Было в этих однообразных ответах-приветах вдоволь и скуки, и наглости, и всякой вспучившейся петербургской пены; но былой нечто подобострастное, заискивающее перед такой обворожительно революционной хозяйкой. Здесь раздавались аттестации, здесь прописью писались дипломы общественной значимости. Попробуй-ка не угоди! Ниц - и только ниц, под шелестящее: "Гип-гип, ура!" Вот ведь дела: и не особенно красива, и не слишком, может быть, умна, а люди бежали, ползли, вышагивали и прорывались к милому их сердцу муравейнику. Здесь все свои, здесь судьбоносные. На перекрёстке путей и перепутий. Квартиру эту словно и создавали для российских бестолковых революций. Все на виду, на самом уличном юру. Известно, революция начиналась около Думы, то есть около Таврического дворца; прямые улицы, словно переполненные кипучей кровью артерии, неудержимо сюда и стягивались. Широко раскинувшийся дворец екатерининских времён задумчиво и гордо поднимал свой неповторимый купол, и кто-то вечный, недосягаемый взирал оттуда на бешено текущую уличную толпу, а бельэтаж последнего перед воротами дома - как пост наблюдательный всей разворошённой российской интеллигенции. Стоило из орущей, музицирующей, декламирующей профессорской квартиры выйти на балкон - и вот она, решётка старинного парка, липы, ясени, дерева по весне трогательно обнажённые, как плечи курящих и спорящих молодых дам, а сейчас в густой, завьюженной листве - как отучневшие плечи дам постарше, ещё старше... и совсем уж неприлично неприкрытого возраста. На это, конечно, не обращали внимания. Время-то, время какое! Даже оробевший поначалу поручик Патин, только что вернувшийся со своей Шексны, скоро разошёлся и только что не потрясал засунутым во внутренний карман Вальтером, - прямо-таки всем своим взъерошенным видом шёл на решётку Таврического дворца:
- На таких ветрах, на таких кострах возжечь такую невиданную революцию... и трусливо ходить на поводке у каких-то немытых Советов!..
- Почему же?.. - в спину ему из дальнего угла. - Они и бани хотят обобществить. Лейся-залейся из единой шайки с какой-нибудь чухонкой тол... толсто... Молчу, молчу, - смирился голос перед гневным взглядом хозяйки.
Едва ли и слышал возражение распалившийся поручик Патин, а уж другие и подавно. Речи - как свечи, вздувались, и гасли, и снова возгорались:
- Нет, мы не будем молчать!
- Мы вопрошаем, мы говорим...
- ...о чём думает наш незабвенный Александр Фёдорович, что он от нас скрывает?
- А вот мы его сейчас и спросим... - милый, всё покоряющий голос хозяйки, устремившейся в прихожую. - Наш неподражаемый, шип революционный... к слову ли, к закуске ли нагрянувший!.. Добрейший Александр Фёдорович, просим. Что вначале?..
- Известно, - входя, двумя пальцами провёл он по борту чёрной, грубой, прочной тужурки, как бы пересчитывая пуговицы. - Вначале было Слово...
- ...и Слово было - Керенский, ура! - выскочил из другого угла кто-то уж совсем в своей преданности неуправляемый.
От такого неприкрытого лакейства каменный пойдёт вспять, но вошедший не отступил, а только ещё круче вскинул бескровное, болезненно матовое лицо и поискал кого-то ошалелыми, ничего не видящими глазами. Гости расхаживали, как в его министерской приёмной, шумели, размахивали руками, суетились незнамо с чего - попробуй-ка останови на чём-нибудь взгляд! Но вот ведь остановился, выискал, выхватил нужное и любезно склонился, так что и бант красным веничком опахнул пуговицы тужурки:
- Борис Викторович? Мы, кажется, сегодня не виделись... извините, запамятовал... Когда страсти египетские поулягутся, мне нужно с вами поговорить.
Савинков, не вставая с дивана, утвердительно кивнул, а Керенский сейчас же дальше прошёл. Можно было подумать - и здесь конспирация! Кто в неё только не играл... Но от всевидящих глаз хозяйки ничего не укрылось. Она следом подошла:
- Если нужно - не стесняйтесь, в мой кабинет.
И ей так же безлично кивнул Савинков, так что она даже обиделась, прошептав: "Господи! Да есть ли хоть у него какие-то привязанности?" Конечно, нагоняла на себя парок, кокетничала, а как же без этого. Дамская доля - трудная, а уж салонной долюшке не позавидуешь. Все так и едят взглядом хозяйку, иногда и про закуску забывая. Что она, сёмушка? Плечико вниз, плечико вверх, да если ещё вздохнуть обречённо, а если уж фыркнуть немножко - и несокрушимого Бориса Викторовича можно свалить. Ан нет! Верно, для него что плечико, что рукояточка револьверная - одинаково ловко и цепко обнимет, уж непременно. И если б она его не знала, самым ближайшим знанием, пятнадцать последних лет, особенно десять парижских-то, - назвала бы слонокожим, стоеросовым, дубосердечным, а то и новое словцо бы придумала. Стоит того невозмутимейший из невозмутимых! Но ведь это, как говорится, до первой спички. Не очень-то и нужна была ему парижская гризетка, прошёл бы мимо с полнейшим равнодушием, но вздумалось Леве Бронштейну показушно приревновать, из плюгавых политических целей смехотком подкольнуть - и что же? Тут же мгновенно как пулю всадил, да нет, хуже - публично, не снимая перчатки, коротким, но крепким размахом так съездил по ухмыляющейся физиономии, что бедный Лева, падая, и гризетку под себя подмял. Что ему оставалось? Дуэль? Кулачный поединок? Обычная потасовка? Но ведь он, сверхмудрый прохиндей, знал: правый Боже... или Маркс там... упаси связываться! Ничего, утёрся и лишь бумажную злобу затаил - в газетёнках на него поплёвывал. На такие мелкие плевки Савинков не отвечал - гордыня не позволяла. Керенский-то не дурак, чтоб взглядом поднимать его с дивана, как прочих других. Савинков - не прочий, он, он... "Личник. Личник!" - вспомнила хозяйка своё же тайное прозвище. Не от робости - от невольной сдержанности перед ним в глаза так не высказывалась, разве что дневнику доверялась. Вот ведь: ближайшие друзья и, можно сказать - фу! - со-ратники, а тайное всё-таки остаётся. "Нельзя же... как эта любвеобильная Матрёна!" - пронзительным ехидным взглядом окинула она одну из своих подруг, которую звали, конечно, не Матрёной и которая декольтировалась - уж дальше некуда, и это при её-то почтенном возрасте! О своём возрасте она в эту минуту как-то и позабыла.
Слава богу, развеселил этот новенький, поручик, кажется, которого привёл с собой Борис. Он, как свечка, с двух концов зажжённая, - так и пылал праведным гневом, Керенского, видимо, не узнавая, а может, и не зная в лицо. Убеждал, как самый правоверный:
- Советы - гнать надо из Смольного. Бронштейна - на виселицу. Ульяшова этого... как его, Ульянова... драной метлой обратно в Германию: на чьи деньги приехал - на те пусть и убирается. Нас почему-то через Германию не пустили, не только тех шикарных вагонов, но и телячьих теплушек немцы не дали. Наши пленные солдаты гниют в грязи... о боши, боши!.. Знайте же: мы за войну до победного конца. Россия - не шлюха европейская, чтобы перед всяким там кайзером половичком стелиться. Дума - этого не знает? Керенский - не понимает? А раз понимает... и его метлой драной!.. Нечего делить власть с этими Советами немытыми!..
- Да ведь бани?.. - опять перебил его какой-то заугольный голос. - Бани они тоже собираются обобществить. Понимать надо.
Новичок не собирался этого понимать.
- Так что ж Керенский - из одной шайки-лейки с толстопятой чухонкой, раз одной ногой в правительстве, а другой - в Советах?!
Нет, приятель Бориса Викторовича был неподражаем в своей наивности. Керенский, не называя себя, - ещё бы унижаться до называния, - совершенно скоропалительно:
- Да именно потому, что у меня две ноги. Две. Правая и левая... левая и правая. Не так ли, молодой человек?
А "молодой человек" не так уж и молод, почти того же возраста, что и сам Керенский, но ничегошеньки не понимает. Стоило немалого труда очнуться:
- Разве вы... вы?..
- Я, молодой человек.