- Раньше? - дед печально покачал головой. Глаза его стали еще суровее и угрюмее. - Раньше! Будто не понимаешь, что пан не дозволит проводить канаву через его болото…
- А чем ему помешает такая канавка? Это болото ни на что ж не годится.
- Э-э, зеленый ты, а еще книжки читаешь… Видно, не те книжки тебе попадаются, - присматриваясь, откуда бы начать канаву, говорил дед. - Дело ж не в том, годится эта земля пану или нет. Не может он дозволить, невыгодно ясновельможному, чтобы у нас была своя земля… Разреши он осушать болота, каждый ухватится за это дело. И через десять лет вокруг Морочны такие хлеба поднимутся!.. А пану это ни к чему. Сенокосы на болотах дают ему прибыли в десять раз больше, чем самая лучшая пахотная земля.
Закусив полную бледную губу и нахмурив широкие черные брови, Гриша смотрел на дальний сосновый лес, куда, как в синюю речку, спускалось усталое хмурое солнце. Не впервые за свои четырнадцать лет он задумывался над словами, услышанными от взрослых. Лицо его сейчас было бледнее обычного, а всегда приподнятый круглый подбородок вздернут еще выше. Худую и тонкую шею он вытянул так, будто старался заглянуть в лес, чтобы увидеть, где же там прячется солнце.
- Ну что ж, стражник уже в кабаке сидит, а больше нам некого бояться, - сказал дед, озираясь. - Начнем вон от той канавки. Отец твой правильно начинал.
- Разве и он начинал?
- Так за это ж и угодил в картузскую тюрьму!
- А все говорят, за политику, - разочарованно протянул Гриша. - Ребята мне даже завидуют…
- Так это ж и есть политика. А как же! Э-э, хлопче, вся на свете политика крутится вокруг этого несчастного ковалка земли. - Дед воткнул топор в кочку, на которой рос куст лозы, взял лопату и побрел по рыжей пузырящейся воде. - Сперва спустим воду. А потом выкорчуем лозу. Да где-то тут еще должен быть пенек старой вербы, - тихо, будто сам с собой, разговаривал дед. - Э-э-э, вот он. Уже только верхушка торчит. Засосало болото. А большой же был пенек, очень даже большой!.. Тут вот тебе и вся политика: успеем сделать свое дело, пока не заметил кто из панских блюдолизов, - наша возьмет, не успеем - засосет нас ясновельможный, как болото этот пень.
Начали копать от речушки навстречу старой, уже заросшей осокой, мало заметной канавке.
Работа сразу так увлекла Гришу, что он забыл про всякую опасность, размечтался. Там, где сейчас было еще болото и под ногами звучно чмокала грязь, он видел густую, сочную рожь. Она цвела, и Гриша даже чувствовал ее запах, очень схожий с запахом только что вынутого из печи ржаного хлеба. Потом рожь заменил пшеницей, потому что лишь один раз в жизни пробовал пшеничный хлеб…
Послышался топот копыт скачущего коня. Встав на кочку и приложив ладонь козырьком к глазам, Гриша посмотрел туда, откуда приближался топот.
Нахлестывая нагайкой огромного серого коня, между болотом и хлебами скакал всадник в черной фуражке с кокардой. Вдруг он повернул прямо к ним, через пшеницу. Все ближе, ближе развевается над желтеющей нивой всем знакомая пепельно-серая грива.
- Барабак! - вскрикнул Гриша и побледнел.
- Брось лопату в грязь. Придави ногой, - пряча свою лопату, коротко распорядился дед. - Может, не заметит.
Дед заранее снял свой полуистлевший соломенный брыль с полотняной заплаткой на макушке и подошел поближе к сухому месту, где должен остановиться стражник. А Гриша так и стоял на черенке своей лопаты, вдавленной в замутившуюся болотную жижу.
- Эй, Сибиряк! Не видал Козолуповой коровы? - закричал стражник, остановив своего взбудораженного коня.
Лицо Барабака горело, брови изогнулись широкими тяжелыми подковами, в глазах пылала злоба - весь он был важный и властный. А дед и внук казались перед ним маленькими и жалкими.
И все же Конон Захарович спокойно ответил, что он давно из дому и не видел никакой коровы.
Барабак хлестнул себя плеткой по хромовому голенищу. Привстал на стременах и поднял к глазам руку, в которой извивалась черная, туго сплетенная плеть.
- Пся крэв! - процедил он сквозь зубы. - Куда ж она девалась? Секвестратор привел ее на панский двор. Пока гадали, куда поставить, корову как языком слизнуло.
"Это Санько!" - с радостью подумал Гриша.
- Так не видел, - в раздумье сказал стражник и уже повернул было коня, как вдруг заметил свежую канавку: - Эй, дед! А это что такое? Зачем ковыряешь панскую землю?
Дед Конон печально посмотрел на свою работу. Шершавой рукой погладил сморщенную черную шею, как будто бы по ней уже походил канчук стражника, и ответил, что хочет осушить свой давно заброшенный ковалок.
- Опять за старое? Забыл, что за это получил твой зять? - с угрозой спросил Барабак и, картинно подбоченясь, уставился на старика.
А тот, опустив голову, молчал.
Никогда Гриша не видел своего сильного и гордого деда таким униженным. И никогда раньше не замечал, что он так плохо одет. Теперь как-то сразу стали видны мокрые до самых колен грязные штаны из мешковины. В этих штанах с множеством заплаток, нашитых одна на другую, дед ходил еще тогда, когда Гриша бегал совсем без штанов. Рубашка казалась новее. Но на спине заплаты лежали таким же толстым, почерневшим от пота спрессованным слоем. Целым был только коричневый шерстяной пояс, которым дед туго обвязывал больную поясницу. Небольшие седые усы уныло свисали над уголками рта, а кудлатая серая бородка с застрявшей в ней соломинкой мелко дрожала. Казалось, деду холодно и он с трудом удерживает цоканье зубов.
- Что же молчишь? - резко спросил Барабак и, брезгливо скривив полные ярко-красные губы, добавил: - Сиб-би-рряк!
Дед молчал.
- Осушкой занялся? По примеру большевиков? Может, тебе лучше туда податься? - Барабак кивнул головой на восток. - Там это дело в моде…
Дед молчал.
- Давай лопату! - направляя коня в болото, Барабак беспощадно хлестал его плетью.
- Пан стражник… - тихо заговорил дед. - Вы ж свой человек, украинец.
- Это не твое дело!
- Так вот же я хочу, чтобы вы поняли меня, - все еще спокойно говорил дед. - Ну, сами подумайте, какая будет беда ясному пану от того, что я прокопаю канавку на этом негодящем болоте? Я воду спущу со своего ковалка земли, и тут же канавку ту заровняю. Даже следа не останется. Ясный пан ничего и знать не будет.
- Быдло! Пся крэв! - заорал Барабак. Соскочив с коня, он пошел прямо по болоту.
Выхватив из грязи свою лопату, Гриша устремился к деду на помощь.
- Ты, старый пес, хочешь, чтоб я обманывал графа?
- Не-е, Барабак! Не я, а ты. Это ты продажная панская собака! - сказал Конон Захарович и пошел навстречу.
- Ты… с топором? - вдруг шепотом спросил стражник. - С топором?.. Э-э, да что ты, дед. Что ты…
Дед засунул топор за пояс и пошел назад, бурча себе под нос:
- Брал пеньки корчевать. А теперь вижу, до греха недалеко…
Барабак, видно, вспомнил, чем кончилась попытка лесничего отнять у Сибиряка топор, и решил, что один на один с дедом не стоит связываться. Пожимая плечами и оглядываясь, он возвратился к коню. Вскочил в скрипящее, обшитое красной кожей седло, огрел жеребца плеткой так, что тот взвился на дыбы, и пустил с места в карьер.
- Дедушка, что ж теперь будет? - сдавленным шепотом спросил Гриша, когда всадник скрылся за пшеницей.
- Теперь, внучек, надо за ночь успеть… А там будь что будет. Только бы землю тебе добыть!
И снова Гриша увидел своего деда суровым, могучим. Даже усы его теперь не висели мочалками, а задорно торчали в разные стороны. Правда, они мало походили на те острые, как штык, бравые матросские усы, какие Гриша видел на старой фотографии, висящей над кроватью дедушки. Но все же сейчас эти усы да и все выражение лица сильно напоминали решительного, отважного защитника Порт-Артура.
Видя, как легко дед выворачивает огромные глыбы мокрой болотной земли, Гриша старался изо всех сил, но ему не удавалось поднимать и половины того, что поднимал дед. Ростом он был уже деду по плечо, но худой и щупленький, как болотная березка. К тому же, как назло, ему с самого обеда сильно хотелось есть. Под ложечкой сосало, а в глазах кружились огоньки. Он беспрерывно пил воду, чтобы обмануть себя. Но от болотной воды в животе булькало и болело еще сильнее. Однако Гриша не жаловался, а, стиснув зубы, копал и копал…
Зашло солнце. Болото сразу же выпустило белый прохладный туман. Лозы окутались сединой. Кругом стало тихо, тоскливо. Слышалось только хлюпанье воды под ногами да сочное чмоканье мокрой земли, выбрасываемой лопатой. И вдруг в той стороне, куда ускакал Барабак, раздался крик. Дед и внук прислушались. Громкий, отчаянный крик повторился. Потом он оборвался так же внезапно, как и начался. И послышался удаляющийся топот конских копыт.
- Кого-то убили! - закричал Гриша. - Может, Санька. Это Барабак!
- Тю на тебя. Такое скажет! - возразил дед, но тут же тревожно добавил: - А кто его, сукина сына, знает. Он это может, попадись ему в глухом месте. Вот же кричал человек, а больше не слышно. - Дед прислушался и вдруг прошептал: - Беги, Грыць, беги краем болота, я тут один управлюсь. А нужно будет, крикни. Беги скорее.
Гриша выбежал из воды и, не обращая внимания на боль в животе, со всех ног пустился по едва заметной в сумерках тропинке. Над болотом, до краев залитым молочным туманом, всходила красная, тяжелая луна. С материнским участием следила она за бегущим хлопцем. А когда он углубился в ольшаник, показала ему другого, большего ростом паренька. Гриша угадал. Это был Санько. Он сидел возле плотины из лозы, по которой самые безземельные жители Морочны гоняют своих коров на болотные пастбища, и шарил руками по траве.
- Санько! Это ты?
- Угу, - как всегда, угрюмо и коротко ответил Санько.
- Да ты весь в крови!