- Значит, приближается конец войны, дни нацистов сочтены. Наша задача: объяснять это всем узникам, подбадривать их. Некоторые утверждают, что агитация сейчас не нужна - дескать, всем и так ясно. Это ложная и опасная мысль. Вы сами каждый день слышите, какие небылицы по радио распространяют гитлеровцы о Советской Армии. Среди узников еще могут найтись люди, которые поверят в эту брехню. Значит, если мы хотим и впредь остаться антифашистами, у нас нет основания успокаиваться…
Бруно говорил недолго. Он не остер на язык. К тому же страдает одышкой, голос у него глухой. И все же его слушали с великим волнением. Он говорил искренне, с душой, ему верили.
Когда люди расходились, Бруно придержал Назимова за локоть. Теперь глаза Баки улыбались. "Ну, отругай меня хорошенько!" - как бы говорил он. Но Бруно и не собирался отчитывать. Постоял, прислушиваясь к удаляющимся шагам людей, потом тихо сказал, что с Гансом очень плохо. Квадратный подбородок Бруно, пересеченный красным шрамом, дрогнул.
- Ганс хочет видеть тебя. Ты навести его. Да не теряй времени, иначе поздно будет, - добавил уже в дверях.
Как ни спешил Назимов в детский барак к Задонову, все же не мог по пути не зайти в ревир. Сразу ударил в нос удушливый запах всевозможных снадобий. Санитар в грязном белом халате указал Назимову, куда идти.
Ганс лежал вытянувшись во весь рост. Лицо бледное, словно полотно, нос заострился, все тело стало меньше, как бы ссохлось.
- Как ты себя чувствуешь, Ганс? - Назимов тронул руку учителя, она была холодна.
- Это ты, Борис? Успел все-таки… Я боялся… Прощай, друг. Если останешься жив, не забывай: нацизм и немецкий народ - не одно и то же. Это мое последнее завещание. Нацизм… лишь… злокачественная опухоль… на здоровом теле германского народа… Я боролся против нацизма… до последней минуты… Я говорил моим соотечественникам… наши народы должны жить в дружбе… с советским…. вся надежда, все бу…
Голос его все слабел. Слов уже невозможно было разобрать, но губы все еще что-то шептали. Вот он глубоко вздохнул, тело сразу вытянулось, расслабло и замерло. Назимов быстро схватил его руку. Пульса "е было.
Баки стянул с головы берет, несколько минут недвижно, как в карауле, постоял у изголовья покойника. Потом Назимов тихо вышел из палаты. Ему хотелось заплакать, но слез не было. Лишь спазмы перехватили горло.
У каждого штубендинста в бараке был свой угол. Этим преимуществом пользовался и Задонов, В штубе у него Назимов увидел Николая Толстого.
- Что случилось, Борис? - встревожился Задонов. - На тебе лица нет.
- Только что умер Ганс, - печально сообщил Назимов. Он пересказал друзьям предсмертное завещание учителя.
- Мы потеряли убежденного борца с фашизмом… Я хорошо знал Ганса, - говорил Толстый. - Что же, духом падать не след. Надо продолжить дело товарищей, павших в борьбе. Продолжать во имя жизни. Докладывайте, Борис. Что у вас нового? Видели наших общих друзей? Говорили? К какому выводу пришли? - Толстый остановил на Назимове выжидающий взгляд.
Баки тяжело вздохнул. Как бы желая отогнать гнетущие мысли, провел ладонью по лбу. Пальцы у него были длинные, тонкие, почти прозрачные.
- Видеть-то видел, да толку мало, - признался он. - Наши мнения не сошлись.
- Говорите яснее, - сказал Толстый, нисколько не удивившись.
Назимов как можно точнее, стараясь не упустить ни одной подробности, пересказал разговор с Зубановым и Королевым. Изложил ах точку зрения и свою.
Вывод таков, - закончил Назимов, - я не мог согласиться с ними, они - со мной.
- А вы твердо верите в свой план, в его реальность? - требовательно спросил Толстый, остановив Задонова, которому не терпелось вступить в разговор.
- Верю!
- Вы, тезка, намерены поддержать Бориса?
- Да, я на его стороне. Если мы правильно поняли задание центра, то другого пути у нас нет.
- Всё! - заключил Толстый. Обеими руками нахлобучил свою меховую шапку. - Я доложу центру. Будьте здоровы.
"Товарищи, будьте стойкими!"
Все узники Бухенвальда, кроме русских и евреев, через общество Красного Креста изредка получали посылки от родных и близких. Староста блока приносил посылки в распакованном виде в барак и вручал адресатам. По неписаному закону, установившемуся среди политзаключенных, часть полученных продуктов и вещей откладывалась в общую корзину. Эти бесценные дары, по указанию "Интернационального центра", раздавались в первую очередь детям и отдельным узникам, здоровье которых наиболее подорвано.
Вот и сегодня Отто принес в сорок второй блок с десяток посылок и разложил их на длинном столе. Рядом уже стояла корзина.
Был тот сравнительно тихий вечерний час, когда в бараке на некоторое время прекращается обычная суета: уже никто не теснится у суповых термосов, дневальные не стучат алюминиевыми мисками. Люди кое-как и ненадолго утолили острое чувство голода. На какое-то время все подобрели. Некоторые даже улыбаются, мурлычат песню.
Отто начал вызывать счастливчиков.
Один за другим они подходят к столу. Почти у всех блестят слезы на глазах. Иные подолгу разглядывают присланные вещи, поглаживают их трясущимися руками. Другие как-то странно притихли, прижав к груди драгоценную посылку - эту весточку из родных краев. Никто сейчас не кричит на людей, не торопит. Своими руками они перекладывают в общую корзину печенье, консервы, шоколад - столько, сколько считают возможным отложить, сколько велит им сердце. В случае мизерности пожертвования никто не скажет им: "Почему положили мало, почему скупитесь?" У кого повернется язык упрекнуть в скупости людей, стоящих на грани голодной смерти? Да они и не скупятся.
Пьеру де Мюрвилю сегодня пришла посылка от дочери из Парижа. Согбенный, небритый француз, закутанный в старый плед, медленными шагами приблизился к столу, благодарно поклонился Отто и стал худыми руками нежно поглаживать посылку.
- Спасибо, дочка, спасибо, родная, что не забываешь старого отца, - шептал он. Взял сверху часть продуктов, сколько уместилось в руках, положил в корзину. - Детям, детям отдайте! - скороговоркой произнес он.
У этого старца была широкая, отзывчивая душа. Он никогда не лакомился в одиночку присланными продуктами, всегда делился с другими. Вот и сейчас он отыскал Назимова, стоявшего в стороне, и протянул ему горсть печенья:
- Борис, это вам.
Должно быть, такого вкусного печенья Назимов никогда не пробовал. В горле у него что-то дрожало. Невозможно было сделать глоток. Он с трудом пересилил волнение.
- Спасибо, господин Пьер, мне что-то не хочется. Если позволите, я положу этот дорогой гостинец в общую корзину.
Старый француз с изумлением взглянул на него, погладил по плечу, со слезой в голосе сказал:
- О, пожалуйста, пожалуйста! Советские люди - коллективисты. Вы умеете заботиться о людях. Я не коммунист, но если коммунисты все такие, как вы, я склоняю перед ними голову.
Посылки розданы. Отто разделил на две равные части продукты, сложенные в корзине: одну половину велел отнести в детский блок, вторую оставил у себя, чтобы передать "Интернациональному центру".
Гостинцы детям вызвался отнести Назимов. Когда он с корзиной в руках появился в восьмом блоке, Задонов на радостях обнял друга.
- Завтра воскресенье! Значит, я смогу раздать ребятам праздничные гостинцы! - воскликнул он. - Борис, слышишь, ты поблагодари всех этих добрых людей. Я думаю, что гостинцы принесут и из других блоков.
Назимов заметил, что в последнее время Задонов неузнаваемо изменился к лучшему. Он как бы ожил, ходил словно окрыленный. Ни минуты не мог усидеть на месте, куда-то бегал, о чем-то хлопотал. Он совсем забыл, как сетовал в тот день, когда ему предложили стать штубендинстом восьмого блока. Теперь с присущими ему энергией и находчивостью он делал все, чтобы спасти детей от голодной смерти. Почти все политзаключенные по его просьбе уделяли для детей крохи от своих донельзя скудных пайков. Николай ходил из барака в барак, с благодарностью собирал эти крохи, из которых складывались куски, и раздавал ребятам.
- Сегодня у тебя тишина, - огляделся Назимов. - А где ребятишки?
- На уроке! - гордо ответил Задонов. - Хочешь посмотреть? Только башмаками не стучи.
Они вошли в другой флигель, тихонько открыли дверь столовой. Здесь сидело не меньше сотни ребят. Между столами прохаживались взрослые лагерники в полосатых куртках и штанах - это учителя.
Назимов присмотрелся, прислушался. В разных углах одновременно велись уроки арифметики, русского языка и литературы, географии, истории.
Старик учитель стоял у доски и мелом писал слова: "Наша родина…"
Больше всего Назимов удивился тому, с каким напряженным вниманием и усердием занимались дети. Тишина была полная. На столах лишь кое-где лежали учебники. С бумагой и карандашами было еще хуже: на одном клочке бумаги одним и тем же огрызком карандаша попеременно писали три-четыре малыша. Пока один, прикусив кончик языка, нетвердой рукой выводил буквы, остальные с горящими глазами ждали своей очереди.