У боковой малоприметной калитки - по давним воспоминаниям, ах, какой счастливой! - торчали часовые. Тоже кто-то пользовался потайным ходом... Савинков пошёл с разудалым присвистом, конечно, покачнулся и сунулся всей козьей ножкой прямо в чью-то бороду:
- Бр-раток... э-э, браток?.. Погасла, з-зараза. Зажжём р-революционную?..
Козья ножка, сверху, как патрон, прикрытая ватным пыжом, вспыхнула так, что и бороду чуть не обожгла.
- О, чёртушко!.. - одобряюще проводил его часовой. - Сразу видно, наш паря!
Напарник ответил более подозрительно:
- А ты забыл, что только один человек может пользоваться этой калиткой?..
Кто кому отвечал - уже не имело значения. Темнота Улица. Родная стихия. Савинков достал из потайного кармана сигару, откусил родимо пахнувший кончик, прикурил от ненавистной козьей ножки, а саму её отшвырнул назад, к ворчавшей солдатскими языками калитке.
Так, с сигарой в зубах, и 3. Н. на перекрёстке встретил.
- С ума сойти, мадам! Неужели вы всё это время торчали здесь?
- Да как же не торчать, когда вы, Борис Викторович, торчали в самой пасти!..
- ...Да-да, милейшая 3. Н. В пасти революции. Нашей революции! Ради которой мы десять с лишком лет метали бомбы и палили из браунингов. Гип-гип, ура!
Он был в прекрасном настроении.
- Как говорят товарищи, я надрался... надрался в компании с товарищем Троцким. Да! Тьфу, - невежливо сплюнул под ноги. - Терпеть не могу водку, но пришлось - пришлось, дражайшая 3. Н. Так что самое время запить её чайком. Угостите?
Она очнулась от нервного транса и песенно, даже как-то молитвенно пропела:
- Бори-ис Викторо-ови-ич... Побойтесь Бога.
- Боюсь, боюсь, божественная!.. - Ему по старой памяти захотелось подурачиться. Ну кто замечает, что и время ушло, и женские годики посерели? Чахотка - это ведь тоже революция во всей её женской сущности. Для кого-то и удавалось скрыть внутренний пожар, но только не для него. Румянец прожигает щёки даже в темноте... но не от давнего же восторга! Бр-р... Он даже поёжился от немыслимого предположения: кто бы мог её сейчас поцеловать?
3. Н. истолковала всё это по-своему.
- Не бойтесь, Б. В. Меня вы в этом смысле никогда не боялись... Чайку-то не попьём? - умная женщина сразу перевела разговор на житейское.
Но не успели подняться в квартиру и, едва раздевшись, по старой привычке пройти в "дамский", наиболее удалённый кабинет, как во входную дверь постучали. Так обычно поступали свои, близкие знакомые, чтобы зря не будоражить прислугу, звонок для которой нарочно отнесли в сторону.
Савинков не был расположен к новым встречам и отрицательно мотнул львиной набрякшей за день головой: гони, мол, всех к чёрту!
Но на такой приятельский стук дверь следовало всё же открывать. 3. Н. сама поспешила в прихожую. Правда, из осторожности окликнула:
- Кто там?
- Министр.
Какая-то фантасмагория - голос незнакомый! А уж министров-то, даже каждодневно сменяющихся, она в своей приёмной повидала. Но страх ей был неведом, да и любопытно: неужели любезнейший Александр Фёдорович опять кого-то назначил-переназначил и посылает, как всегда, "на смотрины"?
Открывает дверь. Стоит привычный петербургский шофёр официального клана - развозит чиновничью публику и цену себе знает. Кожаная куртка. Гетры. Картуз. Защитные очки. Даже нечто холуйское в бледном испитом лице... Не сразу поняла полуночный камуфляж.
- Вы... Александр Фёдорович?!
- Да, на одну минуту.
Не проходя через ближайшие двери в столовую и не раздеваясь, тем не менее, и уходить не собирался.
- Савинкова нет?
- Он ведь давно ушёл и не обещал возвращаться. Помилуйте, Александр Фёдорович, полночь уже.
- Ну, для Савинкова полночи не существует. Мне стало известно: он только что был в Смольном. Интересно, о чём ему толковать с Троцким?..
Гиппиус была хорошей актрисой: ничто не дрогнуло на её нервном, обычно подвижном лице.
- Смольный... и Савинков?! Вот новость. Что, стрелял в Бронштейна?
- Он не Бронштейн, он Троцкий, как вы всё этого не понимаете! Он - власть. Реальная власть в Петрограде.
- Алекса-андр Фёдорович! Реальная власть - это вы. Ещё - Корнилов. Ещё - Савинков. К. С. К.! Используйте такой удачный триумвират: Керенский-Савинков-Корнилов. Чего вы боитесь?
- Я никого и ничего не боюсь. Я лишь опасаюсь... измены, понимаете?
- Ну, это уж, Александр Фёдорович, знаете!.. Савинков? Корнилов? Изме-ена?!
Как-то незаметно, но уже и в гостиную перешли. Все при тех же гетрах, при картузе. Театр, да и только.
- Не в них дело, Зинаида Николаевна. У каждого - куча сподручников. У Савинкова - все эти артисты-бомбисты, разные порученцы-поручики, вроде Патина. У Корнилова - одна Дикая дивизия чего стоит! И - никто ничего не понимает. Я борюсь с большевиками левыми и с большевиками правыми, я хочу пройти посередине, а от меня требуют военного положения. Что закричат "товарищи" из Смольного?!
- Тогда ступайте в объятия к ним - не будут кричать.
Что за женщина эта 3. Н.! С ней и премьеру не справиться. Савинкову хотелось выйти и вышвырнуть его за дверь вместе с камуфляжными картузами, гетрами, со всей наркотической чепухой. Но он знал, что 3. Н. и сама хорошо управится, а с Керенским всё равно придётся говорить завтра, вернее, поутру, накануне отъезда к Корнилову. Он поудобнее уселся в кресле и попытался сосредоточиться на стихах, которыми были буквально пропитаны все разбросанные и скомканные бумаги. Да-а...
"Когда предлагали мне родиться - не говорили, что мир такой. Как же я мог не согласиться?"
Стихи ли, бунт ли оскорблённой души? Но кто мог оскорбить Антона Крайнего - надо же выбрать себе такой псевдоним! "Как ей хочется быть мужиком", - вдруг понял Савинков.
Какие там стихи! Слышно даже через двое дверей:
- В объятия? Но они идут на разрыв с демократией. Как я могу это допустить?! Я? Я? В такое трагическое время ставший у руля революции?..
Савинков, кажется, хотел, чтобы его услышали - уже почти в полный голос им вторил:
Здесь всё - только опалово,
Только аметистово,
Да полоска заката алого,
Да жемчужина неба чистого...
Нет, это уже не Антон Крайний - Антон Крайний бушевал там, за стенами кабинета, перед самим премьер-министром:
- А я вам говорю: боитесь! Не бойтесь... не бойтесь, дорогой Александр Фёдорович. Мы с вами...
"Я - с вами", так будет верней, - поправил Савинков.
- ...мы все с вами. Покруче нажимайте. Помните, что вы - всенародная власть, вы над партиями...
- Не "над", а "под"!
- Вот именно, Александр Фёдорович, вот именно. Выбирайтесь из этого подполья. Властвуйте же наконец!
В ответ широкий, нервный топот но гостиной. Уж кто-кто, а Савинков-то знал: давно Керенский пытается сделать из себя этакого самодержца, для чего и поселился в Зимнем дворце, в прежних царских покоях, и даже на трон как-то перед министрами садился, а уж вся остальная атрибутика - столовые приборы, царские погреба, услужение, автомобили, ковры, непомерные кровати - это и царю-то, наверное, претило, поскольку было от рождения привычным. А вот присяжному поверенному - нравится, ещё не накушался царского пирога. Прохвост... но на кого же им садиться? Где Рыжий, где Белый, где Конь Вороной?.. Не может быть, чтобы только Конь Бледный и оставался!
- Его затопчет Бледный Конь...
- Ну, это уже ваша версия. Помнится, у меня было - Рыжий Конь?
- Который раз мы с вами спорим? Который? Пойми те же: Бледный! Четвёртый, последний Конь Апокалипсиса. "...Конь Бледный, и на нём всадник, которому им Смерть; и ад следовал за ним..."
Савинков вдруг заволновался:
- Да - ад. Именно так и будет. Своей смертью мне не помереть. Не удастся, дорогая 3. Н.!
Вот тут уже страха никакого не было. Всё унеслось, поднялось ввысь - к облакам. На земле осталась только какая-то высшая, надчеловеческая уверенность. Он спокойно напоследок поцеловал ей руку и деловито признался:
- Вам можно доверять всё... даже и это... Завтра, самое крайнее послезавтра, как только окончательно уговорю Керенского, я еду в ставку Корнилова. Если мы не хотим все погибнуть и вместе с собой погубить Россию, надо вводить военное положение. К. С. К.! Керенский не может без Савинкова, Савинков не может без Корнилова, а все трое мы не можем друг без друга, хотя и торгуемся... как жиды в какой-нибудь лавчонке. Но Россия - не лавочка! Еду. Решаюсь. Не поминайте лихом.
Он не хотел выслушивать напутствий и вышел своей твёрдой, быстрой походкой.
VII
Вагон военного министра был прицеплен к курьерскому поезду. Обычный вагон, в котором ездили и царские министры, с той только разницей, что шёл он по новой, задезертиревшейся, обезумевшей России. Кругом мешочники, никому не подчиняющаяся, но вооружённая солдатня. Вагоны берут приступом, даже не спрашивая, в какую сторону они идут. Лишь бы ехать. Лишь бы в пути ухватить что-нибудь пожрать. А охраны почти не было, всего-то адъютант Патин да четверо юнкеров. Зато - каких! Одним своим молодцеватым видом, выправкой, а главное, смертной решимостью в глазах останавливали лезущую на подножки толпу. Вдобавок и пулемёты на площадках, как раз по две пары, направо и налево. Когда становилось совсем невмоготу, над головами, сшибая запаршивевшие, с содранными кокардами, фуражки, рассеивались громовые очереди, иногда даже счетверенные. Страх всё-таки сдерживал толпу, и это ещё больше укрепляло Савинкова в мысли: