- Какие уж там хорошие!.. Словом, не захотелось мне свою наружность описывать, а тут на столе у меня рядом с аппаратом лежал роман писателя Георга Эберса… Не читали? Он больше о Египте пишет, о фараонах разных, и в этом романе один фараон был у него описан - очень красивый мужчина! Я, долго не думая, все и содрал, только слова немного переставил. Ну, ясно, произвел впечатление: лицо смуглое, матовое, обрамленное черными прядями, глаза как черные огни и все прочее в том же духе. А потом девушка моя начала свою наружность описывать. Она честно описывала, без литературы, у нее получилось не так картинно, как у меня, но все же самое главное я уловил. Так мы всю зиму и разговаривали, и уж до того дошли, что насчет перемены судьбы начали толковать. Вкусы у нас вроде сходятся, взгляды на жизнь одинаковые, характеры тоже сходятся. Она передает однажды: "Возьмите отпуск на три дня и приезжайте! Жду. А если не приедете, значит все это с вашей стороны был один только пустой разговор от скуки". Тут я и опомнился: хорош, думаю, фараон явится - рыжий!
Он свернул папиросу и, усмехнувшись, добавил:
- Между тем из истории известно, что в Египте рыжих людей презирали и даже не пускали их в города… Извините, я в шалаш залезу покурить, а то на воле командир запретил.
Он забрался в шалаш и, припав к земле, чиркнул спичку. На Марусю потянуло табачным дымом.
- Ну и что же дальше? - спросила она.
- А ничего… Не пускали - и все. Живи где-нибудь в пустыне под пирамидой, раз ты рыжий…
- Да я не о том. Я спрашиваю - поехали вы или мет?
Тихон Спиридонович долго, с излишним усердием раскуривал папиросу.
- Нет, не поехал.
- Так я и знала!
- А зачем бы я поехал? Срамиться?
- Может быть, ей бронзовые волосы больше бы понравились, чем эти, как их, фараонские, египетские?
- Здесь не в египетских волосах дело, а в моем характере, - сказал Тихон Спиридонович, поворачивая разговор на свою любимую тему. - Хотел поехать, да напали разные сомнения. Жениться? Никогда не был женатым - боязно… В общем, характер мой всё дело смазал.
- Странный вы человек, - вздохнула Маруся. - Сами себе жизнь портите.
- Не я порчу, мой характер мне жизнь портит. Чувствую, погубит он меня когда-нибудь.
- Да почему же у других людей этого нет? - воскликнула Маруся. - Вы посмотрите на моряков!
- Это дело совсем особое - моряки! - оживился Тихон Спиридонович. - Если бы меня смолоду взяли во флот служить, я бы совсем другой характер имел. Моряки - они все в одном кулаке! В море, на корабле, - вместе, на суше - вместе. Петя за Ваню держится, Ваня за Степу, а Степа за Васю. Моряку робеть нельзя: он у товарищей на глазах, ему с товарищами сколько лет еще кашу из одного котла есть. А мне в одиночку жить пришлось, вот и получился такой характер, что сам не рад.
- Вы теперь человек военный, - напомнила Маруся. - Вам надо свой характер менять.
- Надо, конечно. Только с какого боку приниматься?
- Вы должны в себя поверить, - решительно сказала Маруся. - Бросьте думать, что вы хуже других, это самые вредные мысли. Да вы и на самом деле ничуть не хуже! И девушек напрасно вы боитесь, бегаете от них. Вы с моряков берите пример - они веселые, смелые! От девушек не бегают и немцев не боятся.
Тихон Спиридонович обиделся.
- А что, я немцев боюсь, по-вашему? Я никого не боюсь и от девушек вовсе не бегаю.
- Как же так не бегаете? Вы даже меня сторонитесь.
- Неправда! - возразил Тихон Спиридонович с горячностью. - Я, наоборот, слишком часто с вами разговариваю. Прошлый раз командир и то заметил, что я ухаживаю…
Тихон Спиридонович прикусил язык, сообразив, что нечаянно проговорился, но было уже поздно: Маруся на лету схватила роковое слово.
- Да вы разве ухаживали? - спросила она, а в голосе так и светилось женское лукавство. - Представьте, я даже не заметила… Вот видите, какой вы робкий.
- Собственно, я не так выразился… Я ничего… без всяких намерений, - в сильнейшем замешательстве забормотал Тихон Спиридонович. - Это командир так подумал.
Маруся вдруг рассердилась.
- Командир, командир! Подумал, заметил, покосился… А вы сразу - в сторону, в кусты!.. Подумаешь, какое дело, пускай думает себе все, что хочет! Он мне, во-первых, не муж, а во-вторых, зачем у него обязательно на глазах? Можно так ухаживать, что он и знать ничего не будет.
Тихон Спиридонович, не ожидавший столь крутого и решительного поворота, окончательно смутился, начал бормотать и мямлить. Сразу вспомнил, что его ждут, заторопился и ушел. А Маруся, очень довольная тем, что ей удалось смутить кроткого Тихона Спиридоновича и нарушить его душевное спокойствие, посидела еще немного, посмотрела, тихо смеясь, на звезды и легла спать. Ей было тепло и уютно в шалаше, рядом с девочкой, за широкой спиной Папаши, который заливисто храпел, положив голову на свой мешок с деньгами.
Никулин, вернувшись, застал в шалаше сонное царство. Тихонько, чтобы никого не потревожить, он лег у входа, накрылся бушлатом. Но уснуть не мог, томимый тревогой за Фомичева. Тревога эта, днем глухая и неясная, к ночи обострилась так, что впору было Никулину самому идти в занятое немцами село к Фомичеву на выручку.
Тщетно успокаивал он себя и даже ругал - тревога, усиливаясь, переходила в уверенность, что там, в селе, с Фомичевым стряслось неладное.
Якорь погубил
Не зря томился Никулин, не зря чуяло беду его сердце.
Фомичев попался.
Он все предусмотрел, отправляясь в разведку, об одном только позабыл - о татуировке на груди и руках. Татуировка и выдала его немцам с головой. Кто поверит человеку, что он природный колхозник, если во всю грудь у него красуется корабль, извергающий клубы дыма из пушек, а на правой руке, пониже локтя, изображен якорь, перевитый могучей цепью?
И сейчас, в глухую полночь, когда Никулин, измученный бессонницей, ворочался на камышовой подстилке, глядя в темноту широко открытыми, тоскующими глазами, начальник его штаба, Захар Фомичев, в разодранной рубахе, без шапки, босой, в синяках и кровоподтеках после допроса, сидел в холодной темной бане, прислушиваясь к шагам и кашлю часового за дверью.
Погубил Фомичева якорь. Вначале разведка шла очень ладно. В селе, помимо фашистских солдат, были и местные жители, не успевшие уйти, и застрявшие здесь проезжие колхозники, у которых оккупанты поотбирали лошадей и волов. Затерявшись в этой пестрой толпе, Фомичев, не возбуждая подозрений, быстро разузнал все, что требовалось: фашистов в селе не больше двух рот, скотный двор, где содержатся пленные, находится на западной окраине села. Неподалеку устроен склад горючего: видимо, оккупанты поджидают в скором времени танки. Фомичев разведал подходы к селу и уже собрался в обратный путь, но захотелось ему пить, и он завернул к колодцу. Когда он поднял тяжелую бадью и жадно прильнул к ней губами, рукав полушубка задрался и якорь выглянул. А на беду оказались рядом какие-то фашисты, которым такие якоря были очень памятны еще с Одессы и Севастополя. Залопотав, загалдев, они поволокли Фомичева в комендатуру, к офицеру.
Офицер говорил по-русски и обходился без переводчика. Выслушав Фомичева, едко усмехнулся.
- Я вижу, ты есть большой мастер говорить сказка для дурак… Но мы не есть дурак, а ты не есть бауэр, колхозник. Какой корабль ты служил?
Закончился допрос избиением, в котором принял участие и сам офицер. Фомичева заперли в бане, предупредив, что если и завтра он ничего не скажет, его расстреляют.
Фомичев много раз бестрепетно смотрел смерти в лицо, а сегодня всерьез испугался. До последней минуты он все еще надеялся, что удастся как-нибудь выкрутиться, но когда дверь бани закрылась за ним, понял: кончено! Значит, погиб черноморский моряк Захар Фомичев, и зря погиб, без толку, без пользы! Никому не пригодятся теперь сведения, собранные в разведке, незавершенным останется счет фашистских голов. Думал о сотне, а набрал только полтора десятка. Плохи твои дела, Захар Фомичев, совсем плохи!
Ночью он плакал тяжелыми, скупыми слезами. Значит, он должен умереть, а фрицы, искалечившие его жену, убившие его детей, останутся жить? Он не смог защитить свою семью, был далеко в это время. Единственное, что осталось ему в жизни, - месть! Значит, не будет мести, ничего не будет? И, чувствуя свое бессилие, мучась сознанием величайшей несправедливости в своей судьбе, Фомичев плакал от нестерпимой обиды, она так теснила и жгла его сердце, что впору было завыть, удариться о землю головой!
Утром его снова повели на допрос. Он отвечал на все вопросы молчанием, готовясь в душе к смерти. Но офицер, видимо, не потерял ещё надежды. Очнулся Фомичев опять в бане, с трудом открыл правый глаз. Левый, синий и заплывший, не открывался. Он ощупал рассеченный плетью лоб, поднялся и сел на скамейку, стараясь вспомнить, чем кончился допрос. Его начали бить, это он помнил, а потом - провал в памяти, какой-то черный туман. Фомичев хотел прилечь - и застонал: каждое движение режущей болью отдавалось по всему телу.
В крошечное окошечко синевато-дымным лучом светило солнце, за стеной кудахтали куры - там, на воле, было утро, солнечное, яркое, с легким морозцем, опушившим края очеретовых крыш. "Ждут меня ребята! - подумал Фомичев. - Не дождутся… Эх, товарищ командир, Прощай, не увидимся!"
…Но командир Никулин думал иначе. Не в морских обычаях бросать товарища в беде. Никулин решил направить в село вторую разведку, чтобы к вечеру получить необходимые сведения, а ночью ударить, разгромить врага и освободить Фомичева, если он еще жив.