по миру пронёсся оранжевый вихрь, и землю со злобным шипением накрыл огонь. Люди и животные метались в поиске какого-либо укрытия, но так и не нашли. Мир сгорел. Что-то таинственное поглотило человечество. Всё вокруг превратилось в пепел и уродливое Ничто. Не осталось ни воды, ни суши, ни радости, ни горя, ни зла, ни добра. Из всего живого остался один я... Я заглянул в себя – ни восторга, ни гнева. Я спросил себя: "Кто я теперь без красок Иерусалима, без шёпота ветра, \без моих читателей …,без…,без…?" Опустев, будто полуночная улица, моя душа прокричала: "Как же мне излить свои чувства в этом хаосе и сплошном Ничто?"
Давид опустил голову.
Я сказал:
- Замечательный бред.
Давид поднял голову, посмотрел на меня глазами, будто изготовленными из жести.
Я напомнил:
- Месяц назад ты мне рассказывал о большой цели…
- Ты про то? - обречённо проговорил он. - Было, было…
- И что теперь?
Он горестно вздохнул:
- Моя жизнь стала жуткой, инфернальной. Та энергия, которую я черпал из ниши, присутствующей между мною и Небом, те силы, которые помогали мне ощущать духовные всплески, внезапно погасли. Живу по инерции, не в силах понять, кто я теперь. Боюсь, что теперь я – как все. А я – не все…Я – один в своём роде…С моей головой что-то происходит. Ты не знаешь, что бы это могло быть?
Я сказал:
- Знаю. Химическая реакция.
Давид занудел:
- Во мне не замолкает колокол пустоты. Мне страшно оказаться в полном одиночестве…
Я напомнил:
- Древний мудрец учил: "Не бойся, если ты один, бойся, если ты ноль".
Давид потёр себе виски.
- Боюсь прослыть иерусалимским шутом.
- Прекрати бояться!- потребовал я. - Бери пример с Сенеки. Тот ничего не боялся, ибо знал, что боится всего.
Мы помолчали.
- А как со стихами? - спросил я.
- Слова меня избегают.
- Возможно, - предположил я, - твой организм исчерпал свой ресурс кальция, железа, фосфора, а ещё – душевного безумия…
Глаза поэта остекленели, как у куклы Барби. Он задумался. Я не стал мешать, ибо всегда считал, что чуток поразмыслить, поэтам вреда принести не может.
Наконец, Давид проговорил:
- Возможно, ты прав, именно этого состояния я, собственно, жду...
Я поделился недавно приобретённым опытом:
- В жизни обратимо многое... Вот, казалось, мы шли на Газу, а отступили к самим себе…Однако не следует отчаиваться: вернуть себе безумие возможно, и сделать ребёнка вселенной тоже возможно, если тщательно прочистить уши, протереть глаза, а в себя влить полный стакан узо.
- Полный стакан? Надеюсь, это не мерзкое пойло?
- Нет, - заверил я, - это пойло не мерзкое, а греческое. Впрочем, моим советом ты вправе пренебречь, но в таком случае будь готов к тому, что управляющий вселенской поэзией непременно ухватит тебя за Musculus gluteus*. Со страшной силой ухватит. Так что сам решай: либо-либо… Tertium non datur"**
Поэт оторопел.
Я развёл руками.
- Таков веками испытанный Modus operandi*** Последние исследования учёных говорят о том, что величина человеческого мозга постоянно уменьшается, и уж именно в данном случае величина всё-таки значение имеет…Однако, как показывает каждодневная практика, если поднатужиться, напрячься, то мозг, в конце концов, возвращается к своему обычному размеру. Словом, считай, что твоя проблема временная. Больше оптимизма, приятель! Чтобы во что-либо поверить, необходимо, прежде всего, лишиться разума. Это как с любовью: пока ума не лишился, в неё не поверить. Таков мой ultima ratio.****
На лбу поэта выступили капельки пота.
Возле нас остановилась пожилая женщина. Взглянув на меня, сделала попытку о чём-то спросить, но так и не спросила, прошла дальше.
Склонив набок голову, Давид спросил:
- Фрустрацию не испытываешь?
Я подумал: "Скорей бы вернуться в Университет, чтобы вновь пообщаться с Тацитом, Сократом, Сенекой". Вслух сказал:
- Иногда испытываю, а иногда – нет.
- А меня терзает тревога, - вздохнул поэт. - От Средиземного моря и его окрестностей исходит такой запах, будто из строя вышла канализация. Этот запах меня убивает.
- Ещё поживёшь, - заверил я. - Тебе же ещё нет сорока…
- И что с того?
Мне на память пришли знаменитые литераторы – Мопассан и Шарль Бодлер сорокалетними умерли от сифилиса, Альфред де Мюссе и Скотт Фицджеральд в
*(лат) Мышца бедра.
** (лат) Третьего не дано.
***(лат) Образ действия.
****(лат) Последний довод.
том же возрасте от пьянства, Джек Керуак – в сорок семь от цирроза печени, Малкольм Лаури – тогда же от передозировки снотворных.
Давид продолжил:
- Вечером собираюсь пойти на эсхатологическую вечеринку. Покажут фильм Кшиштофа Занусси "Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём". В названии всё определено…
На город брызнули первые осенние дождинки, и я, подумав, что головы писателей набиты невероятным множеством всего и всякого, запрокинул голову, глотнул в себя несколько капель. Доктора считают, что уровень жидкости в организме следует поддерживать.
***
Лестница.
Четвёртый этаж.
Ручка двери.
На стуле, отвернувшись лицом к окну, сидела женщина с седыми волосами и низко опущенными плечами.
Я шагнул в комнату.
Мама обернулась.
Мы обнялись.
Несколько тысяч лет в этом мире что-то происходит вкривь и вкось, а дожидаться ещё тысячи лет, когда мир избавится (если избавится) от хаоса, ни сил, ни терпения у мамы недоставало. Из дома она выходила редко. Иногда просматривала газеты, иногда включала радио или телевизор, но большей частью разглядывала альбом с семейными фотографиями или стояла у окна, дожидаясь, когда на улице появится мой мотоцикл.
Мама спросила:
- В тебя не стреляли?
Я покачал головой.
- Вроде бы, нет.
Мама кивнула на окно.
- Если б ты знал, как это тяжело смотреть на улицу в ожидании сына.
- Ты знала, что приду сегодня?
- Я всегда знаю…
…В детстве мама целовала меня в лоб и говорила: "Я знаю, ты будешь президентом страны или, на худой конец, профессором философии…"
Я подумал о командире роты. "Сейчас капитан, наверно, дома в окружении жены и детей. А может, он не женат, и детей у него нет, потому что уж очень занят – к войнам готовится…"
- Ты дома! - в глаз мамы стоял красноватый отблеск. - Я молилась…Я молилась за всех нас…
Я удивился.
- Ты никогда прежде не молилась.
- Во время войн молятся все.
Я смотрел на маму и думал: "Ничто так не прожорливо, как безжалостно обирающее человека время?"
Мы снова обнялись.
- Мама, - сказал я, - у тебя такие глаза, будто ты нарезала луковицу.
- Луковицу я не нарезала. Просто я долго наблюдала за улицей, а ещё ночью читала Иеудит Гендель.
Я перевёл взгляд на небольшой портрет, который висел над моей кроватью –
моя мама-бабушка – младший лейтенант, связист штаба бригадного генерала Дана Шомрона. 1973 год.
Прямая посадка головы.
Плотно сжатые губы.
В глазах, будто кому-то упрёк, будто чему-то одобрение, будто…
С завистью в голосе я произнёс:
- Ты была лейтенантом, а я всего-навсего сержант.
Мама перехватила мой взгляд.
- Пойду к себе и переоденусь, - сухо сказала она.
"Отравлена страхом времён", - подумал я о маме и приблизился к окну.
На балконе сушились вывешенные на верёвках детские пелёнки, по карнизу дома, что напротив, прогуливался погружённый в себя, с опущенной головкой воробей, из соседнего дома доносился женский крик. Это отставной подполковник в очередной раз душил свою жену, вдали сверкал купол католического храма. "Надо же, - подумалось мне о куполе, - какое великолепие во славу неизвестному!"
Я оставил окно и подошёл к книжной полке.
В книжке "Семь месяцев саксофона" прочёл: "Поганая твоя жизнь, когда не знаешь – Зачем и Куда. Человек может работать на почте и может на почте не работать, жить в собственной квартире или снимать комнату, спать со своей женой или с чужой, но, как бы там не было, человеку необходимо знать "Куда и Зачем"…Если человек знает, "Куда и Зачем", то он не дырка сучья, и так просто не забеременеет…"
Люди…
Свободный человек…
Довольный человек…
Где он?
Кто его видел?
Может, ещё появится?
Я подумал о рядовом Ионе и ефрейторе Фиме.
Жизнь…
Как-то спросили раввина:
- Что такое жизнь?
Тот поморщился:
- Разве стоит портить ответом такой прекрасный вопрос?
Жизнь…
Люди…
Вспомнился анекдот: "Секретарь Бога шепнул: "К Вам пришли атеисты". Бог отозвался: "Скажи им, что меня нет".
После того, как я прочёл у Ромена Гари: "Человечеству остаётся только одно: дождаться, чтобы его поимел сам Господь", я долгое время ходил озадаченный. "Выходит, мне тоже Ему отдаться?" - испугался я. Успокоился лишь тогда, когда обнаружил у Ромена Гари ещё и такое: "Строго между нами, по большому секрету: Господь, Он не мужчина. Но, тс-с-с".
Моя прабабушка до замужества была неверующей, а выйдя замуж, решила: "Есть Бог!"
Люди…
Жизнь…
Мама вернулась из своей комнаты в белом платье, которое она надевала лишь только в торжественные дни.