Лору тянуло к масштабной публицистике, общественный нерв опять трепетал в ней. И она чувствовала: Лева с ней, как тогда, в юности.
Ей хотелось написать о солдатских могилах, о вдовах, которые едут к этим могилам через много лет после конца войны, хотелось бить тревогу, навсегда уничтожить войну.
В пути она вспоминала свою жизнь, и Лева, казалось, ехал вместе с ней. Никогда она не чувствовала себя так близко к нему, как сейчас. Она его видела: глаза блестят, вьющиеся волосы рощей стоят над высоким лбом, он торопится, он бежит, ему всегда некогда,- не ее ли это отражение, не его ли воплощение в ней?
ПИСЬМО В СЕРОМ КОНВЕРТЕ
Мария Николаевна
Февраль 1943 г.
Дорогая, не пугайся, получив эти каракули: пишу левой, в правую ранен, совсем легко, в предплечье, навылет. Я в медсанбате, дадут несколько дней, но до вас не доберусь, далеко. Не огорчайся, родная... Ночью искал звезду, с которой ты говоришь. Прошу тебя, не торопись в Москву - будет трудно с детишками, голодно. Устал писать, кончаю. Скоро заживет правая, напишу много. Пока обнимаю одной левой, но крепко.
Дождались весны. Солнце быстро растопило снег, проклюнулась свежая травка, набухли почки на черемухе. Дружная спорая весна - уже радость. А еще и радостное известие: наши войска освободили Вязьму, большая победа - выбили немцев из укрепленного района. Москвичи начали поговаривать о возвращении. Из интерната забрали нескольких ребят, и вояку Жарбица, и Люсю Лисичку. Маше так хотелось домой. Старый Пылаев вернулся в Москву сразу после сталинградской победы, семью оставил в Казахстане.
Матрена Михеевна уговаривала: "Куда тебе с двоима-то? Живи! Али тебе так уж у нас плохо? Огород посадим, я тебе грядок дам да еще под картошку делянку в степи. Овощи свои будут. Молочка давать начну поболе, как Чернуха прибавит на летней траве. Огурцов грядку заложим на навозе, твою лично".
Маша благодарила, кивала согласно - да, да. Овощи - это хорошо, свекла, морковка, полезно, лук, петрушка, всякая зелень, хорошо, вкусно. А сама думала, как бы получить пропуск в Москву. В Москве увиделась бы она с мужем. Думала о пропуске, но копала огород вместе с девчатами, ладила грядки. Ребята вылезли под солнце, сновали туда-сюда. Катенька помогала, а Митяшка убегал, надо было следить, чтоб не сунулся в речку, берег крутой, и с Мишкой, теленком, у них был уже бой. Мишка тоже бегал, радуясь весне, взбрыкивал, бодался, жевал белье, висящее на веревке.
Господи, как хорошо-то - солнце, тепло, птицы поют, Вязьму отбили, мама нашлась... Домой бы уехать поскорее.
И думалось порой: какая несправедливость - все детям, детям, для детей. Два года они с мужем не виделись. Хоть бы встретиться на один день, наговориться, обнять, отогреть душу, надышаться, наглядеться. Нет, ничего нельзя. Нельзя ничего желать для себя. Все им, только им. Вот и заехали за тысячи километров, за много дней военного трудного пути. Не доехать, не добраться друг до друга. Он приезжал в Москву после ранения, жил дома несколько дней. Он был там, она - здесь.
Март 1943 г.
Сегодня, 13-го утром, ты услышала по радио об освобождении города Вязьмы. Слова "первыми ворвались в город части полковника Петерса" - это о нас (зачеркнуто)... одни развалины. Рассказы жителей страшны, еще ужаснее картины. Писать об этом невозможно. И раньше видел немало зверского, но такого систематического уничтожения города и его населения не встречал. Методическое, с немецкой тщательностью проведенное зверство.
В последних боях потерял многих друзей. Все это удесятеряет силы. Дни идут в каком-то непрерывном горении, сутками без сна. Так много всего: врывался в деревни, брал в плен, проводил митинги, приветствовал встречающих. Хочется не идти, а лететь вперед... Впереди еще Смоленск, Минск, много еще нашей земли, страны. Прости, что так бессвязно, очень устал. Писал ли тебе, что я награжден медалью "За отвагу"?
...Самое страшное на войне не война, а зверства немцев. Жгут деревни дотла, до последнего сарайчика. Жгут людей - сгоняют из нескольких деревень в одну, в просторные избы и поджигают. Вот сейчас недалеко от меня, в сожженной деревне, лежат 132 обуглившихся трупа мирных жителей - женщины, старики, дети. Молодых, здоровых угоняют, а если не успевают, по дороге расстреливают. И детские трупы в колодцах. Видел сам. Непостижимо, что делают люди. Неужели это люди?.. Эту войну мы все воспринимаем как свою кровную личную обиду. ...Простить нельзя, забыть нельзя. Нам предстоит еще пролить много крови и пота, но самое страшное позади. Впереди победа, которую мы завоевываем упорно, настойчиво...
...Как хорошо жить! Но жить гордым, смелым, мужественным. Совсем особое чувство гордости, когда идешь по земле, отвоеванной у фашистов. Это священная земля, наполненная кровью, и от сознания этого природа кажется еще торжественней, прекрасней, каждый листок на дереве приобретает невиданную ценность...
...Только теперь я понял по-настоящему, что значит Куликово поле, Бородино, Малахов курган, слова наполняются новым смыслом.
...Спешу поделиться с тобой большой радостью - меня наградили орденом Красной Звезды.
...Каждый день жизни для меня представляет необыкновенную ценность. Нигде, как на войне, нельзя так ценить каждое мгновение...
Шло лето, грело солнце, повеселели, посмуглели дети - целый день на воле. Мария Николаевна брала Катю, когда ходила с интернатскими в сопки. Так называлось предгорье - мягкие травянистые холмы, богато осыпанные дикой клубникой. Подниматься выше и заходить в лес Фаина Фоминична строго запретила: в лесу водятся медведи, а теперь, когда обокрали чулан при кухне, стали говорить о лихих людях - бандитах или дезертирах, которые прячутся в лесу.
Овощи на огороде росли необычайно быстро: уже дергали морковку, молодую свеклу, ели сладкий горох, все кушанья посыпали зеленью - петрушкой, укропом.
Мария Николаевна списалась с матерью: та приедет в начале осени. Матрена Михеевна встретила это известие сумрачно. Она привязалась к своим квартирантам, особенно к ребятам, заботилась, но любила и покомандовать - запросто, по-матерински. А как теперь будет? Да и тесновато в их небольшом доме. "Может, подыщете себе другую квартеру",- сказала она, внезапно переходя на "вы". Маша только ахнула в ответ. Она не могла представить жизнь без Михеевны, они просто приросли к ней. Что делать? Через два дня хозяйка сказала: "Ладно, над матерью не мудри, пусть едет, авось уживемся". Но Аглая Васильевна была очень слаба, ее отправили на долечивание в санаторий.
От Николая давно не было писем. Маша была уверена: он участвует в большом жестоком сражении, которое началось пятого июля под Курском. Писем ждать не приходилось.
"Спаси, сохрани, помилуй",- молила Мария Николаевна яркую звезду, глядя ночью в окно. Звезда мерцала под Машиным взглядом, тонкие лучи вспыхивали и гасли, будто отвечали, пытались что-то передать. Но Маша не понимала этих знаков.
Лето шло к концу, приближалась осень, Маша готовилась к новой алтайской зиме. Огород обещал хороший урожай, овощей было не так много, но каждый овощ удивлял своим размером и весом. Договорились с дедом Харитоном о меде, в обмен на костюм Николая. Хозяйка обещала топленого масла.
Уже не было простынь под одеяла, утирались втроем одним полотенцем. Михеевна утешала: "Мы жизнь прожили - простынь стелили под низ, накрывались только одеялом и утирались одним полотенцем, у нас вон девять человек была семья, что ж, девять полотенец развешивать возле умывальника? Вы, городские, балованные. Обойдешься, были бы дети сыты".
У детей налились щеки, они пополнели, у Митяшки живот пузырем. Он крепко подружился с дедом Харитоном, то и дело убегал к старику, а тот потчевал его всем подряд: морковкой, горохом, огурцами с медом. Митяшка приносил от деда гостинцы - полные кармашки стручков, шляпку подсолнуха, большой красный помидор.
От деда же научился малый матерщине. У старого с двух слов на третье матерок, не то чтобы ругань, а так - баловство. Михеевна забавлялась, а Маша сердилась, шлепала. Митя не понимал за что, обижался. Катя вдруг тоже стала сквернословить. "Так все говорят,- отвечала она матери,- бабушка Михеевна тоже ругается, когда тебя нету".
И Мария Николаевна махнула рукой: "Ладно, были бы здоровы". Это было любимое изречение Фаины Фоминичны.
Маша хотела домой, домой было нельзя, муж был прав. Ее охватило тупое безразличие ко всему. Она делала, что надо, и на работе, и дома, но делала неохотно, скучно. Ей самой было неприятно это равнодушие, но преодолеть его она не могла.
По ночам, во сне, она жила напряженно, тревожно, в опасности. Ей снилась война, которой она не видела, враги - от них надо было бежать или прятаться, ей слышалась немецкая речь, пулеметные очереди и взрывы. Это были путаные, страшные сны.
Но еще страшнее казались ей сны простые, с их скрытым, туманным смыслом: мертвая голова на шпалах меж рельсами, черный сатиновый халат, который ей предлагают взамен обычного, белого, она покупает туфли - они оказываются тапками, сшитыми на покойника
Сны обсуждались с Михеевной, иногда еще и с зашедшей случайно соседкой. Толкования деревенского устного сонника мало подходили к Машиным снам. Лошадь означала ложь, река - речи, девочку увидеть - к диву, мальчика - маяться, рыба - к слезам, яйца - кто-то явится.
Угадывание и растолковывание ночных видений утомляли Машу, но Михеевна полюбила это занятие и бывала недовольна, если сон оказывался неинтересным или трудно объяснимым.
Как-то утром Маша сказала, что ей ничего не снилось. Это была неправда. Просто она не хотела рассказывать свой сон, обсуждать.