Когда ребята узнали, что учился "на художника", то сообразили: не я ли рисовал плакаты с новой формой? Они в роте понравились сразу.
- Так ты взаправду, что ль, художник? - восхитился ярославец. - Большие деньги будешь зарабатывать!
Долгожданное признание моей незаурядности... Почувствовал себя неловко и отшутился: "Художник от слова "худо"..."
- А чего такого! - сам смеясь громче всех, заявил "вологодчик". - Я бы тоже нарисовал, если б умел!
"Болото" оказалось славными ребятами - мне полегчало жить на свете.
С "вологодчиком" Биряковым мы сошлись поближе. По его словам, я попал на "картошку" по подсказке Монтина. Глядя на рисунки, он будто бы сказал: "Парня надо спасать".
- Ты ведь дерьмово себя держал, пока не оголодал. Что было - быльем поросло... - утешил он.
Узнал от "вологодчика", что "Монтин и команда" (так их прозвали в роте) тот суд сочли издевательством и при голосовании воздержались. Голосовать "против" не рискнули - здесь не профсоюз с демократией. И вроде Монтин еще сказал: "Прозевали горемык. Одного не вернуть, выправить хоть этого... Но как себя поведет".
Вернувшись в роту, очень скоро понял, что, кроме отдельных личностей, никто и не думал меня презирать - не до меня. Сначала я выпал из-за голода, потом лечился... Отстал от ротных дел, как от поезда, - не более того. А тут...
Несмотря на забитый под завязку учебный день, случалось всякое. То несколько серьезных драк в спальне, еле удалось утаить от взводных. То свои патрули приволакивали из города, спасая от комендатуры, пьяных соучеников... То кого-то за дерзкое поведение сажали на губу... То шаставшие по девкам курсанты, попав в облаву, горели за самоволку. И, наконец, ЧП всерьез. Парень из красивого гранатного запала ("такой золотенький") вздумал сделать ручку - оторвало пальцы. Теперь роту трясет следствие: самострел или глупость и нет ли еще желающих?
Как тут помнить о двух доходягах, что-то там укравших?
Я попал в тот мир роты, о котором и понятия не имел. "Болото" ненавязчиво вылечило меня от мнительности и гордыни. Я повзрослел.
За небольшие деньги (кое-какие переводы шли иногда из дома, но было и жалование 40 рублей) у кочегаров, двух немолодых мастеровых, покупали (каждый себе) ломтики черного, да другого и не было, хлеба и поджаривали в топке. Разнообразие - и "червяка морили".
Приглядевшись, понял: Монтин приближал не всякого. Неприкаянных и одиноких.
Нe могу вспомнить его ни отрабатывающим "учебно-строевой, с подсчетом вслух", ни тренирующимся на минометном миниатюр-полигоне, ни мучающимся в упражнении прицеливания из винтовки, прозванного: "Лежа, одно и то же, тремя патронами, заряжай!" Он вспоминается поющим, рассказывающим или слушающим... Мягкие черты лица, темные глаза, опушенные ресницами, временами светящиеся неярким светом. Он никому ничего не приказывал, но все происходящее рядом совпадало с его желанием, кроме того "суда".
Остался Монтин в моей жизни загадкой.
В марте стали лучше кормить. Курсанты повеселели. Теперь, если случалось продрогнуть, уже не просились в избы, а с гоготом катали бегом 120-мил-лиметровый миномет. Почти пятьсот килограммов! Да по снегу!
Месяц-полтора - и выпуск.
Большинство успевало, а "команда" плелась, отставая.
Крестьянским парням в армии все было в диковинку, иногда до нелепости. Почему, отходя от командира, надо обязательно поворачиваться левым плечом?.. И так все, чего ни коснись... Лепя из "чудиков" командиров, надо возиться. Но кому? Лейтенантам-преподавателям? Им некогда. Ради своей тыловой незаменимости им надо суметь двухгодичную программу втиснуть в полгода. Управиться бы с толковыми! Слабаков перестали замечать: "На экзамене вытянем, а там война с ними разберется". Кое-кого, по наивности, это устраивало: "Чего корячиться? Меньше взвода не дадут, дальше фронта не ушлют". Знать бы им: войне для "разборки" хватит и минуты.
Начальство объявило: "Кто завалит экзамены, будет списан на фронт красноармейцем!" "Команда" загрустила: "На фронт надо лейтенантом..."
Я нашел себе дополнительное занятие. Объяснял неумехам не торопясь. Переводил с уставного языка на понятный. Научил "командному" голосу, как научили самого: тренируясь, орать по вечерам на столбы во дворе. Вдолбил кое-какие приемы и приемчики, что перенял у старшекурсников и у ротных отличников. К экзаменам поднатаскал.
Стала ли армия им ближе? Вряд ли. Бессмыслица "левого плеча" осталась неодолимой. Малограмотным я выправлял письменные задания. Начитанность нулевая. Смысл существования книг им неясен, впрочем, как и религии.
В последнем с ними сошелся. Почему прилепился к ним? Из-за их естественности?
Учил их "азимуту", учась у них деликатности. Страдал: мягкотелы, какие из них командиры!.. Оказалось, бойцы таких боготворили, подчиняясь без раздумий. "Мягкотелые" не давали превращать людей в пушечное мясо. Мало встретится таких командиров, да и век у них будет короток. Буду пытаться походить на них... Только получится ли? Война - это ведь выживание. Одни навстречу немцам поднимали руки, другие, когда угроза неодолима, исчезали, уводя подчиненных. Война ловила - человек увертывался.
В апреле прошли экзамены. Было объявлено: вся рота представлена к званию "лейтенант".
- Ура-а! - крикнули мы и разошлись в ожидании двух звездочек на еще никем не виданных погонах. И - направления на фронт.
Ждать пришлось месяц.
Два предыдущих выпуска уехали без задержки, а нам - неожиданные каникулы: выход в город без увольнительной.
На главной улице и в переулках много старых, но добротных домов - здесь когда-то жили богатые люди. И сколько же церквей! Собор, монастырь, церкви помельче. Все бездействующее и обшарпанное - учреждения, конторы, базы...
Мимо книжного развала пройти невозможно. Ребята деликатно косились на полки с книгами, я рылся на прилавке. Двухтомник Джорджо Вазари!.. "Жизнеописания наиболее знаменитых ваятелей и зодчих". Московское издание 1933 года при участии Дживелегова и Эфроса.
Ребята заинтересовались, но как было им объяснить, что автор, итальянский архитектор, живописец и историк искусства, навсегда велик уже тем, что в XVI веке первым ввел понятие "Возрождение"! Беспомощное ощущение пропасти: ничего не понимал в крестьянстве, они - в искусстве. Но раз их товарищ радуется, обрадовались и они. Решено отпраздновать: выпить пива. Ярославец Тихменев знал палатку, где не разбавляют.
Целыми днями, растянувшись на койке (святотатство, каравшееся жесточайше, но застрявшие выпускники - призраки, коим законы не писаны), блаженствуя, читал Вазари. Казарма безлюдна. Рота, оставив дежурного и дневального дремать возле тумбочки, после завтрака исчезала, "команда" насела на меня:
- Книжку потом почитаешь, Катенька ждет!
- Какая Катенька?! - отбивался как мог.
Первое в жизни взрослое свидание взволновало.
Общение со слегка испуганной, моего возраста девчонкой, выглядело нелепым. Разговаривать не о чем. Сидели и молчали от неловкости.
- Ну как? - спросила "команда".
- Сбежал, как Подколесин.
"Команда", не поняв про Подколесина, все поняла про меня.
Каждый прощался с мирной жизнью по-своему. Не потому, что кто-то был лучше, а кто-то хуже, были разными.
На ужине объявили:
- Всем ночевать в расположении! С утра оформление командирских званий и отправка.
Глава 4
Путь на фронт оказался извилистым.
Многолюдная посадка на пароход. Кроме минометчиков уезжали выпускники стрелкового и пулеметного батальонов. Среди них много местных - внушительная толпа провожающих галдела возле пристани. Слышались женские вопли. Пьяный скандал перешел в драку. Кто-то, оступясь, свалился в воду. Кого-то спихнули.
Минометчики, собравшись по компаниям, скинулись выпить на прощанье. С "командой" - хорошо и тепло, но водка в горло не пошла... Остался трезв - мою долю с удовольствием принял "вологодчик".
На борту запели, берег подхватил: "Прощай, любимый город!" Пароход завыл-загудел. Под частые гудки исчезала "декорация к спектаклю на темы русских сказок" - так, по крайней мере, сообщали об этом городе в путеводителе по русскому Северу.
Пропади пропадом училище и Устюг! "Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!" - полагалось шапку под ноги. Новенькую пилотку кидать на грязную палубу жалко. Держа в руке, попросил:
- Привяжись хорошая.
До Котласа простоял на носу парохода. Ветерок навстречу, если б не на все крючки застегнутая шинель, был бы прохладным, а так - приятно бодрил.
Шинели выдали красивого голубого отлива, но красноармейского покроя и без погон. Я еще не знал, что на переднем крае нет ничего более неподходящего, чем комсоставская шинель - двубортная, на пуговицах, с ушитой спиной и разрезом сзади от пояса, и нет ничего более удобного, чем просторная шинель рядового. Отстегнув хлястик, в нее завернувшись, можно спать хоть на улице - не зимой, конечно. Главное преимущество красноармейской шинели:
в пехотном бою командир не должен выделяться, становясь заманчивой целью.
Одели во все новое. Но: сапоги - кирза, полевая сумка - кожзаменитель без полетки для карты. Вместо полевой портупеи на оба плеча - обыкновенный поясной ремень. Никаких синих диагоналевых бриджей с кантом и суконных гимнастерок - хлопчатобумажная летняя форма. Разве что воротнички по-новому - стойкой.
После курсантских мук так хотелось блеска! Доказательство, что мы командиры, - штамп в красноармейских курсантских книжках: "лейтенант" и номер приказа Архангельского военного округа.
Повальный плач, каким нас провожали, напугал. Нас отпевали, словно мы были кораблем мертвецов...