос пилотку, поглядел на Павлика одним глазом. Неожиданно предложил: