"Военное положение. Везде. По всей России. И прежде всего на железных дорогах. Ничего, Троцкие-Тоцкие почешутся, но согласятся. Им тоже деваться некуда. Призрак всеобщей анархии кого угодно в объятия бросит".
Он покуривал неизменную сигару и сквозь щель занавески посматривал на мятущуюся толпу, которая ещё не так давно, при прошлогоднем Брусилове, и во время июньского наступления, при нынешнем Корнилове, была грозной, для немцев просто недоступной армией. Но этой армии уже не существовало... За два месяца, с помощью Тоцких-Троцких, она окончательно развалилась, и почему немцы, взяв Ригу, вступив в Финляндию, торчат где-то под Нарвой и не берут Петроград - сказать никто не может. Скорее всего, та же анархия, что и здесь. Немцам тоже хочется жрать и грабить.
Потому они в первую очередь прут на хлебную Украину, не встречая никакого сопротивления. А ведь и надо-то совсем немного... Рассказывали, и вполне достоверно, что десяток офицеров во главе с полковником, не надеясь уже на солдат, скрытно выдвинулись с двумя толевыми пушками и четырьмя пулемётами в передний дозорный окоп и так встретили наступавший, тоже под палкой, немецкий полк, что он бежал с криком: "Русиш дивизион!" Так можно ли воевать в таком положении?..
Мысли прервал на какой-то заштатной станции особенно похабный ор за окнами:
- Таперича слобода! Какая ещё военная министра?..
Фуражки сыпались уже вместе с кровавой пеной.
Сейчас пойдут в ход приклады - по стёклам... Савинков деловито приготовил ещё два запасных пулемёта - для себя и для Патина. Не царские времена, браунингами не отобьёшься.
К счастью, машинисты были надёжные. Не дожидаясь положенного звонка, рванули прямо на красный свет и уже поодаль, за станцией, остановились, едва не врезавшись во встречный: на последней стрелке, чирканув концевым вихляющимся вагоном по поручням паровоза, пронёсся всё с теми же орущими, стреляющими куда попало солдатами.
Несколько пуль просвистело и над столом со штабной армейской картой. Савинков придержал за руку Патина, который хотел вдогонку угостить славную солдатскую братию, ехавшую явно по своим деревням:
- Не надо. Давайте лучше выпьем.
И когда уже поуспокоилось, вроде бы для себя, но всё же вслух, разговорился:
- Ради чего всё это? Я годами скрывался в подполье, я вечно болтался между тюрьмой и виселицей, я рвал в клочья своими бомбами царских министров, губернаторов и великих князей - и что? Чтобы эта вот сволочь, - он кивнул на раздрызганное пулями окно, за которым проносился очередной увешанный солдатнёй поезд, - потерявшая всякий облик человеческий, бросала фронт и матушку-Россию и мразью вооружённой расползалась по стране? Грабила своих же мирных жителей? Когда-то это мародёрством называлось и каралось расстрелом... Знаете, поручик, появилась мысль: не послать ли в Тобольск за Николаем? Да-да. - Не будучи пьяницей, он выпил всё-таки ещё рюмку. - Мой приятель, соратник, эсер Макаров, у которого, кстати, после возвращения из эмиграции мы останавливались, - так вот он, оказывается, и отвозил всё царское семейство в Тобольск. Боимся? Чего? Монархии? Парадокс истории... Я, социалист, начинавший даже с большевиками, я, давний эсер, вместе с царём и на большевиков плевавший, теперь говорю: выбора нет. Свобода? Братство? Демократия? Все пустые слова! Есть власть - и есть безвластие. Ничего иного! - Он помолчал, понимая, что ничего существенного предложить не может. - Знаю вашу честность и преданность, поручик, потому и скажу: если не удастся сговориться с Корниловым, так что же останется?.. Думайте.
Поезд подходил к Могилёву, к Ставке Верховного главнокомандующего. Здесь уже не было разнузданной солдатни. Прямо образцовый, как и раньше, порядок. Вот что значит сила! Власть!
Но ведь власть-то эта держалась на клычах Дикой дивизии, которая беспрекословно веровала в своего "бóяра"? Совдеп в Могилёве безмолвствовал. На всех постах бронзовозаматеревшие текинцы, белые папахи, кинжалы за поясами, неизменные кривые клычи. Ставка находилась в том самом губернаторском доме, где около двух лет прожил государь, и недавний разговор со своим адъютантом как-то больно ударил Савинкова по сердцу: "Всё тот же парадокс! От царя отреклись, а живём в царских хоромах... как и Керенский, и другие".
Впрочем, генерал Корнилов мало напоминал "других" - просто здесь как была, так и оставалась Ставка двух необъятных фронтов - европейского и азиатского. Следовательно, связь, коммуникации, склады, казармы, лазареты. Да и сам Корнилов, сын сибирского казака и калмычки, мало походил на прежних генералов. Невысокий, жилистый, с зоркими, прищуренными глазами, он с первого взгляда отметал всякое двоедушие. Легенды о нём ходили ещё с Туркестана, когда он в чине капитана Генерального штаба напросился в глубокую разведку по Афганистану, и всего-то с двумя верными джигитами-туркменами, откуда после всех безуспешных предыдущих попыток вернулся с подробными планами и снимками английских укреплений, - не сиделось тогда англичанам на дальних подступах к Индии, хотелось и к российским провинциям подобраться. Легенды эти, причём самые достоверные, росли вместе с чинами и ранними морщинами, - он уже и сейчас ликом походил на китайского божка. Не зря же так, не за страх, а за совесть, сроднился с кавказцами-текинцами. А после дерзкого и, казалось, безнадёжного побега из австрийского плена ему не требовалось ни громового голоса, ни стрекота телеграфов - он больше уважал громовые раскаты пушек и ровный рокот пулемётов. Не его вина, что так успешно начатое июньское наступление было бездарно, а проще говоря, предательски задушено в Петрограде онемечившимися руками Тоцких-Троцких и безвольно-морфинистскими - Керенских. Начавшееся отступление обернулось повальным дезертирством. Корнилов мог ещё держать в железной дисциплине свои ближайшие дивизии, но уже не властен был над совдепами и временными министрами, которые с двух концов, но одинаково безумно сжигали, разлагали армию.
Что-то трагическое проступало в его застывшем лице. Но Савинкову не приходилось выбирать: не было сейчас в России более надёжного человека, чем Корнилов. При нём и Керенский вместе с окружавшими его агитаторшами-истеричками мог показать надлежащую власть.
Навязывать своё мнение такому человеку бессмысленно, но и скрытничать негоже: всё поймёт с первого взгляда. Добравшись до Ставки и даже не отряхнув дорожную пыль, Савинков начал без всяких предисловий:
- Лавр Георгиевич, вы смотрите на меня как на башибузука-революционера, я на вас - как на царского генерала. Но мы давно уже не прежние, и мы давно - одно общее. Можем смотреть спокойно на всё происходящее? Немцы идут на Петроград, фронты от повального дезертирства оголяются, и даже странно, что мы ещё держимся... что вы ещё держитесь, по крайней мере, на вашем участке фронта...
- Вы напрасно льстите мне, Борис Викторович. Да, на австрийском фронте положение помаленьку улучшается. Спасибо, не без вашей помощи Керенский согласился на возобновление смертной казни. Вовремя расстрелянный дезертир и провокатор иногда спасает целый полк. Но при нынешней анархии и при нынешних совдепах, особенно фронтовых, мне от Чёрного моря до Балтийского не растянуться. Коротковаты! - сам того не понимая, артистично развёл он руки по разложенной на столе карте.
- Если не возражаете, Лавр Георгиевич, к вашим рукам я присоединю и свои, - так же размахнулся от моря до моря Савинков с противоположного конца стола.
Едва ли минуту назад они думали, что руки их сойдутся в таком братском смертном рукопожатии. Белая, холёная рука военного министра и жилистая, тёмная - Главковерха.
- Аннибалова клятва?..
- Да, если хотите. Рука об руку.
- Не замечал я в вас, Борис Викторович, подобной сентиментальности...
- Не замечал и у вас, Лавр Георгиевич, подобной снисходительности к штатскому человеку.
- Савинков - штатский? Как вас называли - "Генерал террора"...
- Если и был генерал, то весь вышел. Браунингом и самодельной бомбой Россию сейчас не спасёшь. Вы - боевой генерал!
- Да почему же именно я?
- Потому, что вам доверяют - прежде всего солдаты. Для всех нас - вы последний исход... Надо идти на Смольный!
- Ваше прежнее - К. С. К.?
- Иного выхода нет. Триумвират! Военное положение. Везде - на фронте, в тылу, по всей стране. Промышленных жуликов, раздевающих армию, дезертиров, её разлагающих, большевиков, нас скопом продающих немцам, - всех к ногтю, как говорит мой поручик...
- Что за поручик?
- Есть такой. Патин. Много таких - Патиных. Ведите! У нас же ни царя, ни правительства, ни военного министра!..
- Вы же, Борис Викторович, министр? Побойтесь Бога!
- К сожалению, я безбожник. А как военный министр... сделать могу не больше своего адъютанта Патина. Связан по рукам и ногам. Значит, рвать путы! Только так - военным рывком, без обсуждений и словопрений. Слова - как пена, слова - измена! Верно говорит наша дорогая поэтесса...
- Мне не до поэзии, Борис Викторович. Что вы предлагаете... Диктатура?! Триумвират?!
- Дело не в названии. Пусть Керенский посредине, президентом. А мы с вами... слева да справа!
- Вы, конечно, полевее?
- А вы, безусловно, поправее? Хорошо. Правая рука России - ваша, Лавр Георгиевич!
- Ох, эта российская привычка!.. Слишком много слов! Есть согласие Керенского?
- Я говорил с ним, уже решительно, но... опять разговоры!.. Да, перед отъездом. С трудом, но удалось убедить, что глупо и унизительно положение Временного правительства рядом с Совдепом, который давно стал отделением германского штаба. Александр Фёдорович готовит постановление правительства - о введении военного положения...
- По всей России?