- Моя мать! Видел ты ее? - спросил Панкратий, и голос его задрожал и прервался. Казалось, его спокойствие и твердость исчезли. Он хотел прибавить что-то, но не мог, и захлебнулся слезами. Они текли, блестящие, крупные по его прекрасному лицу, но глаза его, поднятые вверх, становились все яснее и светлее. В продолжение нескольких минут Себастьян не мог отвечать; Панкратий не ждал ответа. Глаза его были подняты, руки сжаты, бледные губы шептали молитву... Постепенно лицо его прояснилось и приняло выражение не страдания, а какого-то просветления; судорожно сжатые руки опустились, слезы перестали бежать по белым как снег, щекам; и когда он обратился к Себастьяну, то лицо его было спокойно, голос уже не дрожал.
- Милая моя мать! Скажи ей, что я умираю с радостью за торжество моей веры; скажи ей, что я надеюсь свидеться там с моим умершим отцом. Я знаю, я чувствую, что торжество веры куплено пролитою невинною кровью. Скажи ей, чтоб она не сокрушалась, - все мы встретимся у Отца нашего Небесного.
- Я не видел твоей матери, - сказал Себастьян, - хотя был у нее два раза. Слуги говорят, что она не выходит из своей молельни и никого не хочет видеть. Я хоте л ей предложить прийти...
- Сюда? - сказал Панкратий. - Нет! Нет! Я боюсь свидания с ней накануне смерти, хотя желал бы получить благословение. .. Она бы не могла перенести последнего...
Панкратий опять умолк, или слезы заглушали его голос. Однако он преодолел себя и произнес уже тверже:
- Не будем говорить о ней. Повтори ей только мои последние слова, когда меня уже не будет... Пусть она знает, что я умер счастливым, с верой, умер за правду. Помнишь ли, Себастьян, тот вечер, когда мы стояли с тобой ночью у раскрытого окна, и вдруг раздалось рыканье льва и вой гиены? В сердце моем что-то встрепенулось, будто оно предсказывало мне, что я погибну за веру, что мне суждена эта великая честь, эта славная смерть!...
- Воистину славная! - произнес Себастьян тихо.
- Что ты сказал? - спросил Панкратий, не расслышав его слов.
- Я думаю о бесконечной разнице, разделяющей верующих от неверующих. Человек, живущий мыслью, и человек, живущий одною плотью - какие это два разных существа! Я нахожусь в обществе людей, видящих свое счастье в наслаждении богатством и в достижении почестей. Они боятся смерти. Как содрогаются они при виде больного, при виде похорон, даже при известии, что в городе есть случаи заразной болезни. Страх этот томит их ежечасно. Жизнь их проходит в суетном искании призрачного счастья или животных наслаждений. И сейчас я вижу тебя... Ты, осужденный на страшную смерть, не пал духом. Ты бодр и силен, ты идешь на смерть с великим убеждением, что умираешь за правду... за веру... Ты счастлив. .. Я прошу Бога дать мне умереть так же и за то же. Ты для меня святой пример самопожертвования, готовности идти даже на смерть ради нашей веры.
Себастьян и Панкратий были взволнованы до глубины души; они обнялись и долго молча так стояли.
- Завтра ты не оставишь меня, когда я пойду на смерть, и отнесешь матери мое последнее слово, мой последний подарок, - сказал наконец Панкратий.
- Буду, сделаю, - сказал Себастьян твердо.
В эту минуту вошел дьякон и объявил, что в тюрьму удалось проникнуть священнику, и христианам предлагается исповедаться и принять причастие. Панкратий тотчас оставил Себастьяна и пошел за дьяконом в отдаленный угол тюрьмы, где вокруг священника уже толпились христиане. Тут были люди всех возрастов и полов. Женщины отличались особой выдержкой и мужественно готовились к смерти.
XXV
Народ спешил к Колизею; все население Рима и его окрестностей стремилось упиться кровью тех, кого считало злейшими врагами, и насладиться их предсмертными мучениями. Сто тысяч зрителей покрывали сплошною массой громадный цирк. Римляне поднимались по лестницам и садились на мраморные ступени амфитеатра. Разряженные женщины спешили занять свои места. Между тем преторианцы приблизились уже к дверям тюрьмы. По приказанию префекта, первым должен был явиться молодой христианин Л астений; один из солдат вошел в тюрьму и назвал его по имени:
- Я здесь, - ответил он.
- Иди! - сказал солдат.
Он был одет в белую, как снег, одежду. В толпе говорили, что Ластений только что женился, и что его изящная туника была вышита руками матери ко дню свадьбы. Толпа была изумлена его красотой и одухотворенным выражением лица.
Оставшийся сзади в тюрьме хор христиан запел стройно, но тихо вполголоса: "Тебя Бога хвалим, Тебя Царя небесного исповедуем, Тебя вся земля величает!"
Ему привязали на грудь надпись: "Ластений христианин". Он шел медленно от Капитолия к Амфитеатру. У храма Юпитера Сатора, близ арки Тита, толпа встретила его криками негодования и злобы.
- На колени! - кричала она, - поклонись Юпитеру! Поклонись нашим богам! Ластений стоял неподвижно.
- Поклонись нашим богам! - неистово вопила толпа.
- О, Рим, - сказал Ластений, и голос его звенел, - о, Рим! Я вижу тебя у ног Иисуса, и князь твой узрит знамение креста и ему поклонится! Храмы идолов замкнутся и не отворятся вовеки!
- Он богохульствует! Он накликает несчастье! - кричали в толпе. Разъяренные римляне уже были готовы растерзать его. Ластений стоял неподвижно. Преторианцы, видя, что народ озлоблен и может вырвать из их рук осужденного, поспешно окружили его и, обороняя от толпы, повели его к цирку. Перед Ластением настежь растворились двери, и он вошел туда твердо, бестрепетно, полный величия и достоинства. Императора не было в амфитеатре; его еще ожидали, и потому Ластению позволили сесть на песок арены. Силы его были истощены от долгого заключения, плохой пищи, болезни и мучительных допросов. Молодой человек закутался в свою мантию и склонил голову. Он, казалось, не видел никого и ничего, тогда как вся несметная толпа не спускала с него жадных взоров.
A между тем по улицам, расталкивая толпу, бежала молодая женщина; скоро добежала она до длинного отряда преторианцев, шедших к амфитеатру. Ее опережали колесницы, мимо нее неслись всадники; шли невольники, несшие на носилках разряженных женщин; но она ничего не видала, ничего не боялась и бежала вперед.
- Христиан зверям! - поднялся вдруг оглушающий крик толпы. Она остановилась.
- Я здесь! - закричала она изо всех сил, - я здесь, я христианка! Возьмите меня, ведите в цирк!
- Беглая христианка! - закричала толпа. - Остановить ее!
- Да, я христианка, но не беглая, ведите меня в театр! Ведите, ведите, прошу вас!
- Но разве ее осудили? - спросил кто-то из толпы.
- Осудили, осудили! - повторяла она с поспешностью.
Толпа повела ее, но гладиатор, стоявший у входа в цирк, отказался ее пропустить и сказал, что эта женщина ему неизвестна, что имени ее нет в списке осужденных. В эту минуту отворилась другая дверь: молодая женщина ринулась в нее и со всех ног бросилась в объятия Ластения. То была его молодая жена.
Сто тысяч зрителей поднялись в амфитеатре, и ропот пробежал по зданию.
- Жена, жена его! - слышалось с разных сторон.
- Христианка! Пусть умирает! - кричали другие.
- Она молода! Хороша собой! Бедная!... - говорили немногие вполголоса.
- Христианка! Пусть умирает! Пусть с корнем уничтожится это проклятое племя!
Кто опишет ужас, нежность, любовь и скорбь Ластения при виде жены? Он встал, крепко обнял ее и прошептал:
- Милая! Зачем ты пришла? Зачем должен я увидеть тебя здесь? Как я могу быть свидетелем твоей смерти? О, Боже! Какое страшное испытание Ты послал мне!
- Друг мой, - сказала она тихо, силясь успокоиться и в самом деле постепенно успокаиваясь. - Я жена твоя, я пришла умереть с тобою за моего Бога, умрем вместе!
Л астений молча заключил жену в свои объятия, оба упали на колени и подняли глаза к небу. На арене появился гладиатор и, обратись к народу, громко сказал:
- Великий и свободный римский народ! Эта христианка самовольно вбежала в цирк. Ее нет в списке приговоренных к смерти. Я получил приказание предать зверям одного Ластения. Он должен умереть один.
Из толпы раздались голоса:
- Боги хотят ее смерти, она вошла, пусть умирает!
- Она вошла - пусть умирает! - заревела в один голос несметная толпа.
Гладиатор склонился и вышел.
В эту минуту раздалось бряцание оружия, спустился подъемный мост, который соединял амфитеатр с дворцом цезарей. Появился Максимиан в великолепной одежде с блестящей свитой. Все встали, приветствуя его. Когда приветствия стихли, толпа, давно жаждавшая зрелища, закричала:
- Зверей! Зверей! Христиан зверям!
Раздался звук трубы. Невольники пробежали через амфитеатр к решетке, за которой неистово метался тигр, известный своей свирепостью.
Звук трубы раздался вторично. Заскрипела решетка на тяжелых петлях; отворивший ее гладиатор поспешил скрыться, невольная дрожь пробежала по рядам зрителей.
Ластений поспешно снял с себя мантию и накинул ее на жену, которая прильнула к нему и, казалось, без чувств висела на его шее, обвив ее судорожно своими белыми, окостеневшими руками... В два огромных прыжка тигр очутился возле них... Он взвился на дыбы и вонзил когти в плечи Ластения... Жена его невольно подняла глаза и увидела страшную пасть зверя у своего лица... Она слабо вскрикнула...
Через минуту невольники вытащили два мертвых тела при громких рукоплесканиях толпы, посыпали арену свежим песком, напоили воздух ароматами...
Зрелище продолжалось...