В первые дни своего недолгого комиссарства Савинков хоть и нацепил плебейский бант, но не захотел отказываться ни от удобного английского костюма, ни от шляпы, ни от сигар, которые ведь нельзя же курить тайком, из рукава. А солдатский сброд не понимал, как это комиссар, следовательно заместитель командующего, может быть штатским человеком: не отдавать же честь, в самом-то деле, какой-то шляпе! Уж на что невозмутим Савинков, а тоже сорвался тогда на расхожие словеса: "Вы теперь свободные граждане свободной России, а я представитель вашего правительства!.." - "Временного", - как штыком под ребро, ударили ему в ответ, сразу обнажив суть всего происходящего. Но уступить он не мог. "Если так, если вы действительно свободны, вы должны защищать Россию до последней капли!.." - "Чаво? - было в ответ. - Чаво гуторит етая шляпа? Да растягай его да выбивай дурь шомполами!.." - уже похуже, чем штыки, застолбили его. И растянули бы прямо на бруствере окопа на потеху в сотне метров так же оравшей немецкой солдатне не выручи славные текинцы. Ни на кого не глядя, они как единым кинжалом разрубили солдатскую толпу и в своём строю вывели незадачливого комиссара к встречавшему на крыльце Корнилову. Тот, как положено, отдал честь, но после попенял: "Борис Викторович, я ничуть не сомневаюсь в вашей храбрости, но лезть в такую толпу с сиротливым наганишком... Ведь есть же за пазухой?" - не видя кобуры, прицелился он прищуром глаз. "Есть... за поясом", - немного обиделся Савинков за эту, тоже плебейскую пазуху, и вроде как от духоты расстегнул пиджак, с сигарой в зубах отвалился на спинку кресла. Воронёная рукоятка, торчавшая из-под ремня, не скрылась от цепких азиатских глаз Корнилова, но он, воспитанный всё же человек, бывший офицер Генерального штаба, поспешил перевести разговор надела фронтовые; тогда они, российские дела-делишки, ещё пробовали наступать, следуя прошлогоднему примеру генерала Брусилова. Теперь отступали, безвозвратно катились к развалу и анархии...
Обоюдная ли солидарность, чувство ли неизбежной беды - всё толкало локоть в локоть. Так они всегда и сидели на заседаниях Временного правительства. Так уселись и сейчас, Главковерх и военный министр... да, то ли министр, а то ли управляющий военным ведомством - кто тут кого поймёт! Истинные военные дела вершил Главнокомандующий, но ведь и гражданским хочется покомандовать, тому же Керенскому! Когда он, после недолгого комиссарства, назначал на министерство - да, сказал, полномочный министр! - но потом и сам захотел покрасоваться, как ему воспретишь? Вражда и сплетни гуляли по кабинетам... и все в клочья рвали одеяло на себя! Тот же давний эсеровский подельник и приятель - Чернов? То ли министр земледелия, то ли затрапезный "товарищ" в Совдепии, а проще говоря - отпетый прохвост; походя выбалтывает разным австрийским и немецким социалистам, вроде Отто Бауэра, все военные наисекретнейшие планы. Да хоть и Бронштейнам? Принцип у них один: чем хуже - тем лучше! Из солидарности с каким-нибудь берлинским краснобаем за полушку продадут Россию. А Корнилов не политик - Корнилов генерал; на заседания правительства, как башибузук, приезжает со своими текинцами и со своими пулемётами, но министрам-то всё-таки доверяет. Да и как совещаться, если ничего друг другу не говорить?
Фронт катится к Киеву и Петрограду, как лавина, а Совдеп до сих пор не разогнан и правит солдатским сбродом из Таврического дворца. Кажется, изменила военная выдержка даже Корнилову. Неужели прозрел? Он только что подсунул под руку записку:
"Борис Викторович, я кликну сейчас своих текинцев. Пора кончать нашу говорильню".
Ага, тоже проняло. А если уж у Корнилова кончается терпение...
Ничего хорошего это не сулило. Ну, разгонит бессмысленные посиделки, а что дальше? Горстка текинцев удержит власть? Совдепы сметут её вместе с Корниловым, Керенским... "И Савинковым - тоже", - явилась неизбежная мысль.
Он видел, что Корнилов готов сейчас сказануть нечто такое, что красной пеной поднимет весь Смольный, а Керенский по своему обычаю, перед заседанием наглотавшись кокаину, будет метать направо и налево, не отдавая себе отчёта, где сидит - в Зимнем ли, в Таврическом ли...
Вот дожили! Зная всё это, Савинков и сам написал записку:
"Лавр Георгиевич, крепитесь. И держите пока при себе как планы наступления, так и планы обороны - в такой обстановке не стоит их обсуждать. Всё это сегодня же станет известно немцам".
Записку небрежно подтолкнул с какими-то случайными бумагами. И надо было видеть скошенные от бешенства калмыцкие глаза Корнилова! На какое-то время Савинкову показалось: вот сейчас, сейчас он и кликнет своих текинцев! Долго ли. Они у самого парадного, в своих черкесках, папахах и при кинжалах. В пулемётах ленты заправлены, пока что молча обстреливают площадь. Но сюда, наверх, они и не потащат пулемёты - прямо своими кривыми клычами и кинжалами изрубят всех подряд, а Керенскому, может, и глазищи выколют. И всё будет в каменном молчании, разве что с единым словом: "Бóяр! Бóяр!"
От тревоги Савинков невольно кашлянул и вроде как нечаянно толкнул локтем Корнилова. Тот скосил левый зардевшийся глаз; но видно, что бешеный огонь уже угасает и офицерское благоразумие берёт верх. Савинкову он доверял... как своим любимым текинцам. Что-то более крепкое, чем кабинетная мясорубка, зрело в его обкатанной азиатскими ветрами, ловко посаженной голове. Ответно кивнул с благодарностью. Папку с докладом прикрыл смуглой цепкой ладонью.
Ближайшие военные планы хоть на этот раз остались непроданными, поскольку и не обсуждались...
Пустая трата времени. Единственное, что запомнилось, - паническая угроза Керенского:
- Не смотрите вы все на меня так! Я всё-таки глава России... себе же назло и разгоню Совдепию. Если хотите - так сегодня же. Чего откладывать?
Нет, он наглотался кокаину свыше всякой меры. Савинков от удивления даже присвистнул:
- Фьють, мои каурые!..
Под этот наркотический визг, под собственный свистёж и ошарашила его, как бомбой, шальная мысль: "Не ты - так я!"
Так бывало и в прежние времена, когда шли они с друзьями на "дело". Мгновение решало всё, мгновение!
VI
Он не любил оставлять дела на полдороги. "Пойду в осиное гнездо", - сказал сам себе и по окончании правительственного заседания, которое ничего, конечно, ни во внутренних, ни во внешних делах не решило, направился к Таврическому дворцу.
Путь не безопасный.
Если Корнилов, идя в правительство, прикрывался текинцами и пулемётами, то он прикрылся обыкновенной солдатской шинелью и скинул лайковые перчатки. Вот так: военный министр с поднятым воротником, руки в карманах и фуражка уже другая, с головы поручика Патина, а у Патина - с башки своего денщика, немаленькой. Так что на уши наползала. Но это, пожалуй, и хорошо: не на царском плацу. По крайней мере, всякому встречному - свой брат.
Поручик Патин праведной мыслью горел, когда собирался идти следом за своей фуражкой, мол, у него и ещё одна такая найдётся. Но Савинков сердито цыкнул: ну, без цуциков! Когда требовалось, являлся и язык прежнего экса.
Не успел и за угол к Таврическому завернуть, как наскочила возбуждённая 3. Н.:
- Не ходите... Богом прошу, Борис Викторович!..
- 3. Н.? Откуда вы взялись? Да и вам ли говорить о Боге?
- Да хоть о чёрте. Там только что стреляли. А недавно Александр Фёдорович пропылил, ко мне на парах заскочил, попросил стакан воды, прямо в прихожей, как водку, выпил и... - Она даже всхлипнула. - Выбежала вот следом, как дурная. Но пока одевалась, его машины и след простыл... Что это было? Стреляли ведь там! - ткнула она пальчиком в сторону Смольного. - Палили ведь, как осатанелые. То ли арестовывали кого-то, то ли на кого-то нападали...
Неужели Керенский, маятником качаясь между Зимним и Смольным, качнулся всё же в свою сторону? От него можно ожидать и этого. Говорит одно, делает другое, а думает третье. Грозил ведь разогнать Совдепию. Ах, если бы!..
Но, зная неукротимое, божественное, истинно поэтическое преклонение 3. Н. перед кумиром её "революционного салона", думать дальше, тем более вслух, не решился.
- Так и быть, на обратном пути заверну. Гип-гип, ура, - отрезал он всякие возражения и крупным, размеренным шагом двинулся к решётке Смольного.
Смольный!
Выпустивший из своих благородных стен столько чудных русских женщин, - лебединый взлёт великого Растрелли, - он напоминал теперь разбойничий притон. Заплёванный, загаженный. Туда свозили, в предвкушении власти, горы мучных мешков, полные кузова консервов, вина и вообще всякой жратвы. Вперемежку со снарядными ящиками и пулемётными лентами. С какими-то прихваченными на улице, закляпанно мычавшими провокаторами. Грузовики разносили за кованой решёткой смрад и вой. Бегали вооружённые до зубов солдаты и матросы - особенно балтийские матросики, ножами заколовшие, как барана, своего адмирала Напеина. Обвешаны, что азиатские шаманы, с ног до головы грохочущим железом. Выпущенные из тюрем каторжники, неприкрытые немецкие шпионы, разгулявшиеся в революции писатели и адвокаты; они призывали к себе министров Временного правительства и допрашивали их, как на пытке: "С нами - или против нас?" Поневоле и сам прибежишь. Вот только что, утирая кровь и слёзы на лице, - по пути, видно, потрепали, - прошмыгнул в спасительные ворота министр земледелия, он же и Чернов, он же и доносчик, а ко всему прочему и сукин сын. Министра, ещё недавно ораторствовавшего на правительственном заседании, провожали насмешками дегенераты с дамскими бриллиантами на грязных шеях, с золотыми кольцами на пальцах, которыми прищёлкивали по золотым же портсигарам с княжескими и графскими вензелями на крышках. Сами ворота ярко освещены, всё видно. Савинков шёл глаза в глаза, пыхтя разудалой козьей ножкой.