Герой приезжает проститься с родителями, он тяжело болен… Пожилой человек сделал деревянные часы, которые никогда не остановятся… Пятидесятилетний мужчина внезапно исчезает на семь дней. В городе Фонареве шумная свадьба - веселье для всего города…
Повесть охватывает всего два дня, но и за это время происходит немало событий… Здесь мешаются подробности быта с фантастикой, быт стремится прорваться к бытию, а фантастический элемент стать повседневностью. В какой мере это удается автору? Остановятся ли часы? Будет ли главный герой в ладу с самим собой? Что есть любовь и что есть время? Вопросы поставлены.
…и они, знал Павел Иванович, станут насмехаться над ним. Он и сам не мог объяснить, как додумался до этого, более того, как у него получилось все, и сейчас лишь твердо уверен был, что - получилось.
1
Два ранних взрыва, а между взрывами - короткая, притаившаяся тишина.
Туманцем потянуло, легким, прозрачным, солнышко из-за домов выползает, ранним теплом подпаливает, подкрашивает туманец, розовый, летучий.
Взрыв первый - ах-ха! - внезапное оживление двора, захлопали двери, заспешили люди. Вздымая розовую пыль, взорвали тишину суетой и спешкой. Взрыв второй - ша-ак! - только электричка притерлась к платформе, понеслись голову сломя лихачи - десять минут до девяти часов осталось - а ну посторонись, а ну дорогу дай, духу-то хватает всякий день ездить из города, а это шестьдесят километров - или так уж сладки фонаревские хлеба, так ли слаще городских?
И снова тишина, уж теперь-то долгая да знойная - лета накат, июнь распаляется, белые ночи, как слезы прозрачные, к горлу подступают.
Тишина, пух тополиный плывет, шаркает размеренно метла - кто это там на платформе стоит, руку ко лбу козырьком приложил, на залив глазеет, на крепость белостенную? Турист залетный, чемоданчик у него клетчатый да на молниях блестящих - продувное существо - вот увидишь такой чемоданчик, и хозяин его уж заранее противен тебе. Ха! Лицо знакомое, да никак это к Павлу Ивановичу сынок прибыл? Давно, дружок, не захаживал, давно, голубь, не залетал в родные Палестины.
Казанцев прошел мимо сараев, пересек пыльный двор и подошел к дому, где провел первые семнадцать лет своей жизни.
Дом неузнаваемо изменился после недавнего капитального ремонта - надстроили четвертый этаж, стены, прежде красные с черными подтеками, сияли белизной.
Казанцев позвонил в квартиру, которую в письме указала ему мать, но никто не вышел, и это было странно, отец должен быть дома - девять часов, куда мог уйти пенсионер.
На всякий случай он откинул коврик и усмехнулся - под ковриком лежал ключ.
Казанцев приехал к родителям на три-четыре дня. В годы студенчества он проводил здесь зимние и летние каникулы, постепенно жизнь его становилась все более обеспеченной, и он стал ездить на Юг и за границу и приезжал сюда все реже и реже. Не приехал бы и сейчас, если б не крайняя нужда - через несколько дней его должны оперировать, врачи предупреждали, что операция может опоздать, и тогда этот приезд к родителям, знал Казанцев, будет не только коротким, но и прощальным. Родителям он ничего не собирался говорить - он жалел мать, - да они ничем и не могли ему помочь.
Мебель в квартире была прежней: пружинный диван, красный необъятный шкаф, родительская кровать с панцирной сеткой, абажур. Все это напоминало их прежний быт - коммунальный, клоповный, склочный, с кухонным керогазным чадом.
Мозг Казанцева помнил тот быт, душа же и сердце были тусклы; Казанцев так далеко уплыл от своего детства, что его уже ничто-там не держало.
Он радовался, что скоро увидит мать, но и огорчался, что внешне он так изменился за последний год, и матери будет больно видеть эти изменения: всегда человек крепкий и спортивный, Казанцев похудел и ссутулился, под глаза легли дряблые мешки, лицо покрылось мелкими морщинами, и оттого, что цвет лица стал сероватым, чуть пепельным, кажется, что он всегда небрит.
Казанцев постоял у окна, глядя на главную улицу города. День ожидался жаркий, накальный, над зданием почты выкатывалось белое, чуть даже влажное солнце, под окнами цвели липы и единственный в городе каштан, неизвестно кем, когда и какой судьбой заброшенный с привычного юга в холодную северную землю.
Делать в квартире было нечего, и Казанцев вышел во двор. Тускло блестели листья тополей, с залива доплывал легкий теплый ветер, по двору, поднимая пыль, проехала милицейская машина, и пыль долго не оседала. Казанцев шел по улице Нижней и не узнавал ее - старые деревянные домики снесли и выстроили четыре типовых пятиэтажных дома.
За забором у здания милиции лаяли служебное собаки, и вот уже по пыли, крикам, скоплению промтоварных, книжных, пивных ларьков угадывалась близость рынка. Колхозную улицу перегораживала очередь сдающих посуду, и вот тут, чуть в отдалении, стояла желтая часовенка, здесь-то и торговала керосином мать Казанцева Евдокия Андреевна.
Прежде в этой часовенке был буфет, затем жакт, магазин тканей, книжный склад, снова буфет и снова жакт, и вот двадцать лет керосиновая лавка.
Казанцев заглянул внутрь и, не увидев покупателей, вошел. В полутьме он разглядел лежавшие и стоявшие на каменном полу бочки, на стенах висело два огнетушителя, три дощечки с надписью "Керосин 2 л - 13 коп", на прилавке лежала паста "Лебедь", порошок "Новость", мыло и универсальное моющее средство "Лоск". Матери не было.
Наконец он заметил ее склоненную над лейками спину.
- Вам чего? - спросила мать.
- Керосину, - испуганно ответил он.
- Десять, или сколько войдет?
- Сколько войдет, - а уж не сдержался, а уж в горле пересохло.
- Володя? - удивленно спросила мать. - Вовчик! - вскрикнула и отбросила разделявшую их доску. - Тепа! - так звали его в детстве, первые его слова были "топ-топ", так вышло Тепа, и вот уже обняла, прижалась к нему.
Вот оно детство - прах распавшегося времени, пахнущая керосином горстка пепла, горькая и едкая, как миндаль.
В детстве он стыдился того, что мать торгует керосином, а отец - контролер на железной дороге, это уж потом, когда чего-то добился - в молодые, в сущности, годы ведущий специалист НИИ кораблестроения, - он гордился, что родители его простые люди, потому что выходило, что всего он добился сам, и люди видели - он из простых, а вот какой прыткий.
- Не ждали? - спросил он.
- Что т-ты! Как еще ждали, - она оторвалась и принялась рассматривать его. - Но ты числа-то не назвал, вот я и не взяла выходного. Да что ты похудел так, Вовчик? Здоров ли?
- Здоров, мама.
- С Надей не поссорился?
- Да нет, все мирно.
- Так не кормит, что ли?
- Кормит.
- На работе замучили, выходит. Ты легко-то не давайся. А то везде так: как кто посильнее, так на него и куча мала.
- Это я с дороги. Отосплюсь.
- Скажи-ка ты мне, постарела мать-то?
- Нет, мама, ты совсем молодая, - засмеялся Казанцев, и впервые за много дней ему стало легко - нет привязанности, и любви-то сыновней, привычной, может, нет, но вот есть понимание, что она живет, и это все в порядке.
- Что т-ты! Постарела твоя мать, Володя, постарела. Волосы, глянь, седые вовсе. И растолстела твоя мать, Вовчик, ты ее теперь и не узнаешь. И зубов у нее нет. Хорошо, глянь, хоть вот тут есть, - и она указательным пальцем оттянула угол рта, - так хоть мосту есть на чем держаться.
- А как здоровье, мама?
- Да на здоровье твоя мать не жалуется. Вроде бы еще хоть куда, - и мать ушла за прилавок.
- Как теперь торговля идет? Небось город перевели на газ?
- Не весь, однако, не весь город, заметь. В мичманских домах тю-тю. Это тебе раз. Вся Слобода ездит - это тебе два. Да и Второе Фонарево на керосине сидит - это уже три. Но все равно торговля теперь какая? Ты вспомни - раньше мы сами по себе были да нас еще и похваливали, а теперь отнесли к хозяйственному магазину, как мы вроде бы нахлебники. Что т-ты! Раньше семьдесят рублей за день и недовольна, а теперь тридцать - и молодец.
- Жить, выходит, стали лучше?
- И это, конечно. Но главное - в новых домах газ.
- А отец где?
- Вот поговорил бы с ним. Ведь старик совсем, шестьдесят семь. Совсем рехнулся твой отец. Может, тебя послушает - ученый же ты человек.
- Так где отец?
- А где быть твоему отцу? Твой отец, как водится, в сарае. Ты помнишь ли, где наш сарай?
- Помню.
- Так вот, твой отец на старости лет там, что ли, мастерскую себе устроил. Он и дома-то не бывает. И знаешь ли, Вовчик, что делает твой отец?
- Табуретки?
- Когда бы так. Хоть продать можно. Так нет. Сказать смешно - часы он деревянные делает.
- Как деревянные?
- Так. Деревянные. Ну, купи железные. Дешевле выйдет. А он - деревянные. Пять лет делает. Вот как ты в последний раз уехал, так и делает.
Мать жаловалась на отца охотно, как бы даже и с наслаждением.
- Да и дорого это выходит. Ты помнишь, он все ветки да корни собирал?
- Помню. Подсвечники делал.