Я попросил Люку подождать здесь, а сам направился в барак. Там я вкратце рассказал Шлойме о разговоре с Гришей и распорядился немедленно поставить возле уборной парня, чтобы тот хорошенько наблюдал за происходящим у проволочных заграждений и, если что заметит, немедленно сообщил мне.
Потом вернулся к Люке.
- Саша, о чем ты говорил с Гришей?
- О глупостях.
- Неправда, вы так горячо спорили. Ты думаешь, я не понимаю твои разговоры с людьми, когда сидишь у меня? Я хорошо понимаю. Я тебе нужна только как ширма. Да, мне это ясно.
- Допустим, что так. Но ты ведь дочь коммуниста. Ты ведь сама сказала, что готова немцев резать на куски.
- Да, но я боюсь, Саша, а вдруг провалитесь? Тогда они всех нас загонят в третий лагерь. Ах, как бы вырваться отсюда! Но это невозможно, невозможно.
Она вся дрожала и все время повторяла: за что это нам? Почему нам жить не дают? Почему?
Я ее успокаивал:
- Люка, обещай, что никому не проговоришься, о чем мы с тобой только что говорили.
- Когда я была еще ребенком, - с досадой проговорила она, - мне было тогда восемь лет, полиция меня мучила, добиваясь, чтобы я рассказала, где мой папа скрывается, а я молчала. А теперь… Эх ты, Саша…
Со слезами на глазах Люка убежала в свой барак.
10 октября
Вечером меня и Шлойме пригласили в слесарную послушать патефон, который охранники дали отремонтировать. Там было несколько лагерников и Бжецкий. Среди вещей уничтоженных людей оказалось несколько советских пластинок, их и проигрывали. Если бы нас накрыли, избили бы до смерти. Но такова жизнь в лагере - ты всегда на грани смерти. Кузнец Рейман выпекал оладьи из настоящей муки и посыпал их сахаром.
- Откуда вы взяли муку и сахар? - удивился Шлойме.
- Во втором лагере. Среди отобранных вещей обреченных попадаются продукты. Нам иногда удается немного припрятать для себя.
Бжецкий потеснился и пригласил меня и Шлойме сесть.
- Кушайте, - сказал он, пододвигая к нам тарелку с оладьями.
- Спасибо, я не могу, - отказался Шлойме.
- А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Других продуктов они на нас не расходуют.
- Казенный обед - другое дело. Может, вы и правы, но мы не привыкли, поэтому неприятно, извините.
Чтобы покончить с этим тяжелым разговором, я стал рассказывать о разных пластинках, которые когда-то мне пришлось слушать. Бжецкий несколько раз пытался завести о чем-то разговор, но беседа не клеилась. В конце концов он мигнул кузнецу, чтобы тот отнес патефон в другую мастерскую, находившуюся в соседней комнате. Рейман взял патефон, и все пошли за ним.
- Саша, пойдем, - сказал Шлойме.
- Он сейчас подойдет, - ответил за меня Бжецкий.
Я заметил, что в слесарной мастерской только он стоит и все время смотрит в окно. "Значит, и капо тоже боится", - подумал я.
- Я хочу с вами поговорить, - начал Бжецкий. - Вы, вероятно, догадываетесь, о чем.
- Почему вы думаете, что я догадываюсь?
- Чего вы так боитесь?
- К сожалению, - сказал я, - нам трудно договориться. Я не понимаю ни по-еврейски, ни по-польски.
- С Люкой вы все-таки договариваетесь. Так что это препятствие отпадает. Я понимаю по-русски. Разговариваю плохо, но если захотите, то поймете меня.
- Почему бы мне не хотеть? И вообще, что означают ваши уколы?
- Прошу вас, не перебивайте. Выслушайте меня, потом ответите. За последнее время в лагере что-то происходит. Люди стали беспокойные.
- Им есть отчего беспокоиться.
- Да, но до вашего прибытия это не было заметно в такой мере. Ясно, вы что-то готовите. Я скажу вам проще: вы готовите побег.
- Обвинить легче всего. Какие у вас доказательства?
- Вы это делаете очень осторожно, избегаете общества, мало говорите с людьми. Вы проводите время с Люкой. Люка - хорошая ширма. Несколько дней назад вы бросили в бараке фразу: "О себе мы сами должны позаботиться". Потом эту фразу повторяли во всех уголках лагеря. Если бы я захотел, то только за эти слова вас бы уже не было на свете, но вы видите, что я никому ничего не сказал. Я знаю, вы считаете меня низким человеком. Не буду сейчас оправдываться перед вами. Хочу только сказать, что я знаю всё. Вы почти ни с кем не разговариваете. Вместо вас говорит маленький Шлойме, умный парень. Вы спите рядом и имеете возможность обо всем договориться. Я обо всем догадался, но вас не выдал и, как видите, не собираюсь этого делать.
- Продолжайте, я вас слушаю, - сказал я, когда Бжецкий ненадолго умолк.
- Саша, - продолжал Бжецкий, - я вам предлагаю включить меня в дело. Вместе мы проведем операцию гораздо легче и удачнее. Мы, капо, имеем возможность в часы работы свободно передвигаться по лагерям, кроме третьего. Мы можем поговорить с кем надо, не навлекая подозрения. Вы подумайте, насколько мы можем быть полезны вам. Вы спросите, почему я вам это предлагаю? Очень просто. Потому что не верю немцу. Когда наступит момент ликвидации лагеря, мы будем стоять в одном ряду с вами. С нами покончат, как и с вами, это ясно.
- Хорошо, что вы это понимаете, - согласился я. - Но почему вы обращаетесь именно ко мне?
- Потому что вы руководите этим делом. Вы ведь видите, что я это знаю. Зачем время тратить зря? Мы хотим вам помочь, мы хотим идти с вами.
- Кто это мы?
- Я и капо Геник.
- А Шмидт?
- Он может донести.
Я часто присматривался к Бжецкому. Пиджак расстегнут, кепи набекрень, глаз с прищуром, ходит хозяи-ном повсюду, всегда с нагайкой в руке, позволяет себе бить лагерников. Если девушка понравится ему, он ей спуску не дает, пока та не уступит. Но ни разу не слышал я, чтобы он доносил немцам.
- Скажите, - спросил я его, - вы могли бы убить немца?
Бжецкий ответил не сразу.
- Если бы это нужно было для дела - да.
- А так просто, без всякой необходимости вот так, как они убивают сотни тысяч наших сестер и братьев, - вы могли бы?
Он немного подумал.
- Трудно сказать. Я об этом не думал. Ну, пора спать, спокойной ночи!
На этом наш разговор закончился, и он ушел.
Что и говорить, капо были бы нам полезны. Но можно ли им доверять? Бжецкий задумался, когда я ему задал вопрос, убил ли бы он немца. Предатель ответил бы сразу, что на все готов. А далее, черт его знает, что он думает. Трудно залезть в чужую душу. Нужно посоветоваться с Лейтманом.
11 октября
Утром внезапно послышались душераздирающие крики и вслед за этим стрельба из автоматов. Сейчас же поступил приказ не выходить из мастерских. Были закрыты ворота первого лагеря, усилена охрана, крики и стрельба нарастали.
- Что могло случиться? - обеспокоился Шлойме. - Мне кажется, что стрельба доносится из северного лагеря. Может, ребятам не стерпелось и они дали деру?
- Нет, это не там стреляют, ближе, где-то здесь, во втором лагере. Я слышу женские крики. Видно, прибыл эшелон, но что бы означала стрельба?
Прошло много времени пока все успокоилось. Лишь к вечеру, часов в пять, мы узнали, что произошло.
Прибыл очередной эшелон. Когда люди уже были раздеты, они, видимо, догадались, куда их ведут, и, голые, в страхе, побежали. Но куда могли они бежать? Они ведь были внутри лагеря, огороженного со всех сторон. Все ринулись к проволочным заграждениям, а там их встретили огнем из автоматов и винтовок. Много народу погибло от пуль, остальных загнали в газовые камеры.
На этот раз костры горели до поздней ночи. Высоченное пламя освещало своим кошмарным светом и вечернее черное небо, и весь лагерь с округой. Немые от ужаса, смотрели мы на огонь, в котором пылали тела наших замученных братьев и сестер.
12 октября
Этот день на всю жизнь останется в моей памяти. Уже несколько дней как восемнадцать человек из лагерников были больны. Утром в барак вошли немецкие офицеры во главе с Френцелем. Френцель приказал больным подняться и выйти из барака. Без сомнений, их повели убивать. Среди восемнадцати был один парень из Голландии. Он еле стоял на ногах. Жена его, узнав, куда ведут мужа, побежала за колонной с криками: - Убийцы! Я знаю, куда вы ведете моего мужа. И меня берите с ним. Не хочу жить без него. Вы слышите, подлецы? Не хочу…
Она взяла мужа под руку и, поддерживая его, пошла вместе с колонной на смерть.
В обед мы условились с Шлойме собраться узким кругом сегодня в девять вечера, чтобы посоветоваться, как действовать дальше.
Совещание устроили в слесарной мастерской. Присутствовали: Борух, Шлойме, старший бригады столяров Янек, старший портняжной бригады Гжев, сапожник Якуб, Моня, я и еще двое.
Во дворе, у ворот первого лагеря, были расставлены люди для наблюдения за любыми передвижениями. Они должны были нас предупредить в случае необходимости, чтобы мы успели разойтись. Там стояли Аркадий Вайспапир и Семен Розенфельд. Под неусыпным наблюдением Семена находились центральные ворота.